Интересен, необычен разговор нарымских старожилов; он так же нетороплив и плавен, как длинные дымки папирос, как медленные и чинные движения собеседников. Велики паузы, многозначительны на первый взгляд ничего не значащие фразы, бесстрастны лица беседующих, напевен тон. Заезжему человеку без привычки трудно разговаривать с нарымчанином - не уловишь хода его мысли, потеряешь нить - пропало: говорит уже человек о другом и удивленно смотрит на пришельцев - неужели непонятно?
- Бывали в тех местах-то? - спросил хозяин у Гулина. Он с самого начала беседы чаще всего смотрел на него, обращался к нему.
- Карта есть! Не заблудимся, - ответил Гулин. - Ребята как на подбор! - Он широким движением обнял рядом сидевшего Сашку. - Правильно я говорю, тракторюга? Смотри, хозяин, ребята какие!
Сашка Замятин смутился, беспокойно задвигался под тяжелой и сильной рукой Гулина.
- Я ничего, - бормотал он. - Я как все!
- Вот именно! - подхватил Гулин. - Молодцы все! Боевой народ!
Трактористы улыбнулись искренней и веселой похвале Гулина, и еще больше смутился Сашка, увидев, как смотрят на него ребятишки - напряженно, с любопытством, как на человека из другого, интересного и непонятного им мира.
- Карта картой, - продолжал хозяин, - места надо знать. По карте и спутаться можно!
- Бывал я в этих местах, - сказал Свирин и тоже почему-то смутился. - Кедровский я… - Подумал мгновенье и спросил: - Ты, хозяин, не Демида ли Сопыряева сын?
- Он самый…
- А я Свирин буду, Федор…
Сомкнулись их взгляды, замерли на секунду, и оба облегченно вздохнули, узнав друг в друге один знаменитого на всю область охотника Илью Сопыряева, другой фронтового товарища отца Федора Свирина. Узнали, но ни капли не удивились: тесен мир нарымских старожилов, по имени-отчеству многие знают друг друга, связаны дальним родством, одной судьбой. И все чем-то неуловимым похожи друг на друга - то ли неторопливой веской речью, то ли уверенно-спокойными движениями, то ли характерами.
- Знаю, - ответил хозяин, кивнув головой жене, подошедшей к столу и с интересом смотревшей на Свирина. - Она вот дяде Истигнею племянницей приходится. Зинаида Анисимова в девках была.
- Ну, ну, - ответил Свирин и тоже с интересом посмотрел на Зинаиду Анисимову - родственницу по жене. - Истигней-то помер?
- В прошлом годе похоронили…
И все - больше ни словом не обмолвились они.
- Чего там в международном масштабе слыхать? Третий день газеты не получаем, - обратился хозяин к трактористам.
Водители переглянулись: а ну как не найдется знающего человека? Калимбеков незаметно толкнул Сашку ногой под столом, вращая глазами в сторону хозяина: "Давай, Сашка, объясняй", - но Сашка и рта разинуть не может, сидит смущенный неожиданной похвалой Гулина. Тогда младший Захаренко торопливо оглянулся на брата, быстро смял папироску в пальцах, откашлялся:
- На Ближнем и Среднем Востоке пока без перемен. - Младший Захаренко говорил, взмахивая рукой, лекторским голосом, словно стоял на трибуне перед сотнями людей, и тон у него был уверенный, знающий. - В Сирии мирно. В Египте Насер проводит политику. Ну, что касается ООН - брехня идет о разоружении. Американцы на старой кобыле до рая ехать собираются. Да не подохла бы кобыла, вот о чем балачка!
Благодарно, весело захохотали трактористы, победно смотрели на хозяина - знай наших! Хозяин смеялся солидно, сдержанно, а ребятишки взвизгивали; прикрывшись фартуком, хохотала молодая хозяйка. Старший Захаренко озабоченно чесал за ухом.
Пришла пора двигаться в путь.
- За угощение большое спасибо! Вам, хозяин, вам, хозяюшка! - Трактористы по очереди пожимали руки хозяевам, не пропустив и ребятишек, которые протягивали сложенные лодочкой пальцы.
Хозяин вышел проводить гостей, накинув на плечи полушубок, но хозяйка крикнула вслед:
- К тракторам пойди! Воды там принести или еще чего. Вон и ведра возьми.
Хозяин послушно вернулся в дом и вскоре вышел с двумя ведрами, подпоясанный красным поясом, стройный, подтянутый. Он помог натаскать воды, завести машины, очистить гусеницы от путаницы хвороста и веток. Потом они отошли со Свириным в сторону и долго разговаривали, рисуя на снегу хворостиной карту водораздела. Свирин кивал головой, задавал вопросы, а потом слушал хозяина, который озабоченно показывал пальцем на северный край неба - ясный, прозрачный и солнечный. Его лицо было встревоженно. Свирин умоляюще сложил руки на груди, но хозяин помотал головой; сбегал в дом и вернулся с двумя булками хлеба и большим куском сала, которые почти насильно сунул в руки Свирина.
- Ну, прощевайте, - сказал хозяин, - будете на нашем пути, заходите!
Взревели моторы, заклубилась снежная пыль. Замахали шапками деревенские ребятишки, пошли рядом с тракторами по деревенской улице, взбудораженной гулом машин. Выглядывали в окна женщины, выскакивали на улицу, смеялись, судачили. Вся деревня провожала машины - каким-то чудом узнали все, что тракторы держат путь на север, к новому Зареченскому леспромхозу. Качали головами мужики: не запуржило бы, не замела бы метель! Тогда не то что на тракторе - на вездеходе не пройти, не преодолеть тайги.
На небе краснел солнечный диск, отороченный прозрачным радужным кругом, синело все вокруг. И было так тихо, так спокойно, что думалось: да бывают ли метели, не выдумка ли это? Лежал, искрясь под солнцем, снег, пересеченный синими тенями, в кружеве кутались сосны; спала тайга, набиралась сил перед великим пробуждением, а в небе, словно кто нарочно бросил кусок ваты, висело легкое облачко, да такое, какое можно увидеть только летом, - воздушное, розовое по краям. И розовым светом отливая снег на холмах.
В кабине головного трактора молчание. Перед выходом из деревни Гулин отрывисто спросил Свирина:
- Моя очередь?
- Твоя, - ответил Свирин, закутываясь в тулуп и закрывая глаза.
После сытного горячего обеда и стакана вина клонило ко сну, тело слабло в истоме. После разговора с хозяином Свирин успокоился: не забыл дорогу, верным путем вел машины на север. Если не будет оттепели и не поднимется пурга, через два дня колонна - в Зареченском леспромхозе. Как на ладони видит Свирин далекий путь - извилистые речушки, трещины оврагов, снежный блеск колеи. Все хорошо!
Он еще теплее закутывается в тулуп, сонно говорит Гулину:
- За тобой полчаса долга… Придется отсидеть.
Свирин не видит лица Гулина, но чувствует: тракторист оборачивается к нему и долго смотрит на тулуп, скрывающий небольшое тело Свирина.
Мотор с каждой секундой гудит все сильнее, машина мелко дрожит. Судя по тому, что кабина поднимается вверх, трактор идет на подъем, и Гулин до отказа выжимает газ. Надсадно, захлебываясь, работает мотор - в судороге металлический каркас трактора. Свирин с удивлением прислушивается к голосу мотора. "С ума сошел! - думает он о Гулине. - Сорвет мотор!" Он откидывает воротник тулупа.
- Убавь газ! - властно приказывает он Гулину. - Ну, слышишь?
Гулин рывком переводит рычаги скорости - захрустели шестеренки, машина пошла медленнее. Сбавив газ, он, прищурившись, обертывается к Свирину: под желтой кожей щек упруго ходят желваки, а зубы стиснуты, как клещи, но отчетливее всего видит Свирин, как дрожит мелко, судорожно левое веко. С каждой секундой лицо Гулина наливается кровью, злобой и кажется страшным.
- С-с-у-у-ка! В начальника играешь! - с хрипом выдавливает слова Гулин.
Словно завороженный смотрит на него Свирин, затаив дыхание приподнимается на сиденье; на секунду в памяти возникает лицо соседа, больного эпилепсией: он так же дрожал и метался, закатывая глаза, судорожно изгибался в позвоночнике.
- Что?.. Что?.. - пробормотал Свирин, но Гулин, скрипнув, зубами, протянул к нему, к самому горлу, руки с растопыренными пальцами.
- Задавлю!
Машинальным движением Свирин перехватил руки, потянул их вниз.
- За машиной смотри, уйдет в сугроб! - запоздало крикнул он.
Гулин задел ногой рычаг правой стороны, и трактор круто полез влево; мотор задыхался на малых оборотах, а движение вправо все продолжалось.
- Машину разобьешь! - исступленно закричал Свирин, сжимая руки Гулина, завороженно глядя в его бешеное лицо, в налитые кровью глаза.
На какое-то мгновенье он утратил ощущение реальности: показалось, что все это происходит во сне, который вот-вот прервется, стоит только перевести дыхание, сделать какое-то резкое движение. Но это ощущение быстро прошло. Изогнувшись, Свирин правой ногой надавил на рычаг газа и держал до тех пор, пока мотор не остановился, несколько раз сильно встряхнув трактор.
Ощущение тишины показалось гулким, как выстрел. Слышалось только тяжелое дыхание Гулина.
- Гулин, Гулин, - говорил Свирин, раздвигая его руки, толкая назад. - Опомнись, Гулин!
Руки Гулина расслабли, он встряхнул головой и вдруг услышал, что мотор заглох. Змеиным движением он отпрянул от Свирина, выскочил из кабины. К машине уже бежали трактористы, запыхавшиеся, испуганные.
- Управление заклинило? Что случилось? - кричал на ходу Калимбеков.
Прижав руки к туловищу, подбежали братья Захаренко - сердитые, недовольные вынужденной остановкой.
Все еще тяжело дыша, Гулин стоял на гусеницах машины, повернувшись к подбегающим трактористам. С каждой секундой он становился спокойнее, а когда водители подошли к машине, уже улыбался - немного криво и неуверенно.
- Карамболь, граждане, маленькая неувязочка. - Он немного помедлил, словно ждал, покажется ли из кабины Свирин, и продолжал весело: - Все в порядке, ребята! Давай по машинам! Время нечего тратить! Давай, давай!
Это уже был прежний Гулин - тот, что шутил с молодой женщиной, рубил завал, толково и умело распоряжался на стоянке: опять весело щурились его глаза, смеялся рот, стройная фигура полна энергии, движения, ловкости.
- Давай, ребята, по машинам!
И трактористы послушались его, завернули назад, посмеиваясь над случившимся. Надо же так! Чуть не завалились в овраг, было бы работы всем. Старший Захаренко ворчал:
- Як маленькие, а мы потом расхлебывай. Легка работа - дизеля из оврага таскать. Тросы размотай, зацепи, зачокеруй да потом обратно - собери, сверни.
- Заснули, та и вся недолга, - вмешался младший брат. - Горилка в голову ударила. Этот Гулин насчет горилки не приведи боже! Наверное, еще бутылка была спрятана.
Снова на север двинулись тракторы.
Прикрыв глаза, дремлет Свирин, но Гулина не обманешь - видит, как у соседа изредка вздрагивают ноздри, дыхание неровное, тяжелое. Напряженно думает Свирин, согнав на лбу две глубокие вертикальные морщины, но просвета нет, нет определенности, к которой привык он за сорок лет жизни.
Вчера все было ясно: начальник отдела снабжения треста поручил ему провести колонну машин в Зареченский леспромхоз, долго расспрашивал, знает ли дорогу, а когда убедился, что знает, еще раз заглянул в какую-то бумажку и облегченно вздохнул. "Так, значит, и будет!" Простым, понятным казалось Свирину дальнейшее: поведут они машины по тайге логами, веретями, полями; будут мерзнуть, если ударит мороз, бороться со снегом, если разгуляется пурга, - все как обычно. Знакомо это Свирину, как половицы родного дома.
Теперь же сумятица мыслей. Сидит рядом чужой, незнакомый человек, перекатывает в зубах папироску, то и дело косится на Свирина: не открыл ли глаза, не повернулся ли? Неизвестно, какими путями забирает этот человек его, свиринскую, волю в свои руки. Не верится теперь Свирину, что всего десять минут назад невозмутимо-спокойное лицо Гулина плясало в гримасе бешенства.
- Слушай, Свирин, - вдруг тихо говорит Гулин. - Ты не психуй. Я, брат, погорячился. Да брось представляться - проснись!
Он шевелит Свирина за плечо. Ласково это прикосновение, но в то же время требовательно, нетерпеливо. Быстро, точно захлебываясь, Гулин продолжает:
- С детства я такой… Через свой характер много перенес. Не люблю, когда надо мной командуют. Так не люблю, что сил нет. Я правду говорю, Свирин, ты мне верь… - В голосе Гулина задушевность и печаль. Словно жалуется он родному, близкому человеку и ждет от него таких слов, которые сразу помогут, облегчат боль. - Я ведь себя не помню! Вот от души говорю, Свирин. Себе не рад.
Он помолчал и добавил:
- Я ведь тебя и вправду мог задушить… - Ив этих словах прозвучала новая нотка, как будто Гулин удивляется своей исключительности, но эта нотка тонет в дружеской, требующей сочувствия жалобе: - Ты, брат Свирин, забудь это. Чего нам с тобой делить? Довести машины до места, а там - ¦ опять врозь. Ни ты мне, ни я тебе. Ладно, что ли, Свирин?
Свирин во все глаза глядит на соседа, старается сообразить, что сказать, что сделать; слушает торопливый, захлебывающийся голос Гулина и понимает только одно: Гулин просит прощения, хочет, чтобы Свирин забыл это перекошенное лицо, судорогу пальцев. От этого Свирину становится неловко, стыдно за то, что взрослый человек должен просить у него прощения. Румянец пробивается сквозь неровную кожу лица Свирина, и оно становится таким, словно он только что из парной.
- Да ладно, - говорит Свирин, - я уже и забыл. Мало ли что бывает! - Он непроизвольно протягивает руку к Гулину, берет его за рукав телогрейки. - Оно и верно, с каждым бывает. Чего нам делить. Я ли начальник, ты ли - все едино!
- Значит, по рукам! - Гулин хлопает Свирина ладонью по руке, находит его пальцы и крепко сжимает. - Забыли?
- Забыли! …Тракторы идут на север.
7
Переменчива нарымская погода. Проспав два часа, старший Захаренко посмотрел в окно кабины и присвистнул:
- Эге-ге! Жди бурана!
Но младший ядовито заметил:
- Ни шиша ты не смыслишь - оттепель будет!
И действительно, после обеда мороза точно и не бывало. Все кругом побурело, потеряло яркость красок; сосны будто стали ниже, снег казался рыхлым, пропитанным влагой. С юга дул теплый ветер, пахнущий осиновыми листьями и сыростью. Он был слаб и непостоянен; этот южный ветер - редкий гость тайги на водоразделе между притоками Оби - Чулымом и Кетью. Только в апреле, а то и в первых числах мая со стороны Алтая и Средней Азии прилетят настоящие южные ветры. Принесут они с собой посвисты утиных крыльев, промоют до лучезарной голубизны небо, прикоснувшись к тайге, обновят ее краски. А февральские теплые ветры капризны и неустойчивы: приплывут нечаянно издалека, повеют призывно и трепетно - и поминай как звали, останется только серый, взлохмаченный снег да клочья сена на заледеневшей дороге.
К вечеру стало совсем тепло. Небо сплошь в низких темных тучах: не поймешь, ночь настала или вечер еще, свет фар тонет в дымке, точно в молочном тумане. Впереди ничего не видно, но Свирин знает, начинается самое тяжелое - речушка за речушкой, болота, непроходимый бурелом. Настоящее междуречье!
Головная машина остановилась. Свирин вышел из кабины, побрел вперед по дороге, с трудом вытаскивая ноги из раскисшего снега. Дорога, узкая пешеходная тропа, вдруг оборвалась, и Свирин оказался на берегу таежной реки. Он узнал ее - Кедровка. Это спокойная и неширокая река, по которой в половодье завозят на север машины, товары, продукты. Кедровка извилиста; им придется несколько раз пересекать ее на своем пути. Свирин спустился под невысокий яр. Долго стоял, вглядываясь в серую расхлябь снега, в тьму противоположного берега. Сверху с лязгом спускались тракторы.
- Ну как?
- Надо пробовать, - ответил Свирин, - принесите-ка лом.
Забросив лом на плечо, Свирин стал спускаться к реке, на лед, покрытый глубоким снегом. Остановился, ногой прокопал в снегу небольшую ямку, звоном отдался первый удар. Лом завяз, словно в мерзлой земле. С трудом вытащив его, Свирин ударил еще раз и бил до тех пор, пока острие сантиметров на десять не ушло в лед. Дальше бить не стал - лед толст, крепок. "Это хорошо, это дело", - подумал он, успокаиваясь. Если в Кедровке, со дна которой било много теплых ключей, лед лежит толстым покровом, беспокоиться нечего - крепко лежит он на малых речушках, быстрых и прихотливых.
Веселым вернулся Свирин к трактористам:
- Крепкий лед, поехали!
Головная машина, качнувшись, встала лапами гусеницы на торосистую поверхность реки, секунду помедлила на месте, точно раздумывая, двигаться ли дальше, потом мигнула фарами, лязгнула металлом и медленно пошла вперед. Два других трактора, присмиревшие, затихшие, косолапо расставив гусеницы, ждали. Метр за метром движется вперед тяжелый трактор. В свете фар - грязное, непонятное пятно. Свирин разглядывает его, подает трактор налево. Машина послушно поворачивает, но на пути снова такое же грязно-серое нагромождение: вздыбившийся торос. Видны обдутые ветром ледяные бока, загнувшаяся острая верхушка.
- Давай прямо, - говорит Гулин. - Не обойти! Свирин качает головой: это опасно!
- Надо искать обход, - говорит Свирин и выключает сцепление.
Проход между торосами слева, и трактор идет дальше, сделав небольшую петлю. Противоположный - берег уже близок; свет фар освещает стену тальника, которая похожа на декорации, так неправдоподобно равны, подобраны деревья. Потом Свирин три раза выключает и включает задний сигнальный фонарь. Следующая машина спускается на лед, идет по проложенному следу. За ней третья.
- Ну вот, перешли! - говорит Гулин, закручивая папироску. - А ты, дурочка, боялась!
- Одну перешли, это верно, - охотно отвечает Свирин, - да вот беда: их впереди еще пятнадцать…
Гулин смотрит на него, расширив глаза, и вдруг начинает оглушительно смеяться, мотает головой:
- Неужели пятнадцать, начальник, да не может быть!
Смеется разными голосами - то тонким, то вдруг басом, и Свирин не выдерживает: смеется тоже. Смеется он негромко и как-то неловко, а лицо становится старым, некрасивым. Он не умеет смеяться. А Гулин все не может остановиться и хохочет уже взахлеб, немного неровно и словно нарочно.
- Так, значит, пятнадцать, - повторяет он. - Ну, насмешил ты меня, начальник. - И, бросив догоревшую папиросу, прикуривает другую.
Гулин и сам не знает того, что смех, торопливые затяжки крепким табаком - нервная реакция на томительные секунды ожидания: не затрещит ли лед под гусеницами, не вздохнет ли глухо река, раскрывая под трактором холодную темень воды? Но чувствует Гулин - пальцы вздрагивают, и он прячет руку, прижимает ее к коленке неосознанным движением.
- Пятнадцать, пятнадцать… - говорит задумчиво Свирин, застегивая телогрейку и опуская уши шапки. - Утром пойдем через Улу-Гай.