- Курицу я поставлю в центре стола. Она такая розовая, что напоминает цветы, - сообщала Люся Верунчику. - Обязательно приходи завтра - завтра ты ведь свободна? - попробуешь, не съедят же всю…
Верунчика она на парадные приемы не звала - Верунчик была слишком проста для такого общества, - но из деликатности Люся назначала торжества на такой день, когда Вера была занята на работе. Верунчик все эти хитрости прекрасно понимала, она была слишком хорошо воспитана, чтобы не понимать, и не обижалась. То есть нельзя сказать, чтобы совсем не обижалась, но примирялась с существующим порядком вещей и в свою очередь отводила душу, говоря доверительно своим близким: "Люська забывает, что я видела ее в разное время и, так сказать, в разных видах, когда ей было хорошо и когда плохо. Бог мой, разве не я была свидетельницей, как она бегала за этим капитаном? Был бы жив мой покойный Олег, кто знает… Но он погиб в боях за родину".
Итак, гости приходили. Не желая ударить лицом в грязь, приносили розы хозяйке, импортный коньяк или пирожные. Люся сияла, млела, приветствовала, щебетала, суетилась, восклицала, показывая на вид из окна - чуть синеющее между кронами садов море, уверяла, что счастлива здесь, вдали от городского шума: утром она говорит морю "здравствуй", а вечером "спокойной ночи" - да, да, такая она чудачка. Гости бодро шумели поначалу, стараясь показать себя с лучшей стороны, острили, говорили о литературе, вспоминали смешные истории и наперебой рассказывали Ивану Васильевичу, какой смелой, красивой девочкой была когда-то Люся, как прыгала с утеса в воду, как ныряла.
Хозяин дома был вежлив, гостеприимен, наливал вино, чокался, но держался среди экспансивных гостей как иностранец, как глухонемой. И гости постепенно, один за другим, растерянно умолкали, увядали, домой уходили рано, подавленные.
Люся снимала туфли на "шпильках", убирала со стола, перемывала посуду. Иван Васильевич сдвигал стол, ставил на место стулья, закупоривал початые бутылки, вытряхивал пепельницы, распахивал окна, чтобы проветрилось. Он облегченно вздыхал.
Люся пыталась докопаться, понять: неужели ему не понравились гости? Ну как это может быть? Володя с Милочкой не понравились? Да что ты? Но Володя уже кандидат наук, очень способный инженер, а Милка… ты заметил, какие у нее ноги? Растут от самой шеи… Кто такие? Это моя дальняя родня. Мила преподает английский в школе…
- Да? - почти машинально удивлялся Иван Васильевич.
- Что да?
- Ну, что она преподает английский.
- Мне кажется, ты часто даже не слышишь, что я говорю. Ты и гостей не слушал. А стоило… Но не понравились - и не надо, позовем кого-нибудь еще…
Нет, Ивану Васильевичу не понравились ни Володя с Милочкой, ни тетя Аня, преподавательница консерватории, еще нестарая дама, выкрашенная в огненно-красный цвет, ни сама Елизавета Степановна, которая славилась своим остроумием, всюду была вхожа, знала всех в городе, тонко все подмечала. Не так-то легко ее зазвать. Люся пустила в ход дипломатические способности, чтобы заполучить Елизавету Степановну. И вдруг такое фиаско…
Люся уже начинала раздражаться.
- Если не подходит Елизавета Степановна, тогда я не знаю, с кем тебе может быть интересно, - огорчалась и негодовала она. - Когда в город приезжает Леонид Утесов, то и он не гнушается ее компанией. Может, мне назло, ты скажешь, что не знаешь, кто это Леонид Утесов, то я подскажу: народный артист Советского Союза…
- Нет, почему же? Его я знаю…
- Елизавета Степановна говорит, что он у них ужинал, целый вечер все просто ржали…
- Ржали? Разве они лошади?
- Ну, хохотали. Так выражаются в Одессе. Не знаю, как тебе угодить…
Люся чувствовала, что теряет почву под ногами.
Самыми лучшими ее часами стали те, утренние, когда муж уходил к морю. Вот тогда она ощущала себя по-настоящему дома, обретала привычную уверенность. Бегала по квартире в чем и как хотела, трепалась по телефону с приятельницами, как привыкла:
- Расскажите мне быстренько, что делается в родном городе: кто, когда и с кем? У меня уже язык присох к гортани…
Потом подолгу обсуждали болезни. Люся спрашивала:
- Как твоя гипертония? Печень? Какое ты принимаешь снотворное? - Она вздыхала. - Едем с ярмарки, ничего не поделаешь…
- Ты еще молодая, ты держишься, тьфу-тьфу… не сглазить… Говорят, для тонуса очень помогает гимнастика йогов, ты не слышала?
Люся охотно подхватывала эстафету:
- Очень полезно делать каждый день десять тысяч шагов. Не по кухне и не убирая квартиру. А плюс ко всему.
- А как твой муж? - спрашивали у Люси.
- Здоров как бык, - с гордостью отвечала Люся. - Обливается по утрам холодной водой и ходит к морю. Без этого он не мыслит жизни…
- Машину не собираетесь покупать?
- Про это он и слышать не хочет. Он любит ходить пешком…
С прогулки Иван Васильевич возвращался бодрый, раскрасневшийся и говорил кратко: "Штормит", или: "Ветер шесть баллов", или: "Полный штиль".
Люся оживленно, чуть подобострастно спрашивала:
- Тебе еще не надоело? Может, сходил бы в центр?
Муж удивлялся. Как это надоело? У моря?
Однажды, томимая любопытством, Люся тоже пошла на прогулку. Приятно было идти с ним рядом - высокий, статный, видный мужчина. Она ласково взяла мужа под руку.
- Я и сама люблю море. Эту безбрежность, эту бесконечную даль, эту белую пену… - Она, как монеты из кошелька, доставала из памяти вычитанные или услышанные звонкие сравнения. - Пена как кружево… - И вспомнила: - У покойной мамочки были нижние юбки, обшитые кружевами, очень нарядно…
Муж удивленно покосился. Но слушал благосклонно.
- Я не думал, что ты так любишь море…
Люся отозвалась обиженно, даже с какой-то страстной горечью:
- Живешь со мной столько лет, а что ты обо мне знаешь? Ты даже не знаешь, что я очень, музыкальная. Правда, на юге все музыкальные. Когда-то я не пропускала ни одного концерта. Елизавета Степановна очень удачно выразилась, что когда пианист играет, то кажется, он разговаривает с богом…
Тень неудовольствия пробежала по чисто выбритому лицу Ивана Васильевича.
- Она как попугай, твоя Елизавета Степановна. Повторяет чужие слова…
Люся вдруг расхохоталась. И созналась:
- Да, с ней это случается. Ты молодец, что заметил. Надо же… - Но, отсмеявшись, она все-таки спохватилась. И хитро перевела разговор на другое:
- Слушай, нам еще долго идти? Я все ноги сбила…
Иван Васильевич вынул шагомер.
Все-таки Люся предпочитала ходить по городу, заглядывать в магазины. Домой возвращалась нагруженная, как ишак, усталая, разгоряченная, но довольная. Вот это - реальная жизнь. Есть что положить в холодильник, что спрятать в шкаф. Знакомых встретишь - поговоришь. Да и в каждом магазине она знала продавщиц, звала их по имени, со многими была на "ты". Правда, теперь у нее не было прежней свободы. Муж не то чтобы проверял расходы, он просто интересовался, что сколько стоит, зачем куплено, и никак не мог взять в толк, почему Люся покупает все подряд. Как ни втолковывала жена, что кофточку эту, если самой не подойдет, у нее с руками оторвут, еще "спасибо" скажут, он не понимал:
- А для чего тебе это "спасибо"?
Люся смотрела на мужа снисходительно, как на ребенка.
- Как для чего? Приятно. Подруги мне покупают, я им… Ты не знаешь современной психологии. Если я сделала приятельнице одолжение, то держу ее в руках. Она мне обязана. Ну, и вообще - почему не услужить…
Иван Васильевич тупо твердил свое:
- Зачем это? Я бы не хотел, чтобы мою фамилию трепали, все-таки меня знают на флоте. Я Соколов.
- Ты Соколов, а я Соколова, ну и что?..
Но все мелкие наскоки, вся Люсина смелость разбивалась о твердую позицию мужа, как волны о мол. Что она могла ему доказать? Как? Она ведь всецело от него зависела, ей даже пенсия полагалась не за труд, а по старости, которую она вовсе не хотела торопить. Или как вдове, потерявшей кормильца. Но она, слава богу, не была вдовой: вот он, ее кормилец, ее опора, глава семьи.
- Любила кататься, люби и саночки возить, - говорила Люся и другим и, главное, самой себе. - Я одевалась лучше всех своих подруг, я не жила с карандашом в руке, учитывая каждую копейку. Что делать, теперь обстоятельства переменились, муж не у дел, надо смириться и ни в коем случае не трепать ему нервы…
Все это так, но то, что легко на словах, совсем не легко на деле. Тяжко ей было с Иваном Васильевичем. Она чуяла, что и Ивану Васильевичу не легко. Рада бы помочь ему, но как, чем? Все, что она пробовала, успеха не имело. Он даже стал еще более замкнутым, погружался в свои какие-то непонятные, неизвестные Люсе мысли. А однажды вдруг подошел к портрету, висевшему на стене, долго стоял, смотрел, потом задумчиво произнес:
- Интересно, сколько лет было бы теперь Оле?
Люся вздрогнула:
- Кому?
- Оле. Дочке. Она маленькая была очень занятная…
Острая то ли жалость, то ли боль пронзила Люсю.
Оказывается, он вовсе не забыл. Помнит. Это было полной неожиданностью. Не такой уж он бесчувственный, как думала Люся. Ей стало горько и обидно, что у Ивана Васильевича есть своя, скрытая от нее жизнь. Вместе обедают, завтракают, спят, а живут, в сущности, каждый сам по себе.
Как всегда, когда ей становилось очень уж горько, она, сказав, что едет к портнихе, села на троллейбус, идущий к кладбищу. Всякий раз она боялась, что не найдет могилу Савелия Петровича - так густо разрослись деревья и кусты. Металлическая оградка потемнела, кое-где проржавела, памятник тоже потемнел, но надпись была отчетливо видна, и так же отчетливо на мраморной доске было выведено имя жены Савелия Петровича.
Люся прослезилась. Горе ее давно уже перегорело, угасло, и плакала она больше о себе самой. Не все ли равно, где похоронят ее и кто лежит рядом с Савелием Петровичем! Люсю терзала тревога в этой, а не в потусторонней жизни. Неужели ничего, кроме красоты, теперь уже увядающей, не соединяет ее с Иваном Васильевичем?
Выбрав, как ей казалось, подходящий момент, когда Иван Васильевич был нежнее обычного, она спросила его:
- А если бы вдруг Нюся с Олей нашлись, что бы ты стал делать?
- Я же искал, проверял, - как они могут найтись?
- А если бы, - с упрямством настаивала Люся, - если бы… что бы ты стал делать?
- Ну, я не знаю. Она ведь жена мне…
- А я?
Иван Васильевич молчал. Смотрел в окно, туда, где за домами и садами темнело море.
- Нюся была очень славная женщина, душевная… мы ведь из одного села…
И тогда Люся жалко, сама себя презирая, спросила:
- Она что, была красивее, чем я?
Иван Васильевич долго смотрел.
- Нет, ты гораздо красивее, даже сравнивать нельзя…
И все-таки Люся не испытала удовлетворения. Такой бесстрастный голос был у Ивана Васильевича! Как будто в магазине рубашку себе выбрал - какая лучше. Она только пробормотала:
- Проклятая война… всем все исковеркала.
Иван Васильевич никак не отозвался на ее слова. Он ведь всегда так - или пробормочет что-то очень краткое, или просто промолчит. Но она больше не верила ни в его молчаливость, ни в его ограниченность, ни в его суховатость. И даже не вспоминала больше, что Иван Васильевич лишен чувства юмора.
Люся тревожилась. И это постоянное чувство тревоги отравляло ей существование.
Она пыталась проникнуть, пробиться, как пробивается корабль через толщу льда, к сердцу мужа.
- Иван, - сказала она ласково, - Ванечка, я вижу, что тебе тяжело. Может, надо похлопотать. Многие в твоем возрасте еще плавают. При твоем опыте… при твоем послужном списке… Надо им сказать прямо: ты не можешь жить на суше.
- Живу ведь…
- Прямо написать в правительство. Или в наш обком, - начала фантазировать Люся. - Ты должен написать, что море для тебя… ну, сравнить с чем-нибудь…
- Море есть море, для чего же сравнивать…
- У меня болит душа, когда я вижу тебя на берегу. В твоих глазах написано все. Иван, я чахну, так я переживаю за тебя, поверь…
Иван Васильевич все понимал буквально:
- Ты и правда похудела…
- Это пустяки, модно быть худой…
Но иногда Люсе казалось, что она, верно, не совсем здорова. Нет прежней любви к жизни, нет острых желаний. Часто кружится голова, знобит. Когда-то над ней посмеивалась мать, уверяя, что Люсе всегда позарез чего-нибудь хочется. То ей для встречи Нового года обязательно нужно новое красное платье, то необходимы билеты в театр именно на премьеру, то она не может пить чай без клубничного варенья. Нет, не вишневое ей нужно, не кизиловое, которое есть в запасе, а именно клубничное, и она его достанет, как говорится, выкопает из-под земли. Не пожалеет сил. Раньше Люсе нравилось кружить головы мужчинам, увлекать, отбивать, укрощать, как укрощают львов или тигров, - ух, какое это ей доставляло удовольствие! Быть первой среди подруг в своем дворе, в своей школе, на своей улице, в своем городе. Она всегда хотела быть первой. Даже ходила одно время в клуб моряков, в кружок жен, училась стрелять из пистолета. Выучилась, опередила всех, покорила сердце инструктора и бросила, перешла в кружок вязания. Там тоже обогнала других дам. А теперь ей ничего не хотелось. То есть хотелось, но чего-то более глубокого и важного, в чем она не могла отдать себе отчет. Будь она помоложе, может, пошла бы учиться. Детский врач из нее мог бы быть хороший. Модельер в Доме мод. Руководитель ансамбля. Мало ли… Ко всему же, что нравилось ей когда-то, она стала до странного равнодушной.
Люся перестала так громко смеяться, как раньше, так шумно вспыхивать, когда сердилась. Она притихла, Люся. Сама об этом говорила подругам:
- Девочки, со мной что-то происходит, мне ничего не хочется, я стала тихая…
- Может, у тебя плохо с печенью? - деловито спросила Вера.
- У меня плохо с душой…
И Эмульку удивил Люсин тихий голос. Он не поверил, что это она, переспросил:
- Это ты, Люся? Говорит Эммануил Викторович, не узнаешь? Ну, Эммануил Викторович, Эмулька…
- Я так давно не слышала тебя.
Да, точно, факт, он давно не звонил, но бывают обстоятельства, когда не считаются ни с чувством собственной обиды, ни с вопросами такта. Все-таки Люся старый друг их семьи. Племянник Эмульки - ты помнишь Витю? - сын Зои, сестры, поступает в этом году в консерваторию, гениальный мальчик, не может ли Люся попросить тетю Аню…
- Эмулька, - тихо сказала Люся, - если он гениальный, то никого просить не надо…
Все-таки она обещала поговорить с теткой, хотя предупредила, что, увы, прежнего авторитета у тети Ани нет. Молодые преподаватели буквально наступают ей на пятки. Она ведь больше практик, тетя Аня, чем теоретик. Держится только на том, что безотказная общественница.
Люся никак не могла поверить, что Витя уже вырос и поступает в консерваторию. Боже мой, прошла целая вечность - Витька уже поступает в консерваторию. А какой класс - рояль, скрипка?
- Я ведь тоже мечтала когда-то о высшем музыкальном образовании, - с горечью сказала Люся, веря в свои слова. - Но не пришлось, не судьба. Как ты живешь? Женился? Ты счастлив? - Люся как будто забыла, как они поссорились с Эмулькой, из-за чего. - А на работе? Пора тебе, Эмулька, что-нибудь крупное создать… Нет, не кафе, это мелочь, - покрупнее. Хочется, чтобы кто-то из нашей компании достиг серьезного успеха. Что я? Я растратила свою жизнь…
Эмулька не выдержал, съехидничал:
- На романы?
- И на романы в том числе, - самокритично созналась Люся. - Лучше было бы меньше романов и больше серьезного дела, какая-нибудь специальность. В старости мы все равны, красивые и некрасивые. А дело есть дело…
Эмулька пошутил:
- Не отчаивайся. Все еще впереди.
- Все уже позади. - Люся вдруг спросила: - Ты боишься старости?
- А если и боюсь, то что? Это ведь неизбежно…
- Как бы я хотела жить сначала. Новую жизнь я бы провела по-другому…
- Дурочка, в тебя был влюблен весь город…
Не пошутить Люся не могла:
- Весь город! Каких-нибудь двести тысяч взрослого мужского населения, подумаешь! - И тут же голос ее снова упал: - Да, все в прошлом…
Эмулька осмелел:
- Брось, Люся, это не твой стиль…
Может, и не ее "стиль", но она так чувствовала. С испугом глядела в зеркало на то, как побледнела, похудела. Перестала петь. Забиралась с ногами на тахту, заворачивалась в теплый платок и лежала. Даже Иван Васильевич заметил ее состояние, советовал делать над собой усилие, двигаться, ходить побольше, - да, да, десять тысяч шагов. Или, если она не верит, искать помощи у врачей.
Почему-то вспомнил, как однажды, когда шли через тропики, он купил на стоянке у мальчишки птичку. Каждое перышко другого цвета, яркое, радужное. Поставил клетку с птицей в своей каюте, любовался.
- А когда мы попали в холодные воды, она стала хиреть. Зябла, что ли? Я ее и кормил, и воду менял дважды в сутки. Доктора нашего, судового врача, на совет вызвал. Нет, не помогло…
Это был, может быть, самый длинный рассказ Ивана Васильевича из тех, которые довелось слышать Люсе.
Он подошел к тахте, сел на краешек, неловко похлопал Люсю по плечу.
- Не падай духом.
А она, почему-то тронутая, умиленная, прижала щекой его руку.
- Жалко, что у нас детей нет, правда? Теперь такие молодые бабушки, что и я бабушкой могла бы уже быть… Ты представляешь - я бабушка…
Люся неожиданно развеселилась, вспорхнула с тахты, побежала кипятить чай, собирать посуду. На кухне залилась песней, потом просунула голову в дверь и кокетливо спросила:
- Твоя птичка пела?
Он уже забыл или не понял:
- Какая птичка?
- Ну, та, пестрая, в клетке.
- А какая связь?
Люся громко хлопнула дверью.
Но даже из-за закрытой двери слышно было, как загрохотали кастрюли и сковородки, как упали на пол ножи и вилки.
Эта вспышка как будто взяла у Люси последние силы. Некоторое время она еще упрямилась, потом слегла и сказала извиняющимся тоном мужу, что, пожалуй, она вызовет доктора. Доктор долго слушал сердце и легкие, мял большой пятерней впалый, красивый Люсин живот так, что она вскрикнула от боли и чертыхнулась, заставил ее высунуть язык. Потом сухо сказал, что ей надо пройти обследование в стационаре.
- Что вы, доктор, я еще ни разу в жизни не лежала в больнице. Я вообще никогда не болею, просто распустила нервы… боли тоже на нервной почве…
Но доктор ее легкого тона не принял. И посоветовал Люсе не откладывать. Люся еще раз переспросила:
- Доктор, вы это серьезно или разыгрываете? Иван, ты слышишь?
Как колесо, пущенное сильной рукой с высокой горы, Люсю стремительно завертело и покатило куда-то под уклон, в глубокое ущелье, в бездонный овраг. У нее брали кровь из пальца и из вены, ее просвечивали, ей вводили контрастное вещество, чтобы лучше получались рентгеновские снимки. Да, теперь она поверила, что больна, "Что-то грызет меня изнутри, - жаловалась она. - Но что? Почему? Откуда такая напасть?"
Ивана Васильевича как подменили. Он робко выслушивал все, что ему говорили доктора, смотрел на них с робостью, даже заискивающе, и, хотя ничего не понимал, послушно кивал головой. Он приходил в больницу каждый день, приносил жене яблоки и апельсины, домашний бульон.
- Что ты, дорогой, зачем? У меня совсем нет аппетита, а тебе трудно…
- Ничего мне не трудно…