- В Одессе много солнца, много моря, и вы увидите - в Одессе будут свои Мопассаны!
Одесса - это Левант. Это Черное море, теплые ветры с Босфора, бывшие греческие контрабандисты и негоцианты из Пирея. Итальянцы-гарибальдийцы, капитаны и портовые грузчики - банабаки. Богатства всех стран, влияние Франции, гетто на Молдаванке, бандиты, ценившие превыше всего остроумие, седоусые рабочие с Пересыпи, итальянская опера, воспоминания о Пушкине, акации, желтый камень, цветы, любовь к анекдоту и страшное любопытство к каждой мелочи. Все это - Одесса.
Но главное - море. Баранов был прав. Черное море выбросило в жизнь этих писателей, как дарит берегам самые разнообразные вещи - от поющих раковин до сорванных с якорей плавучих мин, разносящих в пыль прибрежные скалы.
Кроме писателей, в "Моряке" работали два корректора - Подбельский и Харито. Оба они были студентами Одесского университета.
Подбельский был томный и картавый юноша. Он ходил преимущественно босиком и в дырявой шинели. В холодные зимние дни он носил облезлое, но все еще пышное дамское боа.
Он любил возвышенные разговоры и считал себя знатоком литературы.
Харито был грек родом с острова Митилены, где его отец до войны издавал греческую либеральную газету. Харито тоже считал себя знатоком литературы. Оба знатока презирали друг друга и обменивались язвительными замечаниями по тонким и спорным вопросам поэзии и прозы.
Когда умер Александр Блок, Харито объявил траур и два дня не выходил из своей комнаты, заваленной книгами. Из книг он сложил лежанку, покрыл ее старым ковром и спал на ней. Брошенная кровать стояла рядом.
В свою комнату Харито никого не пускал, чтобы сберечь книги от разграбления. Ложе из книг он устроил для того, чтобы скрыть их от "любителей литературы".
Однажды Подбельский пришел в редакцию не в боа, а в добротном матросском тельнике, бушлате и каскетке с золотыми пуговицами. Он объяснил редактору, что из склонности к морской жизни решил переменить профессию и поступил матросом на шхуну "Паванна".
Это была не шхуна, а херсонский дубок, приспособленный под перевозку дров. Пышное название "Паванна" объяснялось просто. Некогда эта шхуна принадлежала Павлу и Анне Бывальченко - херсонским торговцам. Слияние этих имен дало грязному дубку имя, достойное прекрасного клипера Вест-Индской компании.
Подбельский начал плавать на "Паванне" между Одессой, Хорлами и Скадовском. Изредка он заходил в редакцию, загорелый и таинственный. Все заметили, что он начал употреблять в разговоре не подходящие к его интеллигентной внешности крепкие морские слова.
Через два месяца его арестовали вместе со всей командой "Паванны" и выслали из Одессы. Обнаружилось, что "Паванна" занималась незаконной торговлей хлебом и мелкой контрабандой:
Казалось, для Харито пришло время торжествовать над бесславным концом соперника, но, наоборот, Харито пришел в уныние. Причины этого скоро выяснились.
Владельцем "Паванны" в то время был единственный сын Достоевского - Федор Федорович Достоевский, бывший, игрок на бегах.
Я встречал его в Одессе. Это был плотный и неразговорчивый человек с холеной наружностью барина. Он не любил отца. Он морщился, когда при нем разговаривали не только об отце, но вообще о литературе. Когда его знакомили с кем-нибудь и говорили: "Это сын Федора Михайловича Достоевского", он резко бросал: "Я существую сам по себе, вне зависимости от таланта или бездарности моего отца".
Харито называл Подбельского идиотом. Если б ему, Харито, пришлось плавать с сыном Достоевского, то он, конечно, сумел бы вытянуть из него все, что сын знал об отце.
Из моряков - сотрудников газеты - самыми выдающимися были капитан Баранов и боцман Миронов.
Боцман Миронов писать не мог. Он умел только рассказывать. Он много плавал на американских пароходах, сидел в тюрьме в Чикаго и хорошо знал жизнь иностранных моряков. Он рассказывал точно, не привирая ни слова, но все же рассказы его казались фантастическими от обилия малоизвестных фактов.
Миронов прекрасно читал по-английски, пожалуй, лучше, чем по-русски. Он очень любил О. Генри и Джека Лондона и сокрушался, что никто из нас не умеет так писать, как они.
- Вот это ребята! - говорил он. - Способные до писания чудаки. Чернила у них крепкие, как спирт. Одно мне жалко - Лондона я не застал. Приехал к нему на ранчо, а он уже отравился. Жену видел. Грубая женщина, ее бы к нам на Привоз торговать пирогами.
Миронов изредка выступал у нас в роли переводчика.
Баранов переводил с итальянского прекрасную книгу "Заповеди моряка". Это был дневник итальянского кочегара - целая энциклопедия несчастной жизни на грузовом итальянском пароходе. Мы печатали переводы из номера в номер. Матросы на заржавленных пароходах в порту читали их со слезами и восхищением.
В те годы притихшая и пустынная Одесса была погружена в прозрачный воздух и тишину.
Бездымные дни проплывали над морем и городом торжественно и спокойно. Полынь росла на трамвайных путях и на руинах богатых дач в Аркадии и Ланжероне. Иногда тяжелый гром сотрясал берега - это врангелевский крейсер "Кагул" подходил к Очакову, и крепость отгоняла его уверенными и ленивыми залпами.
Все лето было полно морского безмолвия, изредка прерываемого орудийным громом, полно запаха морской травы и степей, полно голода с его легкостью тела и мыслей.
Вся жизнь в Одессе, даже чистый воздух и пустынный порт, где старики удили рыбу, напоминала о блокаде. Только стаи скумбрии - веселой средиземноморской рыбы - прорывали ее. Скумбрия приходила из Мраморного моря. Мы удили ее на самодуры. Это было в те дни нашим единственным отдыхом.
Скрипка мастера Равиковича
Как-то в свободный день я пошел с Барановым на Сухой лиман удить бычков. Мы тащили с собой две дыни - небогатую пашу пищу - и бамбуковые удочки.
Мы шли в степи по заросшим лебедой трамвайным путям.
Порванные провода свисали с мачт. Жаворонки бегали по шпалам. Степь шла широкими и жаркими волнами. Сквозь тощую ботву затоптанных огородов темнело море, налитое до краев в глинистые красные берега.
Дорога была пустынна. Только под Люстдорфом мы догнали старого еврея. Он шел с непокрытой головой и, не замечая нас, играл на скрипке. Ветер ворошил его жидкие волосы и сносил на сторону седую бороду.
Мы шли следом за ним и молча слушали. Мы давно уже отвыкли от музыки. Пение скрипки в раскаленной степи было так неожиданно, что знакомая мелодия из "Риголетто" казалась невероятной, как если бы я услышал над морем голоса сирен.
Баранов уронил дыню. Скрипач оглянулся на нас и отнял смычок.
- Это пустяки, - сказал ему смутившийся Баранов, - Играйте, пожалуйста! Мы не хотели вам мешать.
- Вы не бандиты? - спросил старик и зажал скрипку под мышкой.
- Чего вам, старому и бедному человеку, бояться бандитов?
Старик тихо засмеялся.
- Мне их надо бояться, молодые люди, больше, чем банкиру Ксидиасу. Много больше мне их надо бояться. Вот!
Он потряс перед нами скрипкой. Это была обыкновенная коричневая скрипка с тусклыми пятнами на деке в тех местах, где сошел лак.
- Вы сказали, что я бедный человек. Нет! - крикнул старик. - Я богач! Я миллионщик! Я хожу с карманами, набитыми золотом и бриллиантами! Вы знаете, кто делал эту скрипку? Исаак Равикович делал ее, молодые люди! Старый Исаак с больными руками делал ее три года. Она такая тонкая, что отзывается, когда у кого из соседей упадет тарелка или заплачет ребенок. Кто такой старый Исаак - вы хотели меня об этом спросить? Если бы вы были в Италии…
- Я был в Италии, - сказал Баранов.
- Вы! - крикнул старик и всплеснул руками. Скрипка сверкнула на солнце, как коричневая короткая молния. - Дай вам бог счастья! Вы случаем не видели город Кремону?
- Я был в Кремоне, - невозмутимо ответил Баранов.
Скрипач протянул ему руку. Он жал смуглую ладонь Баранова и заискивающе заглядывал ему в глаза.
- Так вы должны знать, что в этой Кремоне жил итальянский скрипичный мастер Страдиварий. Каждая его скрипка стоит десятки тысяч рублей. За что платят люди такие деньги? За вот этот кусок фанеры или за старые жилы? Нет! Люди не такие дураки. Кто знает, почему это дерево поет, как могут петь только ангелы! Кто их видел, ангелов, я не имею понятия, но так принято выражаться, извините меня.
Когда этот итальянец пробовал свои скрипки, мостовую около его дома закидывали соломой, чтобы он хорошо слышал, как поет каждый кусочек дерева. Не дай бог хлопнуть дверью или, положим, вылить на улицу ведро грязной воды.
А старый Исаак пробовал скрипки ночью. Жильцы ругали его последними словами и жаловались хозяину, что он не дает им спать. Разве можно с них что-нибудь спрашивать! Нищие люди! Где им было думать о музыке, когда надо прожить день с одним куском черствого хлеба.
- Кто этот Исаак Равикович? - спросил Баранов.
- Это наш одесский Страдиварий, - ответил старик. - Вот я хожу по городу, по базару и по степи и играю на его скрипке. Закажите, что вам сыграть. Нет, я сыграю вам итальянское!
Старик заиграл. Легкий человеческий голос запел в темном маленьком трюме рассохшейся скрипки. Баранов сел на землю и слушал. Потом он начал подпевать скрипке:
Настроена гитара,
О друг мой, в честь твою
Всего земного шара
Я песни пропою.
Старик играл и смеялся. Белые тесемки свисали из-под его рыжих брюк на ссохшиеся ботинки. Рваный пиджак распахивался от каждого движения смычка. На пиджаке не было ни одной пуговицы.
- Вот! - сказал скрипач, окончив играть. - Теперь вы слышали, что это за инструмент! Это инструмент Исаака Равиковича - великого старика. Но между прочим, никто даже не найдет его могилу на Новом еврейском кладбище.
Он жил один и умер один. Был у него только я - Моисей Чернобыль. Мне он подарил последнюю скрипку. Кто пришел на его похороны, вы спрашиваете? Я, старуха Маня - его соседка, и еще профессор Московской консерватории, - я забыл его знаменитую фамилию. Он сказал мне: "Моисей Лазаревич, вот мы потеряли с вами гения, а не человека. Никакая душа в этой жизни не будет о нем знать, потому что бедность прячет людей в угол лучше самого осторожного вора. Идет революция, - так он сказал, - и разве маленькая скрипка может перекричать ружья и пушки, когда они стреляют?" - "А не думаете ли вы, - спросил я его, - что скрипка будет петь и для революции и через пушечный грохот ее кто-нибудь да услышит?" - "Нет, - сказал он, - я так не думаю, Чернобыль!"
Я ему не поверил, молодые люди. Я оказался умнее этого профессора консерватории.
Старик сел рядом с нами на землю. Зной мутным соком струился по горизонту.
- Что имел старый Исаак за свои скрипки? Раз в месяц он кушал рыбу и высох, как метла от работы. Что ему платили? Жалкие, паршивые рубли! Скрипач молчал.
- Я неплохой музыкант. Может быть, потому, что у меня нет жены и детей. Я до старости дожил как сирота. Я играю сколько хотите. Я люблю играть людям.
При Деникине я тоже играл в ресторане "Желтая канарейка" на Херсонской улице. Но как приходили офицеры, хозяйка Павлович зазывала меня в заднюю комнату и говорила: "Посидите пока тут, Моисей. Сейчас им Люся будет играть на рояле". - "Что такое? - спрашивал я. - Разве господа офицеры не любят скрипичной игры?" - "Вы дурак, Моисей, - говорила мадам Павлович. - Вы старый ребенок, Моисей, и я имею к вам жалость. Они любят свои права и аксельбанты, и больше ничего. Сидите тихо и ешьте свой ужин".
И я сидел, спасибо этой доброй женщине. Но я досиделся. Один раз заходит в заднюю комнату старый морской офицер. Он увидел меня и спросил: "Что ты тут делаешь, дорогой Арончик?" Он был пьяный. "Я не Арончик, - ответил я, - а скрипач, и зовут меня Моисей Лазаревич Чернобыль". - "Вот как! - сказал он. - Может быть, вы сыграете нам, уважаемый Моисей Лазаревич, "Так громче, музыка, играй победу!"?"
Мадам Павлович делает мне знаки глазами, но я отвечаю тихо, что не умею играть эту офицерскую песню.
Тогда он берет со стула скрипку, подымает над головой и смеется. "А "Интернационал" ты умеешь играть, жидовский Кубелик?" - спрашивает он и замахивается на меня скрипкой.
Тут вся моя кровь, - а вы посудите, сколько много ее у такого еврея, как я, - тут вся кровь ударила мне в глаза, и я подумал: или ты, Моисей, будешь дрожать, как собака, перед этим человеком, или нет. Тогда я крикнул ему: "Да, "Интернационал" я умею играть. Я сыграю его, когда вы через неделю будете драпать из Одессы, как крысы, сыграю над вашей свежей могилкой, господин капитан".
Он опять замахнулся на меня скрипкой, но я схватил смычок и ударил его по глазам.
Ну, что! Вы интересуетесь знать, что было? Ничего не было! Меня били в контрразведке и бросили в подвал. И, верьте мне, я не думал за себя, а думал за скрипку - хорошо ли спрятала ее мадам Павлович.
На четвертый день пришли большевики. Они выпустили меня. Комиссар сказал мне напоследок: "Катись отсюда! Играй и будь здоров, Чернобыль. Не путайся у нас под ногами - и без тебя есть большие дела". Я ушел. С тех пор я хожу, играю во всех тех местах, где людям от этого делается хорошо, и ни у кого не путаюсь под ногами. Я жду. И я дождусь своего счастья.
Расстались мы со скрипачом на берегу Сухого лимана. Я размотал удочки, закинул их, лег на горячий песок и закрыл глаза. Синие и оранжевые шары понеслись, пересекаясь, в красноватой темноте. Кончилось тем, что я уснул.
Разбудили меня осторожные толчки в плечо. Я открыл глаза. Передо мной стоял скрипач.
- Вот я и вернулся, - сказал он. - Ой, какой вы неосторожный молодой человек! Кто же спит на солнце!
Он присел рядом со мной на корточки и неожиданно спросил:
- Вы грамотный по-русскому?
- Да.
- Так напишите мне на бумаге хорошими словами то, что я вас попрошу.
Я согласился.
Старик вытащил мятый бланк "Русского общества пароходства и торговли". Обгрызенным карандашом я написал под его диктовку следующие слова:
"Я, Моисей Лазаревич Чернобыль, проживающий в Рыбачьей балке, по занятиям скрипач, сильно болею чахоткой, как и мои мать и отец, и пишу это письмо насчет последней скрипки старого мастера Исаака Равиковича. Скрипка эта моя. И в случае смерти - как нет у меня ни жены, ни малых детей - прошу комитет партии подарить ее лучшему скрипачу нашего замечательного города. Пусть он бережет ее и играет на счастье людям, что не жили, а мучились сколько лет! Только прошу до скрипки не касаться лаком! Теперь лак делают совсем паршивый, а от лака зависит хороший звук.
С почтением Моисей Чернобыль, 59 лет".
В Севастополе в каюте "Смелого" мы вспоминали с Барановым Одессу и Моисея Чернобыля, писателей и газету "Моряк".
- Да, - сказал Баранов, - перебираешь собственную жизнь и не веришь, что все это было. Прекрасные годы мы пережили. Надо бы записать, да вот - нет времени, все вожусь с этой проклятой коробкой. Работаю я по подъему затонувших судов - еще со времени поисков "Черного принца", помните? Эй! - крикнул он на палубу. - Кто там травит пар? Воздух отапливаете, черти!
Баранов проводил меня до трапа.
Густые сумерки спустились на Севастополь. До полной темноты осталось несколько минут. Это ясно ощущалось по огням, цвету воды и по особой звонкости воздуха. Колючие звезды автогена зашипели на палубах кораблей, поставленных в ремонт. Они затопили сумерки трескучим сиянием.
- Никуда не хочу уходить с этой коробки, - сказал напоследок Баранов. - Должно быть, и умру здесь. Предлагали мне уйти на теплоход, да ну его к шуту! Стар стал. Не люблю я пассажиров. Не наше это дело, возить тюбетеечников. Здесь и к морю ближе, и проще, и в свободное время в каюте полежишь, почитаешь. У меня на коробке библиотека прекрасная. Приходите, читайте.
Когда я спустился на берег, он крикнул мне с палубы:
- Дня через два пойдем буксировать "Днепр". Достаньте разрешение, - я вас прихвачу с собой. Слыхали про "Днепр"?
- Слыхал, - крикнул я в ответ.
- Ну то-то!
Возвращаясь домой, я вспомнил все, что знал о "Днепре". С этим пароходом было связано одно из замечательнейших происшествий, когда-либо случавшихся на Черном море.
Горох в трюме
Через два дня я вышел на "Смелом" к Босфору, где Экспедиция подводных работ снимала с рифов океанский пароход "Днепр". "Смелый" должен был отбуксировать "Днепр" в Севастополь.
Мы шли, чуть покачиваясь в тумане. Зима чувствовалась во всем - в коротком дне, запахе снега и рано зажигавшихся сигнальных фонарях.
На "Смелом" в связи с аварией "Днепра" было много разговоров о кораблекрушениях и морских опасностях.
Морская профессия еще и сейчас совсем не так безопасна, как принято думать. Появление пара, радио, жирокомпасов, водонепроницаемых переборок и других приспособлений только уменьшило риск, но море осталось прежним - с такими же двенадцатибалльными штормами, мелями, туманами и опасными течениями.
У кораблекрушений есть свои законы. Большинство судов терпит аварии вблизи берегов, попадая на мели и подводные камни. Гибель судов вдали от берегов случается редко. В открытом море суда могут погибнуть от столкновения друг с другом или с плавучими льдами, от пожаров и реже всего от бурь.
Моряки различают в деле аварий "тяжелые" и "легкие" годы. В тяжелый год терпит аварию примерно один из каждых четырех пароходов, плавающих по морям.
Разговоры происходили в каюте Баранова.
Особенно любил "потрепаться" водолаз Медлительный - маленький человек с мокрыми усами. Он работал в ЭПРОНе (Экспедиции подводных работ особого назначения) несколько лет и обучил за это время водолазному делу несколько десятков молодых советских водолазов.
Один из его учеников, комсомолец Петя Мухин, плыл с нами на "Смелом". Между учителем и учеником происходили постоянные добродушные стычки. Ученик обвинял учителя в консерватизме и хвастовстве.
Медлительный, как все старые водолазы, был привержен прежним порядкам водолазной работы и строптив. Он долго не мог примириться с подводным телефоном и ни за что не хотел им пользоваться. Он предпочитал давать сигнал по старинке, дергая конец. Целый год он спускался под воду с телефоном, но не хотел вымолвить по этой "деликатной штуковине" ни слова. Тогда молодые водолазы решили его проучить.
Однажды Медлительный дернул за сигнальный конец, чтобы его подымали. В ответ сразу закричали по телефону: "В чем дело? Давай сигнал разборчивей!" Медлительный дернул второй раз. Ему снова крикнули, что сигнал не понят. У Медлительного зажало шланг, подающий воздух. Он задыхался, но не хотел сдаваться. Он синел, сопел, кровь гудела в ушах, он беспрерывно дергал конец, но сверху все кричали в чертов телефон, что они не понимают сигнала.
Тогда Медлительный не выдержал и заревел в телефонную трубку, собрав остаток ярости:
- Подымай, черти! Мне плохо!
Его немедленно вытащили. С тех пор Медлительный начал исправно говорить по телефону.
Медлительный прославился тем, что как-то заснул под водой на палубе затопленного под Новороссийском миноносца. Но и во сне он время от времени машинально нажимал затылком клапан, выпускающий испорченный от дыхания воздух.
Медлительный и Мухин олицетворяли два разных типа водолазов.