- Тут я стишки к вам присылал, продергиваю, так сказать, Гитлера и его вассалов. Хотелось знать результат…
- Ваша фамилия?
- Самарин…
Я достала толстую папку и нашла рукопись. Стихи были очень плохие. Самарин слушал меня не мигая, добросовестно стараясь понять свои ошибки. К сожалению, дело было не в частностях, - ну просто это и не похоже было на стихи…
Я старалась говорить мягко:
- Вы человек пишущий. Почему бы вам не связаться с нашим отделом боевой подготовки? Поделиться опытом?
- Это можно, - согласился Самарин и посмотрел куда-то в сторону. - Газета дает нам руководство в повседневной жизни…
Он выражался витиевато, книжно, но тон был искренний и правдивый.
Уходя, Самарин мужественно пошутил:
- Значит, стихи больше не присылать? Не надо?
- Присылайте, пожалуйста. Только уж не обижайтесь…
Самарин удивился:
- Как можно обижаться?.. Такой привычки у меня нет.
Я подписала ему пропуск и попросила:
- Так обязательно, обязательно пишите для отдела боевой подготовки. Ведь вы кадровик?
Самарин помрачнел:
- Я как эта самая Данаида, что заполняет бездонную бочку водой. Подготовил для фронта четыре маршевых роты, а сам остаюсь здесь… Тут не только стихи сочинять, тут слезами начнешь плакать.
Больше он в редакцию не приезжал, во всяком случае ко мне не заходил. И стихов не присылал. Однако с отделом боевой подготовки Самарин действительно связался: раза два или три мы печатали его толковые материалы об опыте обучения солдат артиллерийской стрельбе.
Когда я сошла с пригородного поезда на станций, откуда до расположения части надо было пройти километра полтора, то первый, кого я увидала, был Самарин. Конечно, это был он - маленький, чистенький, как воробушек, с хохолком на затылке. Но Самарин почему-то отвел глаза в сторону.
С ним шла женщина - молодая, белокурая, беременная, с лицом в желтых пятнах, в пестром широком платье из узбекского шелка. Самарин был нагружен основательно. Он вел женщину и тащил сумки, чемоданчик, даже большой эмалированный таз.
Незадолго перед тем в Красной Армии ввели офицерские звания и по гарнизону был отдан приказ о соблюдении офицерского достоинства. Среди прочих "запрещается" был пункт, что офицерам нельзя носить тюки, мешки и авоськи. Может, именно по этой причине Самарин не хотел, чтобы его увидели.
Ну что ж… Я пошла по дороге одна.
Начальник штаба, щеголеватый, с красивыми выпуклыми глазами, долго разглядывал мое редакционное удостоверение, потом сказал не то с сожалением, не то с укоризной:
- На фото вы моложе…
- Это довоенный снимок…
- А-а…
Он понимающе вздохнул, как будто "до войны" - это было в прошлом столетии. Потом вынул зеленую расческу, причесался, деловито спрятал расческу в кармашек и представился:
- Капитан Жолудев. Намерены здесь пожить? Хм, с жильем у нас катастрофа. Ведь дислоцируемся, можно сказать, прямо на песке. Как виноградные лозы… - Видимо, он уже не раз повторял эту остроту. - Впрочем, пока вы в политотделе утрясете с Кривошеиным кандидатуру вашего героя, я что-нибудь соображу…
Хоть я не в первый раз приезжала в воинскую часть, но так и не научилась преодолевать чувство неловкости. Журналист предпочитает вообще оставаться неузнанным, держаться незаметно. Но как можно остаться неузнанной, незамеченной, когда вокруг сотни солдат и офицеров и среди них ты одна женщина… В лучшем случае в санчасти еще бывает медсестра или машинистка в штабе… Но к ним уже все привыкли, на них никто не оглядывается.
С тем же чувством неловкости вошла я в политотдел, где сидел майор Кривошеин, немолодой уже, очень симпатичный, в накинутой на плечи телогрейке, и с удовольствием пил из жестяной кружки чай. Он не стал смотреть удостоверение, нисколько не удивился моему приезду и сразу спросил:
- Кок-чай уважаете? Прекрасная штука. Вышел ночью без ватника - и вот простыл… чаем только и спасаюсь.
Я порылась в сумочке:
- Хотите аспирину?
- Нет, не признаю.
Кривошеин со вздохом отставил кружку, от которой шло живительное тепло, передернул плечами, поправил телогрейку и перешел к делу:
- Значит, про Самарина хотите писать? Ну что ж! Офицер честный, смелый, прекрасный товарищ, хороший коммунист, командир без пятнышка. Устраивает? - Он засмеялся: - Родом с Кавказа, кажется, из пастухов…
И крикнул в соседнюю комнату:
- Жолудев! Самарин у нас из пастухов, что ли?
- Из пастухов, - чуть высокомерно ответил начштаба и появился на пороге. Он картинно прислонился к притолоке, достал портсигар, постучал по деревянной крышке папиросой.
- Одна беда, - продолжал посмеиваться Кривошеин, - рапортами нас замучил, на фронт просится. Жолудев, не дай соврать - сколько раз Самарин рапорта подавал?
- Раз восемь, - все тем же чуть высокомерным тоном отозвался Жолудев. Изящные голубоватые кольца дыма полетели по комнате. - Я уж ему сказал: "Слушай, Самарин, ты что, боишься, на фронте все ордена раздадут, на твою долю не останется?.."
Кривошеин недовольно сдвинул брови:
- Ну, это тоже не разговор, хочет-то ведь он от чистого сердца. - И прибавил с оттенком грусти: - Все мы через эти настроения прошли. Когда первый маршевый батальон без меня уехал, я совсем духом пал. Отчего? Да почему? Почему это я недостоин?..
- Однако командир полка какую резолюцию наложил на рапорте?.. - Жолудев посмотрел на меня многозначительно. - "Разъяснить лейтенанту Самарину важность подготовки резервов для фронта…"
- Разъяснение разъяснением, а душа душой… - Кривошеин позвал вестового: - Живой ногой слетай за лейтенантом Самариным!
- Есть слетать!
- Ну, выполняй, дуй…
Прошло несколько минут, прежде чем появился Самарин с мокрым хохолком на затылке.
- Вот он, наш красавец, - по-домашнему весело сказал Кривошеин, как только Самарин доложил, что явился по его вызову. - Примите к сведению, не пьет, не курит, пока что холост.
Я удивилась:
- Холост? А я подумала, вы встречали сегодня жену. Я ведь вас видела, товарищ Самарин, на станции.
Самарин вдруг вспыхнул. И Жолудев почему-то побагровел.
Я почувствовала, что совершила бестактность. Но, не зная, как спасти положение, опять сказала не то:
- Наши мужчины из редакции, офицеры, тоже переживают. Не идти же рядом с женой и смотреть, как она тащит сумки из распределителя. А ваша спутница так много привезла. И чемодан. И этот замечательный белый таз…
- Надо полагать, что лейтенант сопровождал мою жену и тащил ее вещи, - насмешливо сказал Жолудев.
- Так точно, капитан, - хотя Самарин рапортовал, как положено по уставу, в тоне его зазвучал вызов. - Я нес вещи вашей жены, поскольку ее никто не встретил.
- Что же вы хотели, лейтенант, чтобы я понес таз и прочие дамские шмутки? - Жолудев пожал плечами. - Удивляюсь, как вас не заметил комендантский патруль…
- Ну и что? Я бы дал надлежащие объяснения.
- Такое отношение к слабому полу делает вам честь. Удивляюсь, что Люся не сумела оценить вашу преданность раньше.
В словах капитана таился такой ядовитый намек, что у Самарина запылали кончики ушей. Нет, дело тут вовсе не в нарушении приказа. И по тому, как морщился Кривошеин, ясно было, что и он это понимает и что ему, как и мне, мучительна эта сцена.
Самарин круто повернулся к Кривошеину:
- Вы меня вызывали?
- Ну, садись, отдыхай, - добродушно сказал Кривошеин.
Самарин сел. Но Жолудев все еще не успокоился:
- Лейтенант!
Самарин вскочил.
- Слушай, лейтенант, - небрежно заговорил Жолудев, испытывая явное удовлетворение от того, что Самарин обязан перед ним "тянуться", - тут вот корреспондентка приехала. Так в твоем палаццо имеется закрытая терраска, может, окажешь гостеприимство?
- Слушаюсь, товарищ капитан. - Самарин смотрел мимо Жолудева, на меня. - Только как бы вам не было шумно. Плац рядом.
- Это пустяки. Если только вас не обременит… - попыталась вставить я.
- Им нужен покой, тишина, условия для умственной работы.
Жолудев бесцеремонно остановил Самарина:
- Ну ладно, ладно. Так я распоряжусь насчет койки.
И, сделав легкий поклон в мою сторону, Жолудев удалился.
Кривошеин облегченно вздохнул:
- Петухи, настоящие петухи в Испании. Или это бой быков в Испании, а?.. Так вот, - не дожидаясь ответа, строго сказал он, - поскольку товарищ прибыл из газеты, а пропаганда опыта - наше общее дело, то ты того… не скромничай и отвечай на все вопросы.
- Говорят, ваше подразделение не имеет ни взысканий, ни замечаний, - вмешалась я.
- Факт, - подтвердил Кривошеин. - Дисциплина у него высокая.
- Вот именно сейчас я опасаюсь, - таинственно крутанул головой Самарин, как бы высвобождая шею из воротника, - опасаюсь, что положение может в корне измениться: принимаю новое пополнение.
Кривошеин дипломатично поправил его:
- Опасения - это еще не реальный факт. А на сегодняшний день твое подразделение лучшее в полку.
От комнатки Самарина меня отделяла тонкая перегородка с окном. Я отлично слышала его шаги, вздохи, щелканье выключателем, даже тихий разговор с собачонкой, вертевшейся под дверью, выходившей, как во многих азиатских летних постройках, прямо во двор. Самарин оделял собаку кусками, что-то ласково бормотал, посвистывал, только выговорил за то, что снова вся извалялась в пыли.
Крытая терраска, тесная и душная, напоминала запыленную стеклянную банку. Мутные окна припорошило песком. Я вынула полотенце, поставила на столик карточку сына, спрятала под подушку маленького зайца, которого он велел взять с собой в дорогу. Достала карандаши и бумагу.
На новом месте мне не спалось.
Сквозь голые, с набухшими почками ветки тополя смотрела на меня яркая звезда. Блеск холодный, далекий, зеленоватый. Будто в душу она мне глядела, эта ледяная звезда…
Глядела, а что видела? Может, волнение? Всегда страшно, даже когда заметку собираешься писать. А тут очерк… Ведь совестно перед людьми, у которых отнимаешь время. Или горькое недоумение, к которому нельзя привыкнуть, разглядела звезда? Идет огромная война, а ты, которой всегда верилось, что будешь там, где происходит самое главное для страны, ты живешь где-то далеко-далеко, в глубоком тылу, и только жадно слушаешь сводки.
Материальные лишения, работа в тыловой газете, в подшефном госпитале - это так немного, чтобы успокоить совесть. А семью покинуть невозможно. Вот и сейчас, хотя они ночуют под мирным небом, под прочной крышей, гнетет тревога. Как там мой мальчик? Проспит ли спокойно до утра, не проснется ли, не заплачет?
И последняя мысль, перед тем как задремать, - застану ли я, когда вернусь, письмо из Москвы? Выслан ли вызов? Как тяжко в такое грозное время жить врозь. Меняешься чуть ли не с каждым часом, становишься старше, мужественнее, может даже мудрее. Открываешь в себе все новое и новое. Как будто идешь дальней, трудной дорогой и не знаешь - выведет ли тебя эта дорога снова к дому, к старым отношениям, и будешь ли ты сама такой, как прежде? И спутник твой, останется ли он таким, каким был когда-то? Ведь и он идет по трудной дороге, когда день равен месяцу, а месяц - году…
Я встала, едва рассвело, с трудом распахнула разбухшую раму. Благодатной широкой струей потек на терраску свежий воздух…
Над огромным двором висело туманное небо, видны были казармы, домишко штаба и политотдела, вещевой склад, столовая. Под "грибом" стоял часовой. Из конюшни вывели смирную сивую лошадь, впрягли в фургон - видимо, собрались в пекарню за хлебом. Лошадь меланхолично, как старая балерина, перебирала ногами.
На деревянном щите висела наша газета.
У забора кучкой, на сундучках и чемоданах, поеживаясь от утреннего холодка, сидели бойцы, с любопытством оглядываясь по сторонам. Это, видимо, и есть новое пополнение.
Слышно, как за перегородкой встал Самарин, скрипнул сапогами, звякнул пряжкой ремня. Кто-то постучал к нему в дверь, вошел. Говорили шепотом, чтобы не разбудить меня. Потом я расслышала, что это какой-то Горлов пришел прощаться: уезжает на фронт.
- Я твое нетерпение понимаю, - сказал Самарин с нескрываемой завистью. - Ну, бывай, Горлов…
Послышался троекратный звук поцелуя. Потом сдавленным голосом Горлов попросил:
- Жена моя здесь остается с ребятишками. Совсем глупая баба. Разрешите ей обратиться к вам в случае чего…
- Сделаю все, что в моих силах, не сомневайся… - Самарин посоветовал: - Ты там, на фронте, песню, шутку не забывай. Шутка раззадоривает бойца… Пиши, какие недостатки увидишь в нашем обучении.
Через окно я увидела, как Самарин вышел провожать плечистого, румяного Горлова, как долго смотрел ему вслед, каким хмурым взглядом оценивал бойцов у забора, как подозвал кого.-то движением руки.
Подбежал молоденький кудрявый младший командир, и оба вошли в дом.
Вот этот кудрявый Черенков и будет замещать Горлова. Черенков говорит чуть не плача, что он не справится, разве может он справиться после такого опытного человека, как Горлов…
- А я говорю - справитесь, - настаивает Самарин. - С любыми вопросами можете обращаться ко мне шесть дней и шесть ночей подряд, на седьмой будете действовать самостоятельно…
Может, Жолудев и хотел насолить Самарину, поселив меня по соседству и переложив на него все заботы, но мне тем самым он оказал неоценимую услугу. Интересно все-таки, что за отношения между этими двумя офицерами? Из-за чего у них вражда? Из-за жены Жолудева, это ясно!
За стенкой становится тихо. Только один или два раза глубоко вздыхает Самарин. Мне не хочется его окликать.
Мимо окна проходит грузный Кривошеин в стеганке и стучится в дверь к Самарину. И Самарин сразу же, как будто ждал, перед кем излить душу, повторил фразу, которую уже говорил мне когда-то в редакции:
- Я как эта самая Данаида, что заполняет бездонную бочку водой. Встречаю и провожаю - и снова открываю объятия…
- Это ты про новое пополнение? Опять загадками говоришь?
- Загадка украшает жизнь. Вот я читал одну книгу…
Кривошеина в настоящую минуту ни загадки, ни книги не интересуют. Он требует какие-то списки, листает их, кряхтит, обсуждает. Но Самарин, потолковав о списках, снова жалуется:
- Мне никогда не везло. Что другим само в руки дается, я зарабатываю горбом. Разве это справедливо? Вот проводил Горлова. Совесть не позволила задержать. Парень ценный, такие на фронте нужны.
- Кого вместо него ставишь?
- Черенкова Володю. Ценю его за любознательность и стремление к новому. Надо только ему выработать самостоятельность.
- Кипяток есть? - спрашивает Кривошеин и жалуется: - Что-то меня опять трясет. Журналистка завтракала?
- Спит, - поясняет Самарин. - Устала с дороги, спит…
- Столовую не закроют? Не проспит?
- Неудобно, - почти шепчет Самарин. - В первый же день - и в столовую. Я тут кое-что приготовил.
- А к нам нового лейтенанта прислали, - громко говорит Кривошеин. - Из училища. В штабе видел.
- Из училища - это хорошо! - радуется Самарин. - Свежий человек, свежие мысли… - И опять переходит к излюбленной теме: - А я? Ни образования, ни серьезной подготовки. К офицерству теперь предъявляются высокие требования.
Кривошеин не отвечает. Он грохочет кружкой - видимо, снова наливает чай. Потом спрашивает:
- Ты для чего этот портрет держишь?
- Подарили, вот и держу.
- Нетактично. На нервах у мужа играешь.
- Какие еще у него нервы! - бормочет Самарин.
- Доиграешься, - остерегает Кривошеин. - Смотри, лейтенант!
Хлопает дверь. Кривошеин уходит. Скрипит кровать - видимо, Самарин сел или лег на койку.
Из окна мне видно, как Кривошеин медлит на пороге, сердито мотая головой, потом идет по двору, подходит к бойцам, разговаривает, закуривает, смеется. Его кисет с табаком переходит из рук в руки. Потом Кривошеин уходит.
Новых бойцов выстраивают для утренней поверки. Суетится и бегает Черенков. Бойцы волнуются. Затем появляется Самарин, в начищенных сапогах, весь в ремнях, важный как генерал.
О чем он думает, разглядывая разношерстную толпу? Я стараюсь смотреть на пополнение глазами Самарина. Нет, это не погодки, как бывало до войны, не рослые, отобранные один к одному парни. Призывают сразу разные возрасты, война требует солдат. Кто они, откуда? Вот этот тщетно и конфузливо старается втянуть под ремень круглый живот. Наверное, служащий, человек сидячей жизни. Или этот красавец с озорными глазами, полный уверенности, что он нигде и никогда не пропадет. Или тот, до того растерянный и удивленный, что не может понять, где "право" и где "лево", как ему это ни втолковывает Черенков. Подавленный своей непонятливостью, солдат улыбается детской улыбкой. Или вот тот великан с могучими плечами. С такими долго мучаются старшины, подбирая обмундирование по росту. Или этот хилый, сонный, с торчащими ушами. Да, всех их надо в короткий срок сделать солдатами, научить держать винтовки, стрелять из орудия, окапываться, маршировать, переползать, маскироваться, наматывать портянки, чтобы ноги на марше не стирались до крови.
А Самарин все смотрит и смотрит. Так изучает учитель ребятишек, пришедших впервые в класс. Так вглядывается художник в эскизы, приступая к картине. Так перечитывает записные книжки писатель, садясь за повесть. Так знакомится парторг с членами организации.
Вот Самарин бросил окурок и с решительным видом вышел вперед. Младшие командиры уже подравняли строй, подали лейтенанту списки.
- Белацкий! Лобков! Кисель! Кто Кисель?
- Мы, - степенно ответил голубоглазый человек, тот самый, что по-детски улыбался.
- Кисель есть, очень хорошо, теперь надо ложку, - негромко пошутил Самарин. Смешок прошел по рядам. - Флегонтьев!.. Кто Флегонтьев?
- Ну, я… - небрежно ответил молодой, с безучастным выражением лица мужчина.
Самарин внимательно вскинул глаза. Что-то, должно быть, не понравилось ему в этом развалистом парне с толстой шеей. Он строго заметил:
- Как стоите перед командиром? Станьте ровно! Яцына!
Бойкий, с нагловатыми глазами, скуластый, подбористый человек весело отозвался:
- Тут я!
Перекличка окончена. Самарин говорит:
- Товарищи новые бойцы! Наша батарея не имела по сегодняшний день взысканий и замечаний, находится на отличном счету в части, хотя состав батареи менялся, обученные нами артиллерийские расчеты отбывали на фронт. Но тот, кто оставался, понимал свой долг, учил новоприбывших, не жалея сил. Репутацией дорожил. Мы и вас призываем к тому же. Помните, товарищи бойцы: в нашем подразделении не было и не должно быть плохих солдат…
Подошли командиры орудий, и Самарин стал с ними советоваться, кого из старых бойцов, оставшихся на батарее, прикрепить к новичкам. Лобков шустрый, этот сам потребует своего, с ним беспокойства не будет. Кисель слишком тих, надо его соединить с бойким человеком. А вот Флегонтьев… Пусть за Флегонтьевым последит командир орудия Черенков. Лично…
И Самарин многозначительно поднял палец.
Черенков вздохнул и, откозыряв, помотал головой. На лице его отразилось отчаяние.