Когда ее звали на собрания, на курсы, в кружок, она отнекивалась и спешила домой, чтобы там сидеть, поджидать своего Колечку и думать свои надоедливые думы. Старший стрелочник знал, что кого-кого, а Куликову не уговоришь поработать сверхурочно.
- Она у нас исключительно упрямая, - говорил старший стрелочник про Куликову. - Деньгами не интересуется, муж хорошо получает. А сознательности никакой…
- Таким, конечно, легко работать, - отзывались слушатели. - Нет, ты попробуй поработать, когда на твоей шее семья, когда ты семью должен обеспечить.
Куликову часто корили несознательностью и на работе и в общежитии. Родные подшучивали, что она стала "глухая и слепая". Даже Коля говорил, что получилась неожиданность. У людей муж отрывает жену от общественных дел. А здесь наоборот - жена мужа заставила дома сидеть…
- Значит, надоело тебе со мной? - огрызнулась Маша, но подумала, что действительно хватит ей дома сидеть. "Схожу разик-другой на собрание, пусть только мне в глаза не тычут…"
Она пришла на собрание, когда стоял вопрос об аварийщиках. Коля был в поездке. Маша пришла одна, села у самой двери, на краю скамьи. Но ее заметили. Из сизого дыма выплыл старший стрелочник и долго кашлял, прочищая глотку. Маша полагала, что он скажет что-нибудь насмешливое. Но стрелочник только сказал:
- Подвинься, я сяду.
- Садитесь, дядя Вася.
Маше стало стыдно, что подумала так о дяде Васе, но она все еще сердито поглядывала на всех из-под платка, как будто спрашивала, зачем ее позвали в эту темную, прокуренную комнату из ее чистенькой и светлой, с белыми занавесками.
В самом конце зала, у председательского стола, незнакомый мужчина из районного отделения говорил об аварийщиках. Маше казалось, что на путях кричит Колин паровоз. Потом она взяла себя в руки и стала слушать. Становилось интереснее. Выступавшие называли фамилии машинистов, которых Маша знала.
- Он и вчера стрелку на восьмом пути погнул, - сказала Маша дяде Васе, когда заговорили про рыжего Остапчука, который всегда подмигивал, проезжая мимо Маши. - Такой отчаянный. Его предупреждай не предупреждай - ему все равно.
Про Остапчука говорили долго, так что даже слушать надоело. Как будто он один был во всем виноват. А потом еще дядя Вася закричал:
- Наша женщина-стрелочница имеет сообщить факт про Остапчука. Дайте слово!
Остапчук, до того молчавший и поплевывающий на пол, взвизгнул:
- Недостойное оружие применяешь…
Председатель зазвонил в колокольчик.
- Встань, Куликова, и выйди сюда, - сказал он строго.
Маша стала оправдываться, что она ничего не знает, только сказала дяде Васе, как своему бригадиру, что Остапчук на маневровом паровозе погнул стрелку, не замедлил ход. А она дежурила около этой стрелки и хорошо все видела. Потом Маша распалилась и стала кричать, по-бабьи подпершись руками, что она не каменная, все видит, все стрелки на память знает, хоть ночью ее разбуди, у нее сердце изныло, глядя на машинистов.
Куликова в упор смотрела на незнакомого мужчину из районного отделения, как будто ему одному рассказывала, какие безобразия творятся на станции. Да и что рассказывать остальным? Знают. Все знают.
- Вы с нас спрашиваете за стрелочное хозяйство. Хорошо. Но надо и с них спрашивать, да построже, - и Маша кивнула в ту сторону, где особняком сидели машинисты.
Вернувшись на свое место, она сказала укоризненно:
- И как только вам, дядя Вася, не стыдно меня подбивать! Сами бы и сказали. А то некрасиво: Остапчук моему Коле знакомый… Он нам сосед.
После собрания Машу подозвали к столу и что-то говорили ей. Она поняла одно: незнакомый выговаривал председателю, что они, мол, жалуются на отсутствие людей, - а вот они, люди, вот золотые самородки, умей только их подобрать. Председатель был недоволен, как будто Маша подвела его, но бормотал что-то такое: "действительно", "со стороны виднее", "на ошибках мы учимся".
Маша вышла с собрания позже всех и пошла одна домой, в темноте. Она так привыкла к местности, что ни летнее небо, ни деревья над вокзалом, ни зеленые огни на путях не казались ей интересными. Интересным казалось другое - то, что через несколько месяцев у нее будет ребенок. Только она, да Коля, да докторша из поликлиники знают этот секрет. Сколько людей было сегодня на собрании, все они слушали, что кричала Маша, смотрели на нее, выбирали зачем-то в комиссию, и невдомек им было, что у нее совершенно особенная, никому не известная жизнь.
Она нарочно пошла дальней дорогой, чтоб подольше думать о себе и ребенке. "Если он и бросит меня, - думала она про мужа, - я теперь буду не одна. Только он меня не бросит…" Маша была уверена в Колиной любви. У себя на службе она могла померяться силами с любой женщиной. Но она знала, что в больших городах живут такие красавицы артистки, против которых никто не может устоять. Коля водил свои товарные поезда на дальние расстояния. И кто знает, с кем разговаривает сейчас ее Коля, небрежно играя кавказским пояском.
Чтобы не думать больше, Маша тихо запела.
Она вошла в общежитие, прошла по длинному коридору, где бегали дети и пахло щами, и отперла свою дверь. Закусив, она легла и сразу заснула, утомленная необычными впечатлениями.
Утром она долго не выходила из своей комнаты. Коли все не было. Маша знала, что как только она выйдет на кухню, так встретит жену Остапчука. Соседки не любили Машу за то, что она гордая и так дружно живет со своим мужем. "Теперь они меня вовсе загрызут…" Но она не жалела, что выступила против Остапчука. Ходишь по путям от стрелки к стрелке, в жару, в холод, очищаешь их от снега и пыли, протираешь, ухаживаешь, а кто-то будет гнуть… Маша с кем угодно была готова вступить в бой. "Что я ее боюсь?" - подумала она о жене Остапчука, взяла чайник и пошла на кухню.
Жена Остапчука неожиданно встретила ее приветливо.
- Ставь чайник на мой примус, Куликова.
- Я не Куликова, а Шеина, - поправила сбитая с толку Маша.
- Мы привыкли, что твое фамилие Куликова. Так и говорим.
Какой-то огонек не то насмешки, не то жалости поймала Маша в глазах у соседки. Ей стало не по себе.
- Раз вышла замуж, значит, Шеина. По его фамилии.
- Теперь считают и по-другому, - многозначительно заметила соседка.
Сердце у Маши упало. "Знает что-то…" - подумала она. Дожидаясь страшного известия, она медлила около своего примуса.
- А ты вроде пополнела?
- Юбка у меня широкая… полнит…
- Твой в поездке?
- В поездке.
- А-а.
"Знает", - подумала Маша.
Соседка поджала губы и сказала ласково:
- Ты не подумай, что раз ты против нашего семейства, так и я против вашего. И в характере у меня этого нет. Я как соседка. У твоего мужика сегодня было столкновение, говорят, невредимый остался, а вот паровоз… Аккурат какому-то поезду в хвост врезался…
- Шутишь, тетя Дуня? - спросила Маша и против своей воли усмехнулась.
- Шутить перед судом будете, аварийщики! - крикнула Остапчук. - Смеется… Это тебе не чужих мужей на смех поднимать…
Ошеломленная, Маша пошла, как лунатик, к себе в комнату. Остапчук крикнула вслед:
- Примус потуши! Некому тут за вами следить…
Маша все еще не понимала, что случилось. То думала, что Колю зарезало, то боялась суда, то надеялась, что Остапчук все наговорила со злости.
Она пошла на станцию.
Идти было тяжело: замирало сердце, и ребеночек толкал ее в левый бок, как будто двигал ножкой.
На станции Маша смело вошла в кабинет к начальнику. Для нее все теперь были равны. У начальника сидел вчерашний оратор. Он сразу узнал Машу и сказал:
- А, здравствуйте, товарищ Куликова! Вот видите, вчера мы только говорили об аварийщиках, а сегодня машинист Шеин сделал отвратительное происшествие… Хорошо, что сам остался живой. - Начальник многозначительно закашлял, приезжий посмотрел на него недоумевая. - А? Что? - и снова обернулся к Маше: - Мы на комиссии разберем этот случай и обсудим. Заострим вопрос.
- Не буду я ничего делать, - закричала Маша, заплакав, - не надо мне вашей комиссии…
И, сердясь на себя за слезы, за вчерашнее выступление, сердясь на Колю, который захотел, чтобы она посещала собрания, выбежала за дверь. Казалось, что Колино происшествие - это наказание за то, что выскочила вчера ругать Остапчука. "Вчера я его, а сегодня кого… Колю? На Остапчука руку подняла и на Колю поднимать? Вот ведь зовут уже меня на комиссию, чтоб гавкала на людей. Увидели, что умею…"
Она шла по путям сама не своя. Многие уже слышали о происшествии, спрашивали ее с сочувствием, из любопытства, а один человек с-насмешкой сказал:
- Ты смотри, Куликова, запишись в прения заранее. Говорят, соберут специальное собрание обсуждать твоего муженька.
- И запишусь, если надо будет!
- Против мужа выступишь?
- Надо будет, так выступлю! - дерзко ответила Маша, сама пугаясь своих слов.
С мужем она встретилась только к вечеру. Он пришел домой как будто после долгого пьянства - пожелтевший, с затуманенными глазами. Его томила жажда. Он пил воду стакан за стаканом, спросил поесть, пытался пошутить с Машей.
Если бы он пожаловался, Маше стало бы легче. Она могла бы отвести душу, пожалеть его, приласкать.
Но Коля храбрился, и Машу разбирало зло.
- Как это случилось? - спросила она.
- Как бы ни случилось, а факт имеется. Подай, Маша, попить.
Маша поставила воду, стукнув чашкой о стол.
- Это где было, в поле или на станции?
- На станции.
- Может, тебе стрелочник неправильную путь сделал?
Муж нехотя сказал:
- Все равно отвечаю. Там не стрелочник, а девчонка. Ее и в расчет никто не возьмет…
- Загляделся на девчонку? - дрожащим голосом спросила жена.
- Эх, Маша, Маша… - с тоской сказал муж. - Опять! Ты мне ее покажи, эту стрелочницу, я не признаю. Не видел я ее. Слышал только, люди говорили, что плачет девчонка. Я, Маша, не об себе думаю, а о тебе. Придется ведь отбывать срок, не простят.
- Не простят, думаешь?
- Нет, любка-голубка. Не пропадешь здесь одна, дождешься?
- Дождусь.
Маша слушала, что говорит муж, и клялась, что дождется его, но она не верила, что кто-нибудь может их разлучить.
Первые дни повсюду на станции шумели про происшествие, а потом все утихло. Колю с товарных поездов сняли, он сидел дома. Маша собрала все справки, какие сохранились, и берегла их для суда, чтобы доказать, как Коля везде хорошо работал. Она была уверена, что эти справки и их ребенок, который должен родиться, защитят Колю от суда.
Коля скучал. Маша скрепя сердце гнала его из дому, чтоб пошел с товарищами погулять или выпить стопочку. Сама она после работы так уставала, что ноги отказывались носить ее потяжелевшее тело.
Наступила осень. Маша куталась в большой платок, чтоб не видно было, какая она толстая, но все говорили, что Куликова скоро уйдет в декрет, надо на ее место подготовить кого-нибудь другого.
Куликову жалели. Родные считали, что ребенок родится некстати, что Маша пропадет без мужа, и поэтому Маша с особенной жалостью думала о ребенке.
Выпал снег, а суда все не было. Колю стали пускать на маневровые поезда, а однажды даже послали в дальний рейс. Старший машинист пояснил, тяжело вздыхая:
- И не полагается, да что делать? С кадрами у нас плоховато. Гляди только, Шеин, не подведи, будь уж там поаккуратнее…
Коля повеселел. Все чаще знакомые говорили, что нечего беспокоиться, - кто же будет теперь, через столько месяцев, судить человека? Маша тоже успокоилась. Она думала только о родах. Мать, сестра и невестка опекали ее, как маленькую, заходили к ней трижды в день, давали разные советы. Кто наказывал лежать побольше, кто, наоборот, ходить, кто - пить молоко, кто - не есть мяса. Шили распашонки, подрубали пеленки. В этой суматохе совсем позабылась Колина авария.
Когда Маша вернулась из больницы с дочкой, она узнала, что мужа осудили на два года. Она хотела заголосить, закричать, но Коля сидел за столом такой черный и страшный, что она онемела. По случаю родов жены его должны были отправить только через месяц. Маша тормошила его, умоляла: "Пиши заявление, хлопочи!", - но Коля пал духом, притих, никуда не хотел ходить, все дни проводил около жены и дочки.
Казалось, никогда не были они так счастливы, как в этот месяц, когда вели счет каждой минуте, каждому часу. Коля расколол все дрова, починил все столы и стулья, замазал щели, чтобы не лазили мыши, - только бы жене пришлось без него полегче. Он продал золотые часы, которыми его премировали еще в первую пятилетку, новый костюм, пальто и положил вырученные деньги в сберкассу на Машино имя.
Остапчук приторговывал у него патефон с пластинками, но Коля сказал, что патефон нужен: может, ребенка будет забавлять музыка.
Провожали Колю всей семьей, с выпивкой, со слезами, как новобранца. Маша весь вечер сидела с ним, не разлучаясь, на стол подавала мать. Гости вели себя прилично, сдержанно, не выражая сочувствия. Только когда Коля встал и поклонился всем, говоря: "Оставляю жену, дочку, не покидайте их, добрые люди", - поднялся плач.
Громче всех голосила Машина шепелявая сестра, которая любила поусердствовать и в веселье и в беде. Пусть все видят, какой она преданный человек. С визгом кидалась она целовать Колю.
Машу замертво уложили на кровать, Коля обнялся с тещей, хотел что-то сказать, но не смог, поднял крашеный сундучок - и ушел на два года.
Гости, сложив на коленях руки; долго сидели у Машиной кровати. Первой, вздохнув, поднялась невестка. Дома ее ждали дети. Потом встала со своего места Машина мать. Она работала уборщицей в депо и заступала на ночную смену.
Ребенка положили рядом с Машей, чтоб она не чувствовала себя такой одинокой.
Маша слышала, как уходили родственники, но ей было все безразлично. Тонким, жалобным голоском заплакал ребенок. Надо было перепеленать его, накормить. Надо было встать с кровати, умыться, подобрать волосы.
Кончился срок декретного отпуска, и Маша вернулась на работу. Она всегда была тихая, но такой молчаливой и серьезной ее никто раньше не видел. Зима выдалась снежная, ветреная. Пути и стрелки заносило снегом. В больших валенках, в полушубке, в платке брела Маша от стрелки к стрелке, тщательно очищая их от снега, скалывая лед. Она не боялась ни стужи, ни ветра. "Может быть, там, где Коля, - думала она, - еще холоднее". Письма от Коли получала нечасто, - он отбывал заключение в трудовой колонии, на Севере. Там заготавливали лес. Коля писал, что живется ему неплохо, кормят сытно, работает на механической пиле.
"Здесь кругом тишина, красота, белки прыгают по деревьям, но у меня одна забота - это ты, Маша. Насчет женщин не беспокойся, женщины содержатся отдельно от нас, совершенно на других командировках. Хотя все равно я бы себя помнил…"
Маша вздыхала над письмами, и ей было горько, что ее считают такой ревнивой дурой и утешают, как малое дитя.
"Нет, не от чужой женщины пришла беда, - думала она, - а совсем от другого, я его завлекала и на курсы не пускала, морочила ему голову. Теперь добилась своего…"
Маша считала одну себя во всем виноватой. Если бы не она, Коля шел бы на работу с ясной головой, не был бы рассеянным. Разлуку она воспринимала как наказание за то, что не понимала жизни и не умела беречь счастье.
Она давно сломила свой строптивый характер, не грубила больше бригадиру, не ссорилась с невесткой и с сестрой, не спорила с другими стрелочниками, если ее просили поменяться сменами.
Жилось Маше трудно. Она мало спала, нянчась с ребенком; уходя на работу, оставляла девочку у матери или невестки. Хотя они охотно нянчили ребенка, Маше больно было сознавать, что она у всех одалживается. И дома, когда хотела сварить себе кашу или суп, приходилось занимать у соседок то луковицу, то соль или пяток картофелин, - не было времени добежать до магазина.
Жена Остапчука, которая была теперь ответственной уполномоченной по общежитию, часто и нудно корила Машу за то, что будто она в свое дежурство не подмела кухню, не вытерла пол за собой, когда стирала пеленки.
Маша отмалчивалась. Она чувствовала себя такой беззащитной, что даже не обижалась.
Каково же было Машино удивление, когда ее на путях разыскал тот человек из районного управления, по фамилии Толмачов, и спросил, почему она не работает в комиссии.
- Я приехал и сразу спросил про вас, как вы и где. Говорят, она отбилась от общественной работы. Почему?
- Муж у меня отбывает… - ответила Маша, исподлобья разглядывая звездочки на воротнике у Толмачова. "Сколько надо учиться, чтобы выслужить столько", - подумала она.
Она знала, что как только Толмачов вспомнит, что аварийщик Шеин - это ее муж, так перестанет приставать к ней. Но Толмачов сказал:
- Он - одно, а вы - другое. Вы на своей работе не знаете замечаний.
- Замечаний мне не было, - подтвердила Маша.
- А раз не было, - подхватил Толмачов, - значит, вы самостоятельный человек на производстве, за своего мужа не отвечаете.
- От мужа я не отказываюсь, - ответила Маша, задетая за живое. - Лучше вы меня на комиссию не зовите, от мужа я все равно не откажусь.
- И не надо отказываться. Почему надо отказываться? Вот что, Куликова, на путях разговаривать неудобно. Приходи сегодня в клуб, поговорим. Придешь?
- Ладно. Если можно будет, приду ненадолго.
Вечером Маша пошла в клуб.
Она долго думала, надеть ли ей розовую кофточку, не осудят ли ее люди? Но кофточку все же надела и даже, вздохнула перед зеркалом, заметив, какое бледное у нее теперь лицо.
В клубе она долго не могла найти Толмачова. Ходила без толку из комнаты в комнату и ругала себя, зачем пришла. "Разве у него одно только дело со мной? Он и забыл, что велел прийти…" Потом Толмачов вышел из какой-то боковой двери и сказал приветливо:
- А, товарищ Куликова! А у нас было совещание, я задержался. Надо где-нибудь найти местечко посидеть.
Толмачов повел Машу в буфет, они сели за столик, им принесли ситро и два пирожных. Маша горела от стыда и обиды. Она низко наклонилась над своим стаканом. Идя в клуб, она надеялась, что Толмачов посоветует, как вызволить Колю, а он позвал ее, польстившись на то, что она живет одна, без мужа. И теперь она сидит, выставленная на позор, чтобы все видели, как дешево стоит женская любовь и верность.
Маша грубо сказала:
- Мне тут долго сидеть нельзя. У меня ребенок.
Толмачов надкусил пирожное.
- Может, вас удивляет, товарищ Куликова, что я так активно вмешиваюсь в ваши дела? Но у меня к вам симпатия - женщин еще немного у нас на транспорте. Я про вас расспрашивал у бригадира и других работников. Может, вы пойдете на курсы составителей?
Маша ответила, как бы извиняясь:
- На курсы я бы хотела, но мне нельзя. У меня ребенок совсем еще маленький. Спасибо вам.
- Жаль, - ответил Толмачов. - Но как только ребенок станет постарше, мы вас определим на курсы. Имейте это в виду.
Маша съела свое пирожное и пошла домой, думая о том, что на свете живет много хороших людей.