- Схоронись покуда. Только не в Малом Броде. Половнин, конечно, поутру побежит в сельсовет заявлять на тебя. Искать станут. Ты не иголка, в сено не спрячешь. Какая-нибудь собака нанюхает, донесет, и всему делу конец.
- Хоть бы сутки передохнуть!
- Нельзя. Часу нельзя. Эвон уж вторые петухи пропели, скоро утро настанет.
- Гонишь?
- Нет. Хочу поступить разумно.
Добыв из кожаного бумажника сто рублей, Согрин предупредил:
- Это на первую пору. Недели две-три проживешь. Поправишься. Ступай пока в город. Там народу много, скорей затеряешься. А мне потом письмецо пришли по прежнему адресу, в Калмацкое, к Зинаиде. И не смей своевольничать.
Барышеву такой тон не понравился:
- Вдруг ослушаюсь? Здесь останусь?
- Тогда пеняй на себя…
- Сничтожишь?
- Немедля! Ради твоей личности делом не попущусь! Не становись мне, Павел Афанасьич, поперек путя! У меня руки далеко достают…
Барышев согнулся, как отчаявшаяся собака, взятая на железную цепь.
- Только за этим ты звал меня?
- Это я лишь напомнил. Не забывай, кто ты есть! У тебя выбору нету: если не станешь служить мне, то примешь жестокий конец! Либо я порешу, либо советская власть тебя расстреляет. А умирать-то охота ли?
- Подыхать никому не охота, Прокопий Екимыч, - сказал Барышев. - И все же не за тем я согласился вернуться. Горит душа!
- Пусть горит, но дотла не сгорает, - не меняя хозяйского тона, предупредил Согрин. - Тем будет слаще любое дело, кое тебе поручу.
- А много ли вас?
- С кем будет нужно, тебя сведу. Ведь не на всякого, хотя бы на свата и на родного брата, можно с уверенностью положиться. Чуть пришпорит их - продадут! За-ради собственной шкуры.
- А я-то полагал: вас здесь сила! - разочарованно выдохнул Барышев.
- Большой силы уже нигде не набрать, время сработало супротив нас. Не к чему ублажать себя сказками. В кустанайских степях наши пытались подняться. И чего же добились? Ровно, как муха быка укусила. Нет, Павел Афанасьич, теперь надо входить в настоящее рассуждение и сознавать, на что ты возможен.
- Мелочи предлагаешь, Прокопий Екимыч?
- Это уж как сказать!
- И, значит, велишь уйти?
- Уйди! Скоро хлеба поспеют, начнется жатва. Тогда позову. Но еще раз надпоминаю: не своевольничай!
- Ладно уж! - вяло отозвался Барышев. - Не сумлевайся. Только про бабу-то мою расскажи. Из твоего письма я мало что понял. Как она тут?
- Ничего твоей бабе не сделалось, - сказал Согрин. - Любовничает с другим мужиком…
Барышев рванул ворот рубахи.
- Убью!
- Спробуй посмей! - стукнул кулаком Согрин. - Твоя баба гроша не стоит перед тем, какие ущемления и порухи доставляют партейцы! Вот ты попросту бандит…
Барышев при этом слове вздрогнул, скрипнул зубами, и Согрин более мягко добавил:
- Бандит в том смысле, куда привела тебя дорога с Колчаком. И не бывать тебе сейчас в миру, отрезал ты в него для себя все путя. Но что же теряешь ты? Самого себя, да бабу и немудрящее хозяйство. А у нашего сословия из-под ног выбивают все основание, на чем мы держались. Спокон века жили тут наши деды и прадеды, имели власть и доходы, а теперич стали мы как болячки на теле. Но поправить положение нельзя. Я читаю газеты, слежу, о чем они пишут, и выходит так: наступает нашему сословию полный конец! Так что же, принять его безропотно или же по мере возможности отквитаться?
Согрин на минуту замолк, осмотрел Барышева, угрюмо ковырявшего вилкой столешницу, и обдумал, не говорит ли ему лишнего.
- Одичал ты, Павел Афанасьич, по тайге-то шатаясь!
- Прогадал я, должно быть! - Барышев передернул плечами и бросил вилку. - Зазря вышел оттуда. Кабы знатье, что на мелочи хочешь разменивать…
- Не торопись! - перебил Согрин. - Ну остался бы и, как гнилой обабок, загнулся там на корню. А то, что жизнь твоя ничуть не удалася и стал ты бродягой (за это слово прости, иначе назвать невозможно), что нету у тебя родного угла, ни хозяйства, что с бабой на твоей же перине спит твой враг, неужели все это можешь простить?
Пробудил зверя в Барышеве: у того от бешенства зажглись зрачки во впадинах под бровями.
- Или трусом стал? - еще подхлестнул Согрин. - Если боязно, ступай обратно, я не задерживаю. А мы справимся без тебя!
- Ты дело говори, - потребовал Барышев.
- Хорошо, поясню, как могу. Значит, пушек у нас нету, войска тоже не наберем, зато есть наша сила в хлебе. Он, хлеб-то, всему голова. Не пожравши, человек отощает, а тощий - плохой работник. Вот и выходит, каждый пуд зерна, который я не дам нынешней власти, сгною в земле, не то сожгу, - это мой выстрел в самое живое место. Нынешним летом партейцы проводили летние заготовки. По крохам хлеб собирали: с кого двадцать фунтов, с кого пуд. Ночь-ноченски торчали в Совете. И нас там держали почти безвыходно. Приперла, стало быть, советскую власть нужда. Коли так, нужду эту надо, как прореху, дальше рвать.
Он снова помолчал, обдумывая и решая, не наговорить бы лишнего.
- О том, что ты одичал в тайге, Павел Афанасьич, я сказал не с желанием оскорбить тебя, а надобно усвоить дальнейшую линию. Отошло ведь времячко, когда саблями махали. Станешь себя наяву выказывать - в одночасье пропадешь! А какой с того толк, самому-то в петлю лезть? Не хочешь смириться, идти власти на поклон, становиться к стенке или в тюрьме глохнуть - действуй скрытно! Я так полагаю: нас в государстве тысячи, и если каждый не даст власти хотя бы один пуд зерна, и то наберутся тысячи пудов, а если сумеет кого-то ввести в сумление, опять же тысячи супротивников зашатаются. Столб, врытый в землю, червь точит помалу. И в темноте. Ясно?
- Да уж куда яснее, - согласился Барышев.
- Потому я советую: не кидайся на стенку - лоб расшибешь! А с бабой своей еще успеешь расправиться!
Через час, пока не рассеялся мрак, Согрин вывез Барышева в Межевую дубраву и верстах в шести от села высадил с телеги.
Перекинув котомку с припасом через плечо, тот углубился сразу в бездорожье, в березовые леса, напрямик к городу.
Согрин огорченно покачал головой. Как такому довериться? Барышев действительно выглядел натуральным бродягой, до крайности опустившимся, и не внушал никаких надежд.
Но ничего лучшего не было.
- Вот так-то, Гурлев! - вполголоса молвил он, поворачивая подводу обратно в село. - Через Барышева с тобой рассчитаемся…
4
В те же августовские дни, перед жатвой, Федор Чекан собрался на постоянную работу в деревню. В путевке, которую он получил в окружном комитете партии, было указано: "Направляется в распоряжение Калмацкого райкома для использования на культурно-просветительном фронте". Накануне отъезда Федор попрощался с Лидой Васильевой. Любовь у них была недавняя, еще не окрепшая, не проверенная временем, но ему казалось, что кроме Лиды он никогда и никого не полюбит, что она единственная, с которой может соединить свою жизнь. Лида тоже говорила, будто он для нее очень дорог, а поехать вместе с ним отказалась.
- Зачем? Я горожанка. Деревня меня ничем не прельщает. И у тебя в жизни не это самое главное. Ты вскоре можешь стать машинистом, потом выдвинуться на какую-нибудь руководящую должность…
- А если не на руководящую? - усмехнулся Федор.
- Не навечно же останешься на паровозе, - пожала плечиками Лида. - Всякий мужчина прежде всего должен подумать о своей семье, как ее обеспечить…
- Подумать я могу и в деревне.
- Ты что же, требуешь от меня жертвы? - расстроенно спросила Лида. - Сегодня собрался в село, завтра тебя пошлют куда-нибудь на Северный полюс, к белым медведям, и я обязана буду за тобой всюду ездить…
Она была единственной дочерью главного кондуктора Захара Власовича, человека, уважаемого на производстве, но слабого в семье, где все существовало "только для Лидочки".
- Ты будешь работать, - не очень уверенно попытался убедить ее Федор.
- Я! Работать!.. Так зачем мне муж?
И Федор сказал:
- Ну, что же, моя белокурая, синеглазая. Покуда прощай! Не знаю, можно ли измерить, что в жизни важнее: любовь или долг? Для меня важно то и другое! И ты на досуге реши: или на весь наш век вместе или врозь навсегда!
До села Калмацкого ему удалось доехать на попутной подводе.
День клонился к вечеру. Солнце уже стояло низко над домами, поливая окна желтоватым меркнущим светом. Райком партии находился в центре села, на берегу прорезавшей площадь тихой, под тополями, речки. Дом бывший купеческий, с резными карнизами и с магазином на первом этаже, с парадным крыльцом, откуда на второй этаж вела крутая лестница. Прочитав вывеску, Федор поднялся наверх и сразу же из коридора увидел кабинет секретаря райкома Антропова. Дверь была раскрыта настежь, а сам Антропов сидел за столом, склонив над бумагами массивную золотисто-рыжую голову. Поставив сундучок у входа, Федор причесал взмокшие под кепкой волосы, поправил на себе гимнастерку и постучал об косяк согнутым пальцем.
- Входи, я один тут, - чуть зевнув и прикрывая рот ладонью, сказал Антропов. - Из города, что ли, прибыл?
- По путевке, - подтвердил Чекан. - В ваше распоряжение…
- Ну, садись, - кивнул Антропов на стул у стола. - Будь, как дома!
"Экий здоровущий, - с удовольствием отметил Федор. - И все лицо и руки в веснушках. Из деревенских мужиков, наверно". Простая ситцевая рубаха на груди Антропова была расстегнута, рукава по локоть засучены, а во взгляде больших серых глаз под широкими и тоже очень рыжими бровями наряду с любопытством сквозило что-то спокойное, умиротворенное окружающей тишиной. "Наверняка, местный человек, - уже увереннее подумал Федор. - Найдем ли общий язык?" Но Антропов уже успел по-своему оценить приезжего. Внешний вид Чекана ему понравился. Не слабак. Не баловень. Плечист и на ногах стоит крепко. Одет по-современному, в комсомольскую форму "юнгштурм": защитная гимнастерка с открытым воротом, под ней белая рубашка, подпоясан широким ремнем, а на ногах брюки "галифе" и гетры с ботинками. И лицо у парня открытое, чисто побритое, без тени смущения. "Значит, бывалый парень, - решил про себя Антропов. - Приживется!" Только недоверчиво взглянул на зачесанные к затылку густые русые волосы Чекана и, приметив светлые, с ореховым оттенком глаза, недовольно подумал: "Не стал бы тут ловеласничать! К таким девки льнут!" Поэтому чуть построже спросил:
- В комсомоле давно?
- Да, и вместе с тем уже пятый год в партии.
- Ладно! - смягчился Антропов. - С образованием как?
- Средняя школа. Курсы помощников машинистов. Вечерняя совпартшкола. Ну, и самообразование. Хочу, если время и обстоятельства позволят, поступить в институт.
- В какой?
- В железнодорожный или в строительный.
- Почему так неопределенно? - уже совсем добро и мягко спросил Антропов. - На одной ладони сразу два арбуза не удержишь.
- То и другое нравится, - откровенно сказал Чекан.
Заметив на поясе у него кожаную кобуру с револьвером, Антропов неодобрительно прищурился:
- А пушку-то с себя сними, положи подальше, чтобы люди не видели. Время, конечно, сейчас суровое, нет-нет да и постреливает кулачье в деревнях в наш партактив, и потому без оружия для самообороны обойтись нельзя, но лучше держать его в кармане. Наше главное оружие - это слово, убеждение.
Чекан тотчас же снял кобуру с ремня.
- Теперь расскажи биографию, - предложил Антропов. - Окружком первого попавшегося к нам не послал бы, человек ты, видать, проверенный, однако и мне знать нужно.
Чекан улыбнулся.
- Биография у меня короткая и еще вся впереди.
- Уж что есть, то давай!
- Мне двадцать пять лет…
- Женат? - перебил Антропов.
- Еще не успел. Дед был кузнецом и отец кузнец. Меня тоже готовили в кузнецы. С шестнадцати лет я работал на заводе вместе с отцом, подручным. Но в двадцатом году послали с рабочим продотрядом на заготовки хлеба в деревнях, а когда через полгода вернулся, то в кузницу не пошел, поступил на работу в паровозное депо, был сначала учеником, потом стал кочегарить на паровозе, учился и последние два года ездил помощником машиниста.
- Начало хорошее, - одобрил Антропов. - И для деревни, значит, не новичок. Небось, когда продразверстку проводили, и в перестрелках приходилось участвовать?
- Всякое бывало. Двух моих товарищей бандиты убили, а меня миновало…
- Ну, а кроме кузнечного и паровозного дела, еще чем владеешь? На досуге чем можешь заняться?
- Умею играть на гармошке. Дробить "чечетку". Стихи умею читать. Участвовал в драмкружке.
- Пригодится, - довольно кивнул Антропов. - Все пригодится. А мне вот пришлось тут заново со многими делами знакомиться. Я ведь тоже с производства, с нязепетровского завода. И тоже кузнец. Уже третий год здесь. Понимаю теперь, как надо и в какие сроки пахать и сеять, когда сено косить, когда урожай убирать. А главная трудность все же не в этом, самое главное - постичь психологию, характер деревенского человека, уметь убеждать людей, распознавать, кто наш друг, кто недруг. И тебе овладения этой наукой не миновать.
- Понимаю, - согласился Чекан, - не в гости приехал.
- Именно, не в гости, - подчеркнул Антропов. - Обстановка сейчас в деревне сложная. Я бы даже сказал, сложнее, чем в начале двадцатых годов. Кулак тогда еще на что-то надеялся. А теперь подступило другое время, и кулачество знает об этом из газет, из решений нашей партии. Начинается решительный переход от политики ограничения и вытеснения кулачества к политике его полной ликвидации как класса. Поэтому классовая борьба обострилась. Мы повсеместно встречаем не только саботаж при заготовках хлеба, но участились пожары, нападения на партийный и советский актив. Враги действуют скрытно, тонко, темными ночами пользуются винтовочными обрезами и огнем, поймать их трудно. Кроме того, стараясь мстить нам, они нагоняют на деревенское население страх. А ведь страх, при той темноте и невежестве, еще здесь существующим, - большая сила. Все это ты учитывай…
- Так куда же вы направите меня? - спросил Чекан, заметив, что Антропов слишком уж обстоятельно объясняет ему обстановку. - На советскую или на партийную работу?
- Прислал тебя окружком на культурный фронт, значит, поедешь в село Малый Брод заведовать клубом и читальней. Избачом будешь называться. Зарплата всего тридцать рублей в месяц, а обязанностей не счесть. На месте увидишь, освоишься, разберешься. Однако придется тебе быть избачом не простым, такого мы и здесь нашли бы, а ты от рабочего класса избач, и работу станем требовать соответственную. Не возражаешь?
- Я приехал работать, - ответил Чекан.
Они пробыли в райкоме почти до сумерек, а к ночи на райисполкомовской паре коней выехали из Калмацкого по дороге на Малый Брод. Антропов спешил по каким-то своим надобностям в окраинные деревни района, и ему пришлось сделать крюк, чтобы доставить Чекана до места.
5
Уже поздней ночью, миновав рощу вековых берез и выгон, повозка достигла, наконец, погруженных в темноту, молчаливых улиц Малого Брода.
В сельском Совете двое дежурных играли в самодельные шашки. Одного из них, посыльного Акима Окурыша, Антропов отправил за секретарем партячейки Гурлевым, но того дома не оказалось.
Ночевал Федор в "каталажке" - прохладной комнатке с зарешеченным окном, назначенной для содержания арестованных. Начало это было не очень приятно. Утром проснулся рано и сразу же вышел на крыльцо продышаться.
Небо, без единого облачка, предвещало ясную погоду. По всему порядку улицы тонкие сизые дымки из печных труб растекались по крышам, застилая карнизы домов. На ступеньках крыльца дымили цигарками Аким Окурыш и второй дежурный Иван Добрынин. Оба они привлекли внимание Чекана не столь бедностью одежды, давно изношенной и залатанной, но прежде всего, внешним своеобразием. Аким имел фигуру короткую, сухую, вдобавок немного сугорбую, а худые ноги, обутые в старые сапоги, были неестественно вывернуты носками в разные стороны. Круглое в частых рябинках лицо Акима было покрыто совсем редкой, как засохшая трава, бороденкой, наверно, ни разу не бритой. Такую же редкую растительность на голове прорезала от лба до затылка гладкая лысина, а под выцветшими бровями хитро и умно зыркали чуть прищуренные глаза. Зато голос у него был сочный, басовитый, отчего возникало странное чувство чего-то большого, сильного, но запрятанного в узкой груди Акима. А Иван Добрынин был непомерно тощий, болезненный, с неистребимой нуждой во всем облике и словно затаенной надеждой во взгляде. Оба они безучастно покосились на Федора, затем сдвинулись на ступеньку пониже, чтобы ему удобнее было стоять у перил. Неожиданно тишина над селом взорвалась от колокольного звона.
- Заутреня началась в церкви, - набожно сказал Добрынин, сняв шапку и перекрестив лоб. - С праздничком тебя, Аким! Со вторым спасом!
Тот сплюнул потухшую цигарку.
- Я и паску не праздновал. Капиталов-то нету, чтобы зазря прохлаждаться. А на энтот второй спас, по вере-то, надобно мед есть и бабе говорить: "Чеши мое брюхо, оближи мою бороду, я досыта меду наелся!" Богатым - тем ясное дело, тем праздники справлять не в убыток. В коей двор ни зайдешь, всюду сладкий запах в ноздри шибает. Шаньги, пироги да вареные в масле кральки. Этак нанюхаешься возле богатых-то дворов, так и домой идти неохота.
- Неохота, - тоскливо подтвердил Иван. - А как жить дальше? Каким же способом к жизни ловчее приладиться? Бают, иные люди клады находют…
- Так для того надо в горы ехать, да по тайге-то, может, не один год поблудить, - знающе подтвердил Аким. - И найдется ли? Мы тута на земле выросли, окромя хлеборобства ничего не знаем, все же худо-плохо, а с голодухи не мрем, имеем свои избешки, баб и детишков, а пойдешь в тайгу клад искать, да и пропадешь…
Блеснувшая на лице Ивана слабая надежда сразу померкла.
- Неудачливые мы…
- А с чего? - спросил Аким.
- Наверно, бог этак назначил, - покорно сказал Иван. - Разделил людей-то: вон энтим богато жить, а остальным в бедности. Тем все, а нам ничего. Но в чем же мы грешны перед богом? Справедливо ли этак? Вот я никого не обижал, не лаял, на чужое добро не замахивался, сам знаешь - живу тихо и праведно, но лишь с хлеба на воду перебиваюся, а взять хотя бы, к примеру, Прокопия Согрина…
- Эка ты куда сравняться захотел, - даже удивился Окурыш. - Еще есть ли кто богаче, чем он!
- Ну, а чем он лучше меня, ежели догола раздеть и рядом поставить?
- Да в головах не тот смысл, - засмеялся Аким. - Эх ты, Ваня, простая душа! Ты каждую копейку добываешь горбом, а Согрин ловкостью да цепкостью. Как чего схватит, то уж не выпустит из рук и любого умного обойдет.
- А может, это просто деньга к деньгам идет, богатство к богатству? - снова засомневался Добрынин.
- Так ему же богатство-то не с неба свалилось. Откудов он взял его?