- Что поделаешь-то? Муж, не чужой… - И сразу же, переменив тон, заворчал: - Ежели не спать да не есть, так где нервы брать-то… Не бережете вы себя, Марина Сергеевна… Меня и так летчики ругают: "Смотри, Григорий, оберегай…"
Он очень хотел успокоить ее, отвлечь, пересказал все новости, какие знал, а знал он всегда больше, чем кто-либо другой, - кто получил письмо, кто говорил комплименты девчатам в столовой, кто нагрубил фельдшеру. Вытащил даже из кармана, из бумажника, семейные фотографии, показал себя в кругу семьи.
Марина Сергеевна поглядела как сквозь туман:
- Это ты, что ли, дядя Гриша, вот этот бородатый?
- Ну да…
- Что ты тут такой старый?
- Так заботы было много, смотри, сколько у меня детей.
- И худой.
- Известное дело, не работа сушит, а забота… Это тут, на войне, я вольный казак, одна обязанность - службу исправно нести…
- Ты так считаешь…
Она поправила волосы, села к столу. Аппетита все равно не было. И радостное пламя все еще горело в ней, жгло, - слезы не загасили радости, хотя она сознавала, что надо этот огонь затоптать, пока не разгорелся слишком ярко.
Она пошла в штаб, сидела за столом, подперев щеку рукой, чтобы не заметен был синяк, отдавала приказания, выслушивала людей, все делала, как обычно. И разговаривала, как обычно, и шутила. И поднялась в воздух с молодым летчиком, только что прибывшим в часть, - хотела знать, как он ведет себя в полете. Сверху, с самолета, увидела темную массу леса, прошитую блестящей ниткой реки. Может, это тот лес, где они ночевали с Шевченко, с милым рыжим Шевченко…
Когда она вернулась к себе, дядя Гриша спросил ворчливо:
- Тут ты сена, травы этой принесла, увяла она…
Это он говорил про цветы, про лесной букет. Она пересилила себя:
- Выбрось…
Шевченко приезжал, искал случая остаться с ней вдвоем, объясниться. Она и сама искала возможности съездить к нему в часть, увидеть его, встретиться. Но оставаться наедине не хотела. Боялась. Сказала ему:
- Это уже после войны, Валя. Понятно?
Он согласился:
- Понятно… Я буду ждать.
А вскоре его убили.
Она ездила его хоронить и плакала у гроба. Но плакала не только она, плакали и другие командиры. Шевченко любили все…
5
Тамара как-то сказала вскользь, что здесь, в этом курортном городе, живет сестра ее мачехи, старая чудачка, очень занятная особа. Массажистка. Но Игорь засмеялся: "Ну вот еще, ты думаешь, ма так вот сейчас и побежит искать твою старушенцию". - "А она очень образованная старушенция - иностранные языки знает. Ну что ты хохочешь, Игорь?" И мать Марины Сергеевны вмешалась: "Какая-нибудь, наверно, старая барыня на вате, очень Марине надо…" Марина Сергеевна пожалела тогда Тамару: "Не обещаю, конечно, но если будет время…"
Времени было предостаточно, но идти разыскивать Тамарину родственницу не было охоты. Марина Сергеевна вспомнила о ней, когда уже совсем заскучала. Спустилась со своей горы в город, нашла крутую улочку, дом с крытой галерейкой, как принято на юге, постучала, назвалась. Коротко стриженная старуха вопрошающе посмотрела на нее, открыв дверь, попросила обождать, пока она отпустит клиентку. Марина Сергеевна села на клеенчатую холодную кушеточку.
За дверью слышались шлепки по голому телу, тихий разговор. За окнами вился виноград, какие-то коричнево-серые, перепутанные, как веревки, стебли. На подоконнике спала кошка. Кошку что-то тревожило, чуть поднималось острое ухо, и по шерсти, как волна, пробегала дрожь. Комната, мебель были самые обыкновенные, простые, стояло большое старинное кресло, крытое потертым бархатом, висела икона, но не в углу, а над диваном, как картина. Стояла лампа под зеленым абажуром, лежали книги. Скромная, в общем, комната, но чем-то симпатичная…
Да, в детстве, когда родители таскали за собой девочку по маленьким провинциальным городам, были такие комнаты, такие стулья с гнутыми спинками - их называли венскими, такие кушетки, тюль на окнах.
Как-то мать вздумала учить ее музыке: вымыла ей уши, повязала большой бант, повела к двум барышням, дочкам священника. Барышни, должно быть, скучали, томились. Они обрадовались Марине, играли для нее на рояле. Учить не стали: у девочки не оказалось музыкального слуха. Почему она перестала ходить к ним? То ли отец запретил, то ли сестры уехали? Марина совсем забыла об этом. А сейчас, точно картинку из ящика письменного стола, достала из памяти ту комнату, занавески на окнах, вазы, полные роз, пальцы, бегающие по клавишам…
И такое же кресло, как здесь, она видела. Это уже в другом городе, позже. Там, в доме напротив, жили у своей бабушки двое детей - Андрюша и Маня. Маня совсем не запомнилась, а Андрей… С Андреем они очень дружили. Марина всегда охотнее играла с мальчишками, воевала, скакала на длинных прутьях-лошадях. И доставалось ей в ту пору, как мальчишке, - мать исступленно лупила ее, хотя теперь стесняется этого и всячески отрицает. Но что правда, то правда - лупила… Отец Андрея и Мани был вдовцом, доктором, что ли, - угрюмый, замкнутый человек… И вдруг он стал свататься к Наде, к дочери квартирных хозяев в том доме, где жила Марина… Огромный такой двор, хозяйский дом, два флигеля с квартирантами, колодезь, окруженный, как валом, насыпью, поросшей мелкой кудрявой гусиной травкой. Во дворе огороженный штакетником сад - там фруктовые деревья, кустарники, цветы. Между домами и за сараями таинственные тупики, закоулки, где можно прятаться. А в самой дали, у запасной калитки, выходящей в переулок, трепещут белой изнанкой густо-зеленые листья серебристого тополя…
Родители Марины не жили подолгу на одном месте: отец, механик, долго нигде не задерживался, работы по душе не находил. Часто переезжали, кочевали из города в город, но этот двор, это жилье врезались Марине в душу. Завяжи глаза, приведи на эту улицу, к этим воротам, она и теперь вбежит в калитку, смело пойдет по дороге детства, не ошибется… Так вот, когда Надя стала невестой, Маня стала приходить к ним во двор с очень важным видом, ласкалась к Наде, висла на ней, а Андрей заскучал: Надя стала заниматься с ним по арифметике, решать для практики задачи. А как-то в зимний день Надя взяла с собой Марину к жениху: километрах в десяти от города у того был собственный дом. Который это был год, Марина не помнит, почему не реквизировали дом и лошадь, не знает, зачем понадобилась она суховатой Наде, не понимает, но хорошо помнит, как посадили ее в санки, закутанную, даже лицо мать закрыла ей, как вуалью, розовой газовой косынкой, и они понеслись-понеслись по белым снегам, по дороге, обсаженной тополями, мимо вокзала, через переезд, туда, где жил в своем теплом доме угрюмый жених. Вот у него в кабинете стояло такое большое кресло, и Марина в нем сидела. Ей дали толстую книгу с картинками, она смотрела…
Надя вернула ее вечером матери сонную, счастливую, иззябшую, с холодными, несмотря на газовую косынку, щеками. Дня три Марина только и болтала про имение, про собственную лошадь, про жениха, про кресло, в котором умещаешься с ногами, вся-вся.
Андрюшка выспрашивал:
- Они целовались, ты видела?
Марина плохо понимала Андрюшку.
А он сказал:
- Пусть Маняшка подлизывается, а я убегу… Наша мама была такая добрая…
Тогда она не могла взять в толк, что ему надо, чего он злится, но позже - они жили уже в другом городе - обо всем догадалась - это когда мать стала ее допрашивать: "О чем отец с соседкой беседовал? Целовались они?" Матери она уже отвечала как взрослая, умудренная опытом:
- Ну что ты, мама, он с ней вовсе не разговаривал…
…За дверью вдруг отчетливо сказали:
- Массаж - только средство. Вы кладете сахар в чай и размешиваете ложечкой… Массаж - это, ложечка, способствующая усилению обмена веществ в организме…
И снова стало тихо.
В этой комнате, где и за окнами было тихо - даже деревья стояли еще без листвы, не шелестели, - так хорошо вспоминалось; она подумала о Надином брате, студенте-медике, Колей его звали. Марина-то, понятно, Колей его не звала, называла по имени-отчеству. Так вот этот самый Коля сыграл немалую роль в ее жизни. Теперь в газете "Известия" часто пишут на тему "Главный человек вашей жизни". Позже были у нее другие такие вот главные люди - инструктор в авиационной школе, до некоторой степени отец, когда она, бывало, часами сидела и смотрела, как он строит и никак не может выстроить изобретенный им станок, немножечко муж Иван с его бесшабашной смелостью или, скажем, ее верный друг Николай, но первым в те далекие времена, в пору детства, был тот студент, тоже Николай, Коля… Он давал ей читать книги, укорял: "Ну почему ты такая дикая, девочка? Что ты носишься как ошалелая по двору? Человек, даже маленький, должен иметь цель…"
Она начала причесываться, потому что Коля велел, говорить "пожалуйста", перестала выть в голос, когда мать не пускала гулять…
Коля разрешил ей входить в сад, огороженный штакетником, и смотреть на розы. Он говорил задумчиво: "Как это красиво, видишь?" Она научилась видеть. Это ему она доверила, как тайну: "По тополю будто вода льется, правда?" И когда он без улыбки посмотрел, как трепещет листва, и сказал: "Правда", - захохотала от восторга. "Я могу сто раз проскакать на одной ноге. Хотите?" Он согласился: "Скачи".
А однажды Коля наказал ее. Она прибежала за книгами. Поленилась причесать волосы, просто покрылась платком. А он догадался: "Сними платок, жарко. - И посетовал: - А я приготовил тебе в подарок ленту, теперь уж в другой раз…"
Она обиделась, бурно заплакала, бросила книги. Ушла. Не вышла даже прощаться, когда Коля назавтра уехал на фронт. Не пожелала…
Было это все на Украине, там часто менялась в ту пору власть - то белые, то красные, то налетала банда Махно…
От белых они и уехали, Марина с матерью, уехали, побросав все вещи, зимние пальто, подушки, все-все. Марина хотела взять свою куклу, но мать вырвала ее из рук, отшвырнула: "Не до кукол". А куклины платья были уложены вместе с Мариниными, долго потом хранились.
Они добрались наконец до маминой сестры, тети Ани, поселились там. Мама стала тихая, любезная, все улыбалась и хвалила медовым голосом своих племянников. Сказала однажды: "Мариночка, ты большая, к чему тебе? Отдай платьица Таниной куколке…" И заставила отдать. Вот тогда Марина поняла, что не только кукла - детство, дом ушли уже навсегда. И сказала: "Когда я буду взрослая, ни за что не буду жить в чужом доме, стану кочевой цыганкой…" Она писала письма отцу: "Нам плохо, возьми нас…" - но адреса, куда посылать письма, не было: отец воевал. Одно из ее писем подобрала тетка и заорала: "Мне дурно, ой, мне обидно, что она такая неблагодарная, черствая…" И мать при всех, правда не больно, хлопнула Марину по рукам: "Не пиши, не пиши клеветы…" Марина поклялась тогда, как Андрей, что убежит от матери, уйдет… обязательно уйдет, но куда она могла уйти?.. Разве что в лазарет к Коле, где она могла бы вместе с ним перевязывать раненых красноармейцев, подавать воду, но где был этот лазарет, кто знает…
…Маленький Игорек очень удивлялся, когда она рассказывала ему, что хотела бежать на гражданскую войну. "Это же так давно было". - "Конечно, давно". - "Расскажи". Как только она являлась домой из аэроклуба, снимала комбинезон, ремень, сапоги, влезала в халат и брала Игорька на руки, он требовал: "Расскажи…" У него были любимые истории. Как самолет горел?.. Как ты нашла на войне собачку?.. Про партизан. Про куклу… Но рассказ про куклу не любила бабушка: "Лучше ты вспомни, Марина, как я всем жертвовала ради семьи, все свои юбки на сало обменяла, но кормила вас питательно".
Конечно, жертвовала, кормила, кто это отрицает…
"Ну почему, почему ты считаешь, что этот Коля, буржуй, сын домовладельца, имел на тебя такое влияние? - удивлялась мать. - Можно подумать, что я тебя не воспитывала. Я сама очень любила природу, цветы. Просто не хватало на все это времени… Но это я, а не кто-нибудь, воспитала тебя как патриотку, вырастила верную дочь своей родины. И ты, Игорек, - внушала она внуку, - должен расти патриотом…"
Ну как сказать, как понять, почему Коля имел на нее влияние? Почему ей запомнилось каждое его слово, совет? Запомнилось, и все… Он действительно прав. Человек должен иметь цель…
Вот потому она теперь так волнуется за Игорька, что временами ей кажется: у него нет никакой цели, живет, и все… Как трава.
Она подумала было, что зря сидит здесь, лучше бы вернуться в санаторий и написать письмо Игорю: так, мол, и так, Игорь, я очень волнуюсь… Но открылась дверь, вышли уже одетая клиентка, в которой Марина Сергеевна узнала отдыхающую из их санатория, и усталая хозяйка дома.
Отдыхающая сказала:
- Ах, это вы… тоже сюда? - и понимающе подняла брови.
Но Марина Сергеевна сразу же отмежевалась:
- Нет, я к Елене Петровне в гости…
Она уже освоилась в этом доме, пока сидела и думала о своем, ворошила прошлое, так что и сама Елена Петровна стала как бы частью ее воспоминаний, как будто она давно знала ее…
А Елена Петровна осторожно приглядывалась к гостье, предложила кофе, спросила, не курит ли Марина Сергеевна. А может, проголодалась, так есть икра из синих баклажан, такой она у себя в столице не поест.
- Я ведь хозяйства не веду, так пришла фантазия сделать икру, и я в нее вложила все душевные силы…
Она засмеялась так весело, просто и естественно, что Марина Сергеевна тоже засмеялась.
- Я счастливый человек, делаю что хочу… - похвастала Елена Петровна. - Честолюбия у меня нет, наряды я никогда не любила… что заработала, то и истратила… Живу для себя…
- А общество? А гражданский долг? - улыбнулась Марина Сергеевна.
- Ну, долг я выполняю, работаю честно, никого не обманываю… - Она опять засмеялась. - Выписываю, конечно, газету…
Марине Сергеевне вдруг захотелось что-нибудь сделать для этой веселой старушки с натруженными руками, и она подумала, что охотно пустит в ход свое влияние ради нее. Но Елена Петровна, оказалось, всем была довольна.
- Много ли мне надо… - рассказывала она о себе. - Ни сестре, ни Тамарочке я теперь уже не должна помогать… Главный мой расход - кофе, люблю хороший кофе… Мяса не ем, предпочитаю молочное… Хотелось бы одного - умереть во сне. Не болеть, не зависеть от других, не занимать койку в больнице. Уснуть и не проснуться… Но пока у меня еще много сил, я не жалуюсь на здоровье… - Она вдруг переменила тему: - Тамарочка очень гордится, что попала в вашу семью, она славная девочка, такая искренняя… родственная… ведь я ей, в сущности, чужая, а она мне пишет…
Марине Сергеевне было неловко, что она так мало знает о Тамаре.
- Мы должны были пригласить Тамарину родню приехать познакомиться, - сказала она, как бы оправдываясь. - Но я занята, часто бываю в отъезде, а мама не совсем здорова…
- Сестра на вас не в обиде, она знает, кто вы и как заняты. Была бы только Тамара счастлива, только бы они с Игорем любили друг друга, больше сестре ничего не надо…
- Да, это главное, - согласилась Марина Сергеевна, - любовь - это главное… - И не удержалась, спросила: - А вы? Вы были замужем?
- Замужем не была, а любить любила… - просто ответила Елена Петровна.
- Скучновато вам одной…
Не умела Марина Сергеевна вести такие разговоры - о скуке, о замужестве, о детях. Сама удивлялась своим вопросам. Но Елена Петровна отвечала очень охотно, как будто не сомневалась в праве Марины Сергеевны задавать любые вопросы.
- Я человек ординарный, - сказала она. - На многое и не претендовала. Жила и жила. Не у всех такая яркая судьба, как у вас…
- Но человек сам хозяин своей судьбы…
- Да?! - вдруг запальчиво возразила Елена Петровна. И Марина Сергеевна с удивлением увидела, какая страсть, какой темперамент и энергия кроются в этой женщине. - Нет, не всегда… Время прошлое, теперь можно не бояться этого. Наш папа был дворянин. Бедный, но дворянин. И никуда мы с сестрой не могли уйти от своего дворянского происхождения. Жили тихо, как мыши. А по натуре мы энергичные, горячие. И не выучились, не получили образования и на службе всегда опасались, что вычистят… Сестра, если хотите знать, и замуж вышла не по любви, просто хотела иметь заслон, опору… А я… я на компромисс не пошла. Тоже мечтала когда-то, рвалась в какие-то дали… - Она засмеялась, но уже не так весело, как раньше. Потухла, сжалась. Даже нижняя губа у нее немного отвисла, а может, просто почувствовалась усталость после тяжелого дня. - Одно могу сказать: жизнь свою прожила честно, совесть не запятнала ничем. Здесь меня знают, многие уважают, даже во время войны, представьте, помогала партизанам…
- Ну?!
- Ко мне приходили как будто делать массаж… оставляли пакеты, потом эти пакеты забирали другие…
Провожая гостью, уже стоя на галерее, на ветру, Елена Петровна пригласила:
- Буду рада, если еще зайдете… Понимаю, вам не до меня. У вас-там в санатории интересная публика, всякие заслуженные деятели, даже министры возможно…
- Я все больше одна… - уклончиво ответила Марина Сергеевна.
- Ну, как это одна… - Ей, видно, очень не хотелось отпускать Марину Сергеевну, хотелось ее снова увидеть. - А может, массироваться хотите? Совершенно безвозмездно, по-родственному, конечно… - И добавила механически, заученно: - Массаж - только средство, разумеется. Вот вы кладете сахар в чай и размешиваете ложечкой. Массаж - это ложечка, способствующая усилению обмена веществ в организме…