Но сегодня… Сегодня ей подумалось: "Ну а если возможно? Если не поздно?" Она чувствовала себя такой молодой и полной сил…
Если бы сотрудники не уводили Викторова из ее комнатки, если бы она хоть раз встретилась с ним вне мрачных стен треста! Какой взгляд он всегда бросал на нее! Нежный, полный значения… Просто она не разрешала себе угадывать значение этого взгляда.
Озноб пробежал по ее спине.
И вдруг под стук колес, под неясное, тревожное, как лунный свет, мерцание синей лампочки Кущ пришла в голову мысль - ошеломительная, горячая, как мольба, неожиданная, как открытие: если ей суждено еще раз испытать любовь, то… пусть это будет такой человек, как Викторов. Викторов ей нравился. Она не хотела признаваться в этом себе самой, ни за что не хотела, но он ей нравился…
От небольшого пустынного двора, официально именуемого фабричной территорией, веяло чем-то домашним и милым. Первый снег, выпавший ночью, совершил чудеса. Припорошил закопченные крыши на приземистых фабричных корпусах, стоящих в глубине; бархатной каймой лег на забор, на трубы, на карнизы окон, выступы стен; опушил ветки тонких рябинок с рдеющими сморщенными ягодами. Снегом замело огромную, как башня, поленницу дров у конторы, скамейку у входа, где примостилась забежавшая откуда-то кошка. Даже неподвижные облака на низком небе казались вылепленными из снега.
Необычайная для городского уха тишина распростерлась над фабрикой, над прилегающими улицами, над огородами и полями, начинавшимися за забором. В механическом отделении работал двигатель, и похоже было, что вздыхает и беспокойно ворочается в стойле гигантская корова.
- Я выросла в провинции, - сказала Кущ с волнением, - мне это так напоминает детство - тишина, белизна… Ну и отчаянной же девчонкой я была! С братьями голубей гоняла…
- О! - уважительно произнес Ефимочкин.
Они вошли в низкое, темное помещение. В углу жарко пылала печь, из ее открытой дверцы выбивались красные отсветы, придавая всему теплый, радостный колорит, как на старинной картине. Посредине помещения, около тускло поблескивающего металлическими частями разобранного пресса, суетились, переругиваясь и споря, несколько рабочих в промасленных спецовках. Из-под станка торчали ноги в подшитых валенках; переносная лампа, стоявшая на полу, освещала их белым, ослепительным светом.
Ефимочкин вгляделся и, не найдя Пелехатого, спросил:
- Скажите, будьте любезны, директор ушел?
Его не сразу услышали в шуме голосов, потом кто-то, вытирая пот со лба, переспросил:
- Вам директора?
И наконец снизу, откуда торчали ноги в валенках, раздался голос:
- Тут я. А в чем дело? Кто меня спрашивает?
Озадаченный Ефимочкин, как птица, наклонил голову набок.
- Товарищ Пелехатый, где вы там? Здравствуйте! Это Ефимочкин. Из треста.
- Ефимочкин? Очень, очень приятно…
Пожилой человек, кряхтя, вылез из-под машины и начал вытирать паклей руки. Ефимочкин не сразу признал Пелехатого. Здесь он выглядел моложе, коренастее, энергичнее. И глаза у него играли ярко и весело.
- Мы у себя небольшую модернизацию затеяли, - бодро заговорил Пелехатый, - укорачиваем путь движения продукции… увеличиваем число ударов штампа. Да вот… эксцентрик немного закапризничал. Кстати прибыли, товарищ инженер. Ой как кстати! Мы у вас проконсультируемся. - Пелехатый повернул голову и вдруг заметил в полутьме Кущ. - А-а… Комиссия, значит, приехала… - Тень прошла по его лицу, но он усмехнулся. - Торопились, хотели кое-какие новшества у себя ввести, а то беда: оборудование старое, заплата на заплате.
Директор старался говорить спокойно, естественно, но складка на лбу сделалась глубже, воодушевление и даже нежность, с которыми он поминал эксцентрик, пропали, голос звучал глухо, а руки все медленнее и медленнее перебирали паклю. Он повторил, словно думая о чем-то совершенно другом:
- Да, заплата на заплате…
Ефимочкин обиделся. Он оглянулся на Кущ, надеясь, что она вступится за честь треста. Но Кущ молчала. Тогда с легким оттенком неуверенности в голосе инженер ответил:
- Однако… насколько я осведомлен, заявок на оборудование вы не подавали.
- Не подавали, нет, - согласился Пелехатый. И опять усмехнулся. - Хотели еще кое-что выжать из старого. Использовать внутренние ресурсы.
Все молчали. Слесари и механики с любопытством смотрели на приезжего инженера. Кущ почудилось что-то недоброе в их настороженном любопытстве. И задорный вид Ефимочкина ей не понравился. Она вмешалась:
- Мы пока познакомимся с документацией. Вы не возражаете?
- Что ж… - Пелехатый попросил механика: - Леша, будь добр, проводи. Скажи Верочке, чтобы открыла мой кабинет.
Они вышли из цеха. Первое впечатление нетронутого зимнего царства уже развеялось. Во дворе гудел грузовик, выбрасывая из выхлопной трубы струйки синего ядовитого дыма. Хрупкую белизну снега избороздили глубокие колеи от колес.
Механик Леша, рослый красивый парень в матросской тельняшке, видневшейся из-под спецовки, с открытой, несмотря на мороз, шеей, догнал их и спросил:
- Тут Николай Павлович приезжал. Викторов. Так говорил - вроде хотят дать нам кое-какое оборудование… Обещано будто…
Кущ удивилась:
- Разве Викторов приезжал? Когда это?
- Только-только уехал. Супруга у него здесь… ну, и на фабрику заходил. - Он прибавил с иронией: - Соскучился, говорит…
Поднялись по ступенькам крыльца, вошли в контору. Верочка, молоденькая девушка в красной вязаной кофточке, с чернильными пятнами на руках, встретила приезжих с нескрываемым детским интересом.
Она засуетилась, забегала, открыла дверь в кабинет - тесноватую комнату с письменным столом и еще одним, узким, для заседаний, с холодным, неуютным, обитым дерматином диваном. Обычный кабинет руководителя небольшого предприятия - с диаграммами, групповыми снимками и образцами продукции в шкафах.
Кущ сказала Ефимочкину:
- Ну, что же вы? Устраивайтесь. Вы займетесь техническими вопросами, я - организационными…
Они уселись за столы.
В кабинет входили люди: начальник заготовительного цеха, завскладом, старший мастер, бухгалтер. Верочка вносила и выносила груды отчетов и дел. Не показывался Только Пелехатый.
Было уже под вечер, когда Ефимочкин отважился пошутить:
- Неужели мы так и останемся без обеда сегодня?
Кущ пожала плечами. Обычно заботу о так называемом бытовом устройстве командированных берет на себя директор. Но Пелехатый забыл о них.
В эту минуту дверь отворилась и вошла свежая с холода, румяная женщина с крупным носом и высоким начесом темных волос надо лбом. Она была в платке и мужском пальто, накинутом на плечи.
- Что же это такое, люди дорогие? - сказала она, поворачиваясь то к Ефимочкину, то к Кущ и протягивая к ним растопыренные, унизанные перстнями пальцы. - А ну, по-простому, по-советскому… складывайте бумажки, и пойдем обедать… Как же так? - играя глазами, говорила она. - Сослуживцы моего Николая Павловича - и не хотят зайти до нашей хаты. Так, товарищи, не годится… У меня же все свое - и гуси, и картошка, и огурцы, и наливка. Николай Павлович на развод подаст, если узнает, что я вас не накормила. Я Пелехатого еще утром предупредила, что вы обедаете у меня.
Ефимочкин галантно поклонился, но Кущ отказалась:
- Нет, мы не можем.
Ефимочкин постарался смягчить:
- Очень жаль, но у нас срочные дела.
- Да разве их можно переделать за один день? Все равно нельзя. Я ведь по-простому, без церемоний… - Женщина прекрасно понимала, что все зависит от Кущ, и обращалась теперь только к ней: - Где же вы пообедаете с дороги? Рабочая столовка уже закрыта, в ресторане у нас очереди, невкусно, пьяные. Разве там место для такой серьезной сотрудницы, как вы? И ночевать останетесь, у нас все удобства, телефон. С Москвой можете переговорить.
Она то улыбалась, поблескивая золотыми зубами, то скромно поджимала губы. Круглые, как вишни, глаза искрились. Она сдернула с вешалки пальто, готовая силой напялить его на плечи упрямой Кущ, потом, опомнившись, повесила обратно.
Ефимочкин не знал, куда деваться от смущения.
- Вы нас извините… кажется, Глафира…
- Семеновна, - подсказала женщина. - Ну что ж! - вздохнула она. - Напишу Николаю Павловичу, что вы побрезговали моим борщом…
- Мы пойдем сейчас в город, - перебила ее Кущ.
- Пешком? - удивилась Глафира Семеновна. - Да что вы? - И взялась за трубку решительным движением человека, привыкшего распоряжаться. - Нюша, - уже другим тоном, властным и жестким, сказала она в телефон. - Нюша, дай конный двор. Конный? Петров? Слушай, Петров, запряги сейчас же в пролетку Буланчика и подъезжай к конторе. - Она опять заулыбалась. - У нас здесь просто, без бюрократизма.
Кущ и от пролетки отказалась. Ефимочкин слегка пожал плечами, но смолчал. Глафира Семеновна проводила их до ворот, постояла немного и с горечью сказала:
- Разве при Николае Павловиче так было? Теперь все запущено, все кое-как… Вон, глядите, на заборе краска облезла… Вахтер ворон ловит… - И, как будто ей больно было на все это смотреть, отвернулась. Опустив угол подкрашенного рта, посмеиваясь над собственной слабостью, она прибавила: - Коля мне всегда говорит: "Тебе-то что за дело? Ты-то здесь при чем?" И может, верно - при чем здесь я?
…Когда они уже шли по плохо освещенным улицам окраины, Ефимочкин сказал:
- Странно все-таки, что Пелехатый не зашел… Хорошо еще, что жена Викторова догадалась о нас позаботиться.
- Хитрая женщина эта жена Викторова, - вдруг резко ответила Кущ. - Можно только удивляться… - Она не договорила и ускорила шаг.
Ефимочкин был голоден и зол. Зол на Кущ, на Пелехатого, которого почему-то надо снимать с работы, на эту унылую улицу с редкими фонарями и редкими прохожими, на ветер, забиравшийся в рукава пальто, на то, что не попал на "Плоды просвещения" и не знал, кому жена отдала второй билет. Он был ревнив.
- Какая же хитрость? Скорее простодушие.
- Много же вы понимаете в людях! - насмешливо, почти презрительно сказала Кущ.
Ефимочкина взорвало.
- В женщинах, представьте, я кое-что понимаю! - вскинув подбородок, высокомерно заявил он. - И если хотите знать, она не меньшая балашихинская патриотка, чем сам Николай Павлович.
- Сравнили! - иронически сказала Кущ.
Ефимочкин сразу остыл. И пробормотал:
- Конечно, я не утверждаю… Но мне кажется…
В центре, в освещенном квартале между аптекой и кино, где толпились гуляющие, уже висели большие рукописные афиши, извещавшие о лекции Кривцова. Ефимочкин уважительно поднял короткие брови.
Они вошли в ресторан при гостинице. Народу было мало, официанты, утомленные дневной сутолокой, лениво, с безразличным видом передвигались по залу. За стеклянной перегородкой щелкала на счетах кассирша. Время обедов уже кончилось, начиналась пора ужинов. На невысокой эстраде сидели, пересмеиваясь, музыканты. Отдыхали. Только один, молодой, с большой шевелюрой, тихо наигрывал нежную мелодию, всматриваясь в ноты, лежавшие на пюпитре. Он раскачивался и резко вскидывал голову. На стене металась огромная кудлатая тень…
Кущ редко слушала музыку, плохо знала ее, но простые, печальные мелодии волновали ее до слез. И сегодня ей, усталой, иззябшей, вдруг под негромкие звуки скрипки, полные жалоб на обманутые надежды, примерещился осенний пейзаж. То ли желтые деревья в саду, то ли река… Она вспомнила, как еще девочкой до поздней осени, почти до заморозков, бегала на реку, смотрела, сидя на берегу, на темную, холодную воду. Шелестел пожелтевший камыш. Коричневый плюш на камышинках, такой нарядный летом, осенью полинял и облез, как на жакетке, которую ей перешили из бабушкиного салопчика. Из коротких рукавов высовывались ее исцарапанные красные руки. Ветер гнал по берегу листья из редкой рощи, что тянулась вдоль берега. Листья глухо шуршали на вытоптанной земле. Выгибая белые шеи, шипели и гоготали тяжелые гуси, выщипывали последние травинки. Что ей нравилось тогда на берегу, чего она ждала там часами? Какого чуда? Пришло ли оно, это чудо, сбылось ли?..
- Не знаю. - Она покачала головой.
- Что вы сказали? - спросил Ефимочкин.
- Я? Музыка хорошая…
Ефимочкин казался несколько удивленным.
- Вы любите музыку?
Кущ поколебалась, стараясь быть честной.
- Люблю…
Скрипач увлекся, заиграл громче. Музыканты перестали болтать, слушали. Перестала щелкать костяшками кассирша.
Кущ машинально сгребала ножом крошки на скатерти.
Замер последний томительный звук скрипки, вспыхнула люстра под потолком, озаряя позолоту на стенах, и бодрый, оживленный Кривцов влетел в зал, как будто только дожидался этой минуты. Он весь сиял. Сверкали золотые зубы, глаза, очки, шелковый яркий галстук. Он радостно бросился к столику, за которым обедали Кущ и Ефимочкин. В зале, точно это Кривцов внес оживление, задвигали стульями, заговорили, засмеялись. В оркестре настроили инструменты.
Кривцов с подкупающей искренностью расспрашивал:
- Ну как, друзья? Как ваши дела? Тронулись-двинулись? В горкоме были? Нет? Председатель горсовета здесь мировой мужик, мы с ним подружились. Вдрызг. А каким оказался этот ваш Пелехатый? Как вы его нашли?
Ефимочкин засмеялся:
- Нашли в весьма непрезентабельном виде - лежал в старых валенках под станком.
- Шутите?
- Нет, не шутим, - подтвердила Кущ.
Кривцов сделал серьезное, полное сочувствия лицо.
- Но это же злая карикатура на руководство…
Он поманил к себе официанта, привычным жестом ткнул в меню, показал что-то на пальцах, и оживившийся официант, наклонив голову набок, резво побежал в буфет.
- Обязанность директора не в том, чтобы чинить и всякое такое. Это ясно, как разжеванный апельсин. Искусство руководить, между прочим, в том и состоит…
- Нет, не скажите, - вдруг перебил его Ефимочкин. - Я сам наблюдал, что на маленьких предприятиях очень, уважают директора, который умеет показать, как надо сделать…
- Ну что вы! - уже смеялся Кривцов. - Рабочие никогда не простят директору такого стиля работы… это же ясно…
- Как разжеванный апельсин? - сорвалось у Кущ. - А откуда вы знаете? Почему расписываетесь за рабочих? Вы ведь не рабочий.
Кривцов так удивился, что даже не обиделся. Он только пошлепал губами и сказал вежливо:
- Есть такая французская пословица: "Для того чтобы сварить хороший суп, повару не нужно самому влезать в кастрюлю". Я читаю газеты, товарищ Кущ, я изучаю и обобщаю. Это же ясно, как… - последнее слово он проглотил.
Он сказал это назидательно и вместе с тем так мягко, искренне, что Кущ смутилась. Ну что она могла возразить? В тресте тоже считали Пелехатого плохим руководителем…
Когда утром Ефимочкин зашел за Кущ, чтобы идти на фабрику, она сказала ему в своей обычной, несколько резкой манере:
- Позвоните, пожалуйста, Пелехатому, скажите, что надо встретиться. Мы приехали не развлекаться и не обижаться друг на друга. Пусть потрудится нас обождать.
Деловито и строго разглядывая себя в зеркало, Кущ стала надевать меховую шапочку. Ефимочкин долго крутил ручку телефона. Наконец ему ответили. И у него вдруг стало такое странное выражение лица, что Кущ, увидев его отражение в зеркале, испугалась.
- Что? Что такое?
- Непонятное что-то… - пролепетал Ефимочкин.
Кущ вырвала у него из рук трубку.
- Что? - Она тоже растерялась. - Я сейчас… Мы сейчас придем…
Она постояла, раздумывая, побарабанила по столу, потом обвела Ефимочкина странным, остановившимся взглядом и сказала:
- У Пелехатого был сердечный припадок… он умер…
- Позвольте, но как же так? - пробормотал Ефимочкин.
- Что "как же так"?
- Но как же так?.. Мы из-за него приехали, и вдруг… - Он едва понимал, что говорит, так был подавлен.
С горестным видом поплелся он вслед за Кущ. Шнурок на ушанке развязался, и один наушник болтался, придавая Ефимочкину сходство с виноватым, обиженным щенком.
Весь вид Ефимочкина выражал молчаливый упрек, протест. Он досадовал, что поездка обернулась таким неожиданным, странным образом.
- Я был однажды в театре, и там во время второго акта умер артист, игравший главную роль.
- Пелехатый не артист…
Ефимочкин обиженно пожал плечами.
- Все уговаривали меня ехать в Балашихинск, уверяли, что командировка легкая. И вот пожалуйста…
Кущ резко оборвала его:
- Будет вам… хныканьем не поможешь.
На фабрике заплаканная Верочка рассказала, что Пелехатый был болен уже давно, сердце у него больное, а он не берег себя, не лечился, не отдыхал.
Она по-детски терла кулачками глаза и заливалась слезами.
В кабинете было сумрачно, холодно. Расстроенная уборщица не протопила печь. В углу белела охапка березовых дров.
В конторе толпились посетители. Грузчики требовали денег, наседали на старичка бухгалтера. Унылый долговязый человек в шапке фасона "гоголь", стоя около Верочки, негодовал, как будто Верочка была в чем-то виновата:
- Но позвольте, девушка! Как мне теперь быть? Нам этот заказ вот как нужен! - и он привычным, равнодушным движением резал себя пальцем по горлу. - Тем и славился ваш Пелехатый, что слово его было закон!
- Пелехатый, Пелехатый! - плаксиво повторила Верочка. - Нет больше Пелехатого.
- Но как же мне быть? Нет, вы мне скажите, девушка: как мне теперь быть?
Бухгалтер возмутился:
- Произошла трагедия. Можете вы это понять? У меня чеки в банк не подписаны, с грузчиками не могу расплатиться… Умер человек. Понимаете вы это?
Бригадир грузчиков, рослый парень в твердом, как жесть, плаще, надетом поверх ватника, забормотал простуженным, хриплым голосом:
- Разве же мы не понимаем? Петра Иваныча жалко, это да, а деньги за фабрикой не пропадут…
Он мигнул своим ребятам, и они пошли, гремя плащами, к выходу. Бригадир только спросил:
- Хоронить когда, в воскресенье будете?
Верочка заплакала, потом утерла глаза, попудрилась и подошла к двери кабинета.
- Вам дать вчерашнюю сводку?
- Давайте, - ответила Кущ.
Ефимочкин пожал плечами:
- Человек умер, а фабричный механизм продолжает вертеться как ни в чем не бывало…
- Но, дорогой товарищ Ефимочкин, - с иронией посмотрела на него Кущ, - ведь фабрика продолжает давать продукцию, сотни людей работают. С этим нельзя не считаться…
Она сказала, что надо пойти на квартиру к покойному. Ефимочкин со вздохом согласился. Вышли из ворот, свернули направо, прошли мимо новенького директорского коттеджа с яркой крышей, где жила Глафира Семеновна. Во дворе металась на цепи огромная овчарка. Показался стандартный дом - большое двухэтажное здание барачного типа.
Дом был густо заселен, на окнах висели занавески разных цветов и узоров. Между рамами на белой вате красовались желтые кленовые листья, бессмертники, мелко нарезанные пестрые бумажки.
Квартира Пелехатого находилась на первом этаже.
Во дворе, на утоптанном снегу, на крыльце, в кухне толпились соседи, с любопытством и страхом заглядывали в комнату. У притолоки, привалившись, стоял механик Леша и нервно, жадно курил в рукав. Он поднял глаза на вошедших, но ничего не сказал, бросил окурок, затоптал его каблуком и с тем же сухим и злым блеском в глазах вошел в дом.