* * *
Эачи Прошьян передвигался шаркающей, развинченной походкой. Я часто встречала его на нашей улице и узнавала издалека. Иногда мы обменивались только кратким приветствием, но в тот день он подошел ко мне и сказал со своей вялой усмешкой:
- Мусенька, у меня сегодня день рождения, я тебя приглашаю, - и церемонно, склонив набок голову, прошествовал дальше.
В те годы люди не дарили друг другу ценные, дорогие подарки. Приглашая, обычно старались не упоминать о торжественных датах и поводах, чтобы дать возможность гостю воскликнуть:
- Как же так можно! Ничего не сказали! Я же не знал!
Но я была приглашена недвусмысленно. Не очень задумываясь, я истратила трешку, предназначенную на уплату за телефон, и приобрела небольшую коробку шоколадных трюфелей, которые тогда были новинкой и, как мы теперь знаем, прочно удержались в нашей действительности.
На празднование дня рождения Эачи я пришла пораньше, движимая благородным стремлением помочь по хозяйству. Я всегда любила предпраздничную суету на кухне, умела красиво оформить блюдо с винегретом и вынуть из селедки все косточки.
Но, видимо, все было приготовлено заранее. Перчануш лежала на тахте с газетой. Виновник торжества ходил по столовой небритый, в халате и, получив от меня коробку, с каким-то веселым любопытством открыл коробку, поднес ее сестре, мне, и мы съели по трюфелю, которые в тот период своего существования были несравненно полновеснее и вкуснее, чем сейчас.
- Восхитительно! - одобрила тикин Перчануш. - Сейчас Папак кончит прием, и будем пить чай.
Эачи удалился к себе, а я не успела выложить и половину своих новостей, как явились первые гости - веселая художница со своим строгим мужем - администратором театра, известный врач с молодой супругой, артистка Азербайджанского театра драмы Ситара Ханум.
- Простите, дорогая моя, - сказала она с очаровательным мягким акцентом, - муж сегодня играет, он после спектакля придет.
Я уже говорила, что гости в этом доме бывали каждый вечер и радостное - "О! Кто к нам пришел!" - встречало каждого переступившего порог. С приходом нового посетителя Папак выскакивал из своего кабинета с раскинутыми точно для объятий руками - радушный и благожелательный.
- Сейчас, сейчас, - обещал он, - я уже заканчиваю!
Тикин Перчануш благодушествовала в обществе педагога - организатора и директора школы глухонемых. Она слушала его рассказ о том, как учатся объясняться его питомцы, восхищалась и требовала восторгов от всех присутствующих.
Гости прибывали. В столовой они уже разделились на группки. Одного центра притяжения стало недостаточно. Вторым сделался Папак Перчиевич. Сгруппировав вокруг себя молодых женщин, он негромко рассказывал что-то предназначенное только их кругу. Его глаза блестели лукавством. Это ему шло.
Я ощущала тревогу. Во-первых, не появлялся сам "новорожденный". Вообще-то он приходил и исчезал из общей комнаты по своему желанию и удостаивал гостей вниманием не всегда. Но сегодня его отсутствие было неприлично. Во-вторых, гости все прибывали и прибывали, а на столе сиротливо лежала моя коробочка трюфелей и, как я понимала, ничего больше не предвиделось. Тикин Перчануш раза два вспоминала:
- Где же Шурочка? Она нам сейчас даст чаю, - но затем ее отвлекал очередной гость, интересный поворот беседы, и она забывала о своих хозяйственных порывах.
Для разведки я выбралась на кухню, где Шурочка, горько рыдая, накачивала примус.
- И где я столько посуды возьму, - причитала она, - и примус гореть не хочет… И все идут, и все идут… И чайника такого у нас нет… И сахару на донышке осталось…
Раздался еще один звонок и еще одно радостное приветствие. Но появление одной из ведущих артисток русского драматического театра, воспринятое тикин Перчануш как абсолютно естественное, наконец-то смутило ее более трезвого брата. Тем более что артистка принесла три розовых бутона на длинных, как пики, стеблях.
Я возвращалась из кухни, когда, сияя улыбкой: "Секунду! Одну секунду!", Папак ускользал из столовой, увлекая за собой кого-то из гостей. С той же улыбкой, сумев облечь свой вопрос в наиболее деликатную форму, он спросил:
- Пришли ли вы сегодня к нам только по велению сердца?
- Как всегда, - ответил галантный гость. - Но и по приглашению.
- Я так и думал. - Папак все еще улыбался. - Мой брат?
Гость наклонил голову.
- Благодарю вас, - сказал Папак, - все в порядке.
Он открыл гостю дверь в столовую, а сам торопливо прошел в комнату брата. Я - за ним. Мне было любопытно, как поведет себя рассерженный Папак.
Эачи спал на своей широкой тахте. Папак тронул его за плечо.
- Вставай, побрейся, выйди к гостям.
Эачи открыл глаза, но продолжал неподвижно лежать, еще теснее вдавливая голову в подушку.
- Я поеду в "Гранд-отель", организую ужин. А ты иди занимай приглашенных тобой гостей!
- Пусть Муся уйдет, - хрипло сказал Эачи, - я буду одеваться.
Он появился в столовой помятый, встрепанный, улыбающийся своей виноватой улыбкой и был встречен радостными восклицаниями, поздравлениями и приветствиями.
Тикин Перчануш, которая вначале принимала все эти изъявления чувств как должную дань своему талантливому брату, вдруг уяснила себе происходящее и, обведя гостей лучистыми глазами, удивленно проговорила:
- Эачи, дорогой, но ведь сегодня совсем не твой день рождения!
Он взял со стола стебли роз, увенчанные острыми бутонами, и, держа их вертикально, как жезл, сказал медленно, церемонно поворачивая голову во все стороны:
- Я сегодня утром вышел из дома, увидел солнце и синее море… Дул такой прелестный ветер… Мне захотелось сделать себе что-нибудь приятное… Себе и всем людям тоже… Вот я вас всех позвал на свой день рождения… Было такое прекрасное утро, что мне захотелось родиться в это утро…
Гости решили, что все это было запланировано.
- Ах, какая прелесть! - сказала актриса русского театра.
Все захлопали в ладоши.
Тем временем в комнате возникли два совершенно незаметных человека в черных костюмах. Никому не мешая, ловко передвигаясь между гостями, они неслышно раздвинули массивный стол, накрыли его белой скатертью и с волшебной быстротой расставили приборы, бокалы, бутылки и тарелки с закусками.
Появился Папак - оживленный, довольный, включился в общее течение вечера, дал пройти времени и воззвал к сестре:
- Перчануш, проси гостей к столу!
- Будем пировать! - радостно предложила тикин Перчануш, нисколько не удивленная возникшей скатертью-самобранкой. С тем же призывом она обращалась к гостям в иные дни, предлагая порой только сухари да стакан чая.
В этом доме гостей не приходилось особенно уговаривать. Я не знаю почему, но вся еда уничтожалась словно в каком-то спортивном соревновании. Через десять минут на столе не осталось даже ломтика колбасы. Официанты подали два блюда с цыплятами табака, которые тут же разлетелись по тарелкам, и тот, кому не хватило, стал жаловаться, как маленький, пока с ним не поделились. И хотя есть было уже нечего, тикин Перчануш приветливо предлагала: "Угощайтесь, угощайтесь!" - и гости пили натуральное кизлярское вино, закусывая вкуснейшим чуреком.
Постоянный тамада доктор Белубеков произнес тост в честь Эачи, который, "являясь образцом красоты человеческого духа, настолько высок, что для нас, простых смертных, как бы витает в облаках…".
На что Папак, наклонившись ко мне, сказал, будто продолжая или даже завершая ранее начатый разговор:
- Вот так, Мусенька, когда один в облаках, другому надо крепко стоять на земле…
Потом выпускница консерватории играла на рояле медленный танец "Наз-пар" композитора Маиляна, музыка которого обладала свойством обострять и радость и горе - ее играли и на свадьбах и на похоронах…
Артист армянского театра исполнил традиционный монолог Пэпо, исступленно обличая социальную несправедливость старого мира. Артистка русского театра прочла "Песню о Буревестнике". И все они были признаны и оценены.
Я сидела, разрываемая между желанием заслужить свою долю восторгов и опасениями насчет того, что не получу их сполна. Но тикин Перчануш властно сказала:
- А теперь послушаем Мусю.
Папак захлопал в ладоши, призывая к тишине.
Охваченная жаром и счастьем общения с аудиторией, я читала свои лучшие стихи:
Зарыдала зурна недаром
Звоном звуков золотых,
Загрустила чинная чинара,
Тополь трепетный затих…
- Великолепно! - прошептала тикин Перчануш. - Какая музыка!
Но я-то помнила, что, выслушав эти стихи на заседании университетского кружка, наш верховный критик Ака Корнев сделал брезгливую гримасу:
- Ну, знаете… аллитераций вы там напустили - слушать невозможно!
- Талант! - провозгласил Папак Перчиевич, заглушая аплодисменты.
- Какая прелесть! - сказала артистка русского театра.
- Иди ко мне, я тебя поцелую, - требовала тикин Перчануш. Она шепнула мне: - Ты наша надежда…
Как приятно быть надеждой! Как это окрыляет! На другое утро, едва проснувшись, я сразу принялась писать стихи.
* * *
У нас в квартире начался ремонт. На беленые обшарпанные стены клеили красивые обои. До половины гладкие, а выше бордюр из крупных цветов того же оттенка. Циклевали полы. Все бы это ничего, но когда начали красить двери и окна, то жаркие августовские ночи, пропитанные духом олифы и краски, начисто лишали сна. Ночевать дома было невозможно. Старшие пристроились у дедушки, а меня приютили Прошьяны.
И не то чтобы приютили, а просто потребовали:
- Муся ночует у нас, только у нас!
И тикин Перчануш деятельно принялась устраивать меня в маленькой комнатке-чуланчике.
Она отвергла мое предложение принести свою постель.
- Что ты! В каждой армянской семье должны быть тюфяки и одеяла для гостей. Я сейчас выясню, где они у нас.
Теплота и радушие искупали и окаменелую бугристость тюфяка, и плоскую слежавшуюся подушку. Но в те времена я не замечала особого преувеличения в стихах Некрасова:
Дай хоть камень в изголовье,
Ляг он - и заснет…
К тому же я была окружена нежной заботой. На стул у тахты положили большую гроздь моего любимого розового дербентского винограда с крупными, мясистыми и не очень сладкими ягодами.
Папак несколько раз влетал в каморку, озабоченно справлялся, удобно ли мне будет спать, и наконец принес мне для чтения на ночь роман Оливии Уэдсли "Пламя".
В первом часу ночи в столовой еще сидели гости. Тикин Перчануш посередине фразы вдруг замолкала и толчком роняла голову. Наступившая тишина мгновенно будила ее, и она как ни в чем не бывало продолжала разговор. Но я не могла погружаться в секундный сон и откровенно зевала, пока Папак не сказал:
- Ты уже хочешь спать, иди к себе.
Тикин Перчануш, во избежание кривотолков, объяснила:
- Муся у нас ночует, она пройдет к себе, а мы еще посидим.
Не свой дом, чужие шорохи, чужие запахи да еще такой роман! Я заснула не сразу, но крепко - камешком, брошенным в воду.
В глубоком сне я услышала, как меня зовут по имени, но проснуться не могла. Потом меня не то чтобы потрясли, а ткнули в плечо, и я очнулась. Была самая глубокая, предутренняя ночь.
В темной крохотной комнате надо мной возвышалась большая бесформенная фигура.
Я знала, что я не беззащитна. За стеной кабинет Папака, в двух шагах в столовой спит Перчануш. Вероятно, поэтому охвативший меня ужас был сродни тому трепетному восторгу, с каким в детстве слушаешь страшные сказки. Я натянула на себя одеяло, готовая пружинкой соскочить с тахты.
- Мусенька, - негромко позвал Эачи, - ты любишь яичницу с помидорами? Я ее приготовил, а есть одному скучно…
"Афинские ночи"
В начале лета я приехала в Москву участницей декады армянской литературы. На одном из первых вечеров должны были выступать как армянские писатели, так и литераторы, живущие в Армении, но пишущие на русском языке. В их числе была и я.
Мы собрались за сценой Колонного зала Дома союзов, взволнованные и радостно возбужденные.
Наполненный народом зал уже гудел. В последние минуты делались какие-то перемещения и изменения в программе вечера. Изысканные сотрудницы Центрального Дома литераторов деловито перебегали от одного маститого писателя к другому, пытаясь в последний раз что-то согласовать и уточнить. Как всегда, с началом запаздывали. Кого-то ждали, налаживали микрофон.
Вечер должен был вести ныне уже покойный Николай Корнеевич Чуковский. Как истинный хозяин, он не давал гостям томиться ожиданием и рассказывал нам историю о своем выступлении на одном из кораблей Северного флота, где команда по ошибке была оповещена о приезде фокусника, а приехал он, писатель.
Что было дальше - не знаю. Я увидела в дверях человека из своей далекой юности, человека, стертого временем, седого и старого. Он пристально смотрел на меня, и я узнала его высокий лоб, откинутые назад легкие волосы и улыбку безгубого рта.
- Миша, - позвала я его по имени, которым никогда раньше не называла…
* * *
Начать нужно с того, как я вступала в комсомол. Было это на острове Артема - крохотном, но необычайно нефтеносном кусочке земли, отделенном двумя километрами моря от Апшеронского полуострова.
Сейчас, говорят, этот промежуток моря засыпан, устроена дамба, по которой ездит автотранспорт, но я пишу о временах далеких, когда с одной из бакинских пристаней два раза в неделю на остров отправлялись баркасы "Соболь" или "Горностай".
С башни опреснителя замечали баркас, огибающий вершину полуострова, и мальчишки начинали носиться взад и вперед по асфальтовым дорожкам жилой части территории не то с воплем, не то с песней:
Бар-кас и-дет!
Баркас идет!..
Примерно через час после этого все свободное от работы население выходило встречать "вагонетки" - двухсторонние деревянные скамеечки на колесах, которые везли от пристани через весь остров резвые сытые лошади.
Жили на острове в основном нефтяные рабочие и небольшая часть - рыбаки.
Рабочие жили в двухэтажных домах, рыбаки в избушках у самого моря.
Водопровода не было. Пили опресненную морскую воду. В первый день она казалась ужасно противной, потом к ней незаметно привыкали.
Кроме небольшой жилой части, весь остров был степью, небогато цветущей весной и намертво выжженной летом. В степи - местами кучно - стояли буровые. Возле каждой простирался небольшой бассейн густой черной нефти.
В центре этого клочка суши было множество грязевых вулканчиков, вечно хлюпающих и чавкающих глиняными губами.
Все тропки на острове в конце концов приводили к морю, где на плоских камнях грелись длинные водяные ужи.
Перед балконом отцовской "докторской" квартиры росло большое дерево пшата. В июне оно цвело, и его необыкновенный аромат, смешанный с запахом моря и свежей нефти, означал для меня счастливое наступление каникул.
Воровства на острове не было. Дверей в дом никто не запирал. Возвращаясь с купания, я находила на столе большой румяный пирог с осетриной или миску домашнего мелкого печенья. Это женщины острова приносили непрошеные дары своему доктору. Иногда без стука распахивалась дверь и загорелый до черноты белоголовый мальчонка протягивал мне эмалированный таз, наполненный свежей зернистой икрой.
Вернувшись из амбулатории, отец вздыхал и сердился:
- Сколько раз просил, чтоб они этого не делали! И куда нам такую прорву? Испеки, дочка, блинчики, может, с блинчиками уйдет.
Я проводила на острове летние каникулы. Последние школьные каникулы. Целые дни купалась в море, ловила крупных бычков, усачей и сазанчиков, ходила с отцом на старую пристань за раками, по вечерам бегала в клуб на танцы, а два раза в неделю, когда баркас привозил фильмы, смотрела кино.
У меня не получалось полного контакта с местными сверстницами. Они были воспитаны в жестких рамках привилегированной рабочей касты, которую составляли потомственные нефтяники острова. Девочки осуждающе смеялись над моими короткими платьями, над моей страстью к рыбной ловле, над тетрадкой стихов, с которой я приходила к морю. Свое отношение к моим чудачествам они выражали с осторожностью, но я была самолюбива, обижалась, а все-таки не отказывалась от своего образа жизни.
Однажды, когда мы, накупавшись до дрожи, лежали на песке, самая озорная и горластая девчонка, Манька Волкова, сказала, глядя в синее небо:
- В комсомол надо вступать, девочки. Венечка Грушин сказал, чтобы подавали, кому пятнадцать исполнилось.
Я была самая младшая в классе. В школу поступила, сдав экзамены сразу в третий класс. Моих подруг принимали в комсомол на торжественных собраниях в школе. Им аплодировали, их поздравляли, а я была в сторонке. Нужный возраст я набрала только в дни каникул, и возможность вступить в комсомол на острове очень меня окрылила.
- И я с вами подам…
Девочки помолчали.
- Так ты ведь в девятый перешла, - отозвалась Манька, - чего до сих пор думала?
- Мне лета не выходили.
- Все не как у людей, - осудила она. - А хочешь, подавай с нами, я не против.
Начались наши хлопоты. Заявление и автобиографию мы написали по одному образцу. Мои попытки выразить что-нибудь своими словами вызвали гневный отпор:
- Ты смотри! Начубучишь, из-за тебя и нас не примут.
- Вечно ей надо прифасониться…
Все мы написали по форме, которую посоветовал нам комсомольский секретарь Венечка Грушин: "Горя желанием вступить в ряды", "Обязуюсь быть верной дочерью", "Не пожалею своей жизни"…
В общем, это было трогательно и красиво, но у всех абсолютно одинаково.
- Теперь поручительство нужно, - сказала Манька. - Айда к дяденьке Степанчикову. Он самый большевик еще с царского времени.
Дяденька Степанчиков работал в ночную смену, днем отсыпался и вышел к нам разбуженный и недовольный.
- Вообще-то я не люблю за девчат ручаться, - мрачно сказал он, перебирая наши заявления. Их было шесть.
Пять девочек выжидающе молчали, а я не удержалась:
- Женщина - одна из движущих сил революции.
Дяденька Степанчиков посмотрел на меня озадаченно и сердито.
У Маньки оказалась мгновенная реакция:
- Ты ее не слушай, дяденька, ты подписывай, подписывай, она себя хочет очень умной показать.
- Докторова? - спросил дяденька.
Он подписал всем, кроме меня.
- Докторовой не подпишу. Она городская, пускай за нее городские ручаются.
- Съела? И поделом! - сказала Манька, когда мы вышли от Степанчикова.