"Почему это не верю в хороших людей? - думал ошарашенный Виктор. - Сбесилась она, что ли? Да что бы я стал делать, если бы не хорошие люди, да я бы пропал без хороших людей…"
Ему вспомнился его прошлый приезд в Москву, когда он вышел из поезда со своим дурацким чемоданом, отвыкший от шума, от машин, от городской сутолоки. Ему казалось, что милиционеры смотрят на него с подозрением и сейчас же будут проверять у него документы, что девушкам он отвратителен со своими неотросшими волосами и сбитыми ногтями на руках. Надо было найти ночлег, найти знакомых.
В Москве как раз меняли номера телефонов. Он никому не мог дозвониться, путался, терялся. Звонил по автомату, очередь стучала в дверь, торопила его, монеты проваливались, а толку он добиться не мог. Наконец какой-то гражданин, курносый, рыжий, с авоськой, полной пустых молочных бутылок, сжалился над ним, растолковал, какой теперь порядок.
- Только вряд ли, - все-таки сомневался он. - Не только буквы, номера тоже кой у кого сменились. Такое понаделали - не разберешь. Растет Москва…
- Книжка у меня старая, давняя, - досадовал Виктор.
Он звонил и звонил, выходил из телефонной будки и снова становился в очередь. Рыжий тоже не уходил, сочувствовал:
- Вот досада так досада…
- Одного-то человека мне обязательно надо найти…
- Он тебе кто - родной, друг?
- Друг, - ответил Виктор. - Вот именно что друг.
Он сам себя убеждал, хотя они никогда не были с Владимиром друзьями.
- Так попытайся еще.
Виктор попытался. Гудки, гудки - занято. Потом наконец что-то все-таки щелкнуло, звякнула, проваливаясь в нутро автомата, монетка, и женский голос пропел:
- Алло! Я слушаю.
- Володю, - почему-то охрипнув, скороговоркой произнес Виктор. - Владимира, пожалуйста…
- Владимира Павловича? - переспросила женщина. Она позвала: - Володя, тебя. - И прибавила потише: - Не знаю, странный какой-то…
И тут же раздался нетерпеливый, бархатный, так знакомый ему по радиопередачам голос. Виктор сказал со смешком:
- Володя, это Виктор. Может, помнишь? Трунов.
- Трунов? Что-то не могу сообразить…
- Корты на "Буревестнике" помнишь? Мы там тренировались…
- Извини, не помню. Но в чем дело?
- Ну ладно, раз забыл, что уж тогда…
И действительно, что уж тогда… Это он, Виктор, все эти годы думал, и вспоминал, и смаковал каждое воспоминание, кроме тех, которые хотел забыть. Он тщательно сортировал их, кое-что беспощадно и навсегда зачеркивал, кое-что расцвечивал, как дети разрисовывают пестрыми красками пунктирный рисунок. Вот так, видимо, он разрисовал красным и ярко-синим - своим любимым цветом - их давние встречи с Владимиром. Ну что ж, Владимир баловень судьбы, умница, из хорошего дома, воспитанный, с хорошо подвешенным языком, остроумный, а он - пасынок, несдержанный, резкий, почти неприятный в общении, то молчаливый, то безудержно, неуемно веселый.
Виктор взял свой дешевый чемодан и вышел из будки. Рыжий ждал его.
- Ну что? - спросил он.
Виктор молчал.
- Я на твою спину глядел, мне все ясно стало… Ну что ж, время - оно идет, не стоит, мы забываем, и нас забывают…
Был выходной день, рыжий явно не знал, куда деваться, сдавать посуду не торопился, так и прилип к Виктору. Они вышли на бульвар, сели.
- Ты думаешь, я кому звонил-то? - сказал рыжий, желая высказаться. - Своей бывшей жене. Позвоню и молчу, не знаю, что сказать… И женат во второй раз, и дети есть, а все хочется знать, как та, забыла меня или не забыла…
- А для чего? - спросил Виктор.
- Не знаю. Душа спрашивает… Очень она меня любила когда-то, веревки из нее вил. Только не ценил тогда, даже тяготился. Очень уж стремилась выяснять отношения: люблю ли, да как люблю, да что чувствую… Тьфу!
Смешной был этот рыжий, который велел называть себя Петькой, поскольку еще не старый. Он и не был старым - это Виктору казалось, что все, кому под сорок, уже старики. У Петьки и заночевал тогда - семья была в деревне - и прожил у него дня два, пока не почувствовал, что оттаивает, стряхивает с себя оцепенение, осваивается с тем, что можно идти куда хочешь, спать, пока охота, смело входить в трамвай, в метро, в магазины, держать руки в карманах, а не за спиной. Вдруг поймал себя на том, что стал улыбаться, а раз даже громко засмеялся. Труднее было то, что он уже должен был, уже имел право сам за себя решать… И все это благодаря хорошему человеку.
…И все-таки Виктор снова связал тогда свою жизнь с теннисом. Так вышло само собой. А что он умел делать другое? Лес рубить?
Он задержался тогда в Москве. И боялся, и все-таки хотел найти старых знакомых, посоветоваться, сориентироваться, как говорится, в обстановке. На старую квартиру, к соседям, не было смысла идти: он знал, что их бревенчатый домик давно сломан, жильцов переселили. Обратиться в спортивные центральные организации не решался. Кто он такой? Давно забыт! А смутная, неясная надежда, что все как-то устроится, вопреки всему жила в нем. Ждал чуда? В чудеса он мало верил. Судьбы? Но судьба вроде отвернулась от него. Торжества справедливости? Но он во всем был виноват сам.
Он уверял себя и своего единственного слушателя Петьку, что теннис его не интересует начисто, а сам кружил и кружил возле стадиона до тех пор, пока ноги не занесли его за ограду, не повели по аллейке к корту. Там играли два молодых человека с челками, в красивых шортах и обуви. Виктор сел на скамеечку и начал смотреть на игроков, несколько предубежденный против их франтоватого вида. Но нет, ребята играли неплохо. Один сел потом рядом с Виктором, отдыхая. Ракетку, тоже красивую, с отлично натянутыми струнами, положил на скамью. Виктор не выдержал, потянулся, взглядом спросил, можно ли, и взял ее в руки. Второй игрок, которого звали Юрой, спросил с надеждой:
- Вы играете?
Виктор замялся.
- Может, покидаете мне? Мой партнер выдохся.
Виктор с сомнением посмотрел на свои башмаки. Разуться, что ли? Он подбросил в руке ракетку, взял мячик, сжал в ладони, подержал, наслаждаясь, подбросил. Мячик ударился о грунт, подпрыгнул. Сильным, точным ударом Виктор послал мяч через сетку.
- Вы что, когда-то играли?
- Да вроде, - опять неопределенно ответил Виктор.
- А у вас чувствуется школа, - снисходительно сказал Юра. И крикнул товарищу, растянувшемуся на скамье: - Помнишь? Сергей Иванович… это наш тренер, - не без важности пояснил он Виктору, - говорил про подачу Трунова, очень похоже. - И опять снисходительно пояснил Виктору: - Был такой теннисист, не знаю, куда девался… старичок, наверно… Так вот ваша манера смахивает на его подачу. Но теперь уже так не играют…
В ту секунду, когда мяч, гулко отбитый Юрой, пролетел над сеткой и Виктор перехватил его своим любимым когда-то резаным ударом, он понял, что любит, как и раньше любил, эту чу́дную игру - теннис, хотя понимал, что утратил класс и больше уже никогда не сможет играть тате, как играл раньше. Ни бегать, ни прыгать, как когда-то, он уже не мог. Но удар был сильный, мастерский…
- А вы плачете, - сказала нараспев Анюта, появляясь за его плечом.
- Что-то попало в глаз, уголь, должно быть…
- Нет, вы плачете, - стояла на своем Анюта. - Любопытно. Мужчина курит, мужчина пьет, изменяет, мужчина горит на работе, изобретает, жертвует собой… Но мужчина плачет?.. Значит, у него очень нежная, легко ранимая душа.
Замелькали огни: поезд приближался к станции. На ходу одергивая и застегивая мундирчик, прошла сонная проводница.
- Пойти глотнуть воздуху, - неопределенно произнес Виктор и пошел к выходу.
Проводница уже открыла дверь, в которую ударило свежестью и ветром, спустила железную ступеньку.
- Раньше интереснее было ездить. Все станции, станции, сутолока, люди. А теперь почти без остановок, ничего не видишь, кроме своих пассажиров. Правда, и в вагоне такое иногда случается…
Она выразительно замолчала. Но Виктор ничего не спросил.
- Ну что вы, мужчина, такой печальный? - чуть фамильярно, чуть кокетливо-заигрывающе сказала проводница. - Такой видный, имеете успех. Вон как ваша соседка к вам прилипла. Я вот одна с детьми, с больной мамой, мотаюсь взад-вперед, как маятник на часах, и то ничего, не тужу… Еще хорошо, когда в купированном. А в общем? Там и не отдохнешь, и не вздремнешь, всю ночь колготня. Мама меня ругает: "Вот, не хотела учиться…" А я отвечаю: "Зато весело, вижу жизнь". А вы? Ну что так мучиться? Девушка вас обманула, не поехала с вами, билет пропал… подумаешь! Заведете другую…
- Как это у вас все просто, - рассердился Виктор: - "Заведете другую…" А если ты ей полжизни отдал?..
Ему стало стыдно: ну что он так заорал? На кого? За что? Совсем рехнулся, всю выдержку растерял…
Поезд еще двигался, а он уже соскочил. Проводница сказала испуганно:
- Стоим четыре минуты. Не опоздайте…
- Кем же вы работаете? - спросила Анюта.
- Тренером в детской спортивной школе.
- О-о!.. - пропела она уважительно.
И эта уважительность тронула Виктора:
- Есть такая прекрасная игра - теннис.
Вот как случилось, что он стал работать с детьми. Бывают такие неожиданные, но важные встречи - они поворачивают, решают твою судьбу…
В Москве, когда он слонялся около стадиона, вдруг заметил беременную женщину, которая несла увесистую синюю спортивную сумку, а за руку вела маленькую девочку.
Он закричал:
- Тоня, ты?
- Виктор!
- На стадион? - спросил он.
- В прачечную, какой там стадион…
Она совсем не чувствовала себя несчастной, такая же загорелая, как и раньше, с упругими, сильными ногами без чулок, со своей обычной улыбкой.
Он сказал неожиданно для себя:
- А у тебя, чемпионка, такие же белые зубы, как были.
Она захохотала:
- Зубы - может быть, но, увы, уже не чемпионка…
Маленькая девочка хмуро смотрела то на мать, то на Виктора.
- Вылитый твой портрет. Ты, когда выходила на корт, тоже была такая же серьезная…
- Я? Серьезная? - удивилась Тоня. - А мне кажется, что я всегда и везде веселилась… Сколько же мне влетало за это…
Виктор взял у Тони из рук сумку, довольно-таки тяжелую, и донес до прачечной самообслуживания.
- Чудесное заведение, - похвалила Тоня. - Все механизировано. Через полтора часа я выйду отсюда с чистым, глаженым бельем. Если, конечно, дочка не закапризничает…
- Может, я с ней пока погуляю?
Тоня обрадовалась:
- Ты правда можешь погулять с ней? Ой, Виктор…
- Могу, - не очень уверенно ответил Виктор. - Только опыта у меня маловато…
- Опыт - дело наживное. Вот женишься… - Она все тараторила, сверкая действительно очень белыми зубами, как будто не знала, что случилось с Виктором, не удивлялась, что видит его, ни о чем не спрашивала. Сказала почему-то шепотом, доверительно: - Я бы хотела иметь много-много детей, люблю маленьких. Только знаешь, как трудно после родов входить в спортивную форму… получается большой перерыв…
Она спохватилась и замолчала в испуге: сказанное могло больно задеть.
Виктор понял, что Тоня все про него знает, ни о чем не забыла и жалеет его.
- После нее, - она показала глазами на девочку, - я еще играла на первенство, но, увы, взяла только третье место. Не знаю, что будет теперь. У нас запрограммирован мальчик…
- То, что ты играла на первенство, я знал, прочитал случайно в газете, правда, с большим опозданием… как-то к нам попала эта газета.
Он видел, как Тоня мучается, какие знает, что лучше, расспрашивать его или тактично умалчивать обо всем, что с ним было, и сказал:
- Ну ладно, иди стирай… Мы тебя будем ждать в сквере.
Полтора часа Виктор добросовестно рассказывал ребенку все, что знал, о животных и слушал стишки, какие ему читала девочка. Он часто спрашивал:
- Тебе интересно? Тебе не скучно?
Она отвечала вежливо:
- Нет, спасибо, мне совсем с вами не скучно… Я умею понимать шутки взрослых людей… Мама часто берет меня на стадион, меня ведь некуда девать, если занята бабушка…
- О-о! - только и сказал Виктор. - Ты, я вижу, неглупая особа…
Но когда она спросила с беспокойством, со страданием: "Что же это мама не идет? Вы не можете ее позвать? Скажите ей, что я больше без нее не могу", - он понял, какая она еще маленькая…
Вот иметь бы около себя такое существо в белых носочках, с бантом в легких волосах, с тепленькой грязной ручкой, как та, что лежала на рукаве у Виктора, существо, которое бы "не могло больше без тебя". Он посоветовал:
- Ты бы попрыгала.
- В классы?
- Хотя бы…
Она стала рисовать на песке какие-то квадраты, потом прыгать из одной клетки в-другую. А Виктор, любуясь ее сосредоточенностью и легкостью, сказал:
- Вот вырастешь и научишься играть в теннис, как мама…
- А я учусь. Я хожу в детскую школу…
И Виктор подумал впервые, что стал бы охотно работать в детской спортивной школе, если бы его взяли. Конечно, не в Москве - тут у него нет ни квартиры, ни прописки, да и со знакомыми не стоит встречаться. Пока. Очень уж большое крушение он потерпел. А не все такие душевные, как Тоня. Он даже обрадовался, что ему в голову пришла такая идея: со взрослыми ему будет трудно общаться, а вот с такой симпатичной мелюзгой, может, и стоит попробовать…
Когда Тоня вернулась, раскрасневшаяся, с легкой испариной на лбу, - так наработалась и так торопилась, - то очень обрадовалась, что Виктор и Ира стали друзьями.
- И девка моя проголодалась, и ты, Виктор, наверное, голоден. Пойдем к нам, я вас накормлю. Мы живем буквально рядом…
Они пришли в новый большой дом с лоджиями, про который Тоня сказала, что в нем живут "все наши". Но имена были новые, Виктор мало кого знал. Квартира оказалась нарядной, светлой, полной диковинных заграничных вещей. Особенно поразила Виктора кухня - со сверкающими стенами, пестрой клеенкой на столе, яркими чашками.
- Откуда это у тебя? Твой муж дипломат?
- Ну что ты! Обыкновенный инженер. Это все я привезла.
- Ты?
- Я объездила почти весь мир. Мы же теперь всюду играем…
Этого он не знал.
Только теперь Тоня скользнула взглядом пр его дешевому костюму, по башмакам. Во взгляде этом было сострадание, как показалось Виктору, она что-то хотела сказать, но промолчала. Долго стояла посреди кухни, задумавшись, потом спросила:
- Тебе очень трудно было?
- Да нет, ничего, жить можно…
- Я имела в виду - не играть…
Он пожал плечами. А она сказала печально:
- Как будто ни о чем не жалею. Мужа люблю безумно, дочку и этого… будущего. Но иногда во сне вижу: аэродром, чужая страна, пестрота, ветер, и я выхожу из самолета… Потом целый день сама не своя. Стоишь, бывало, в аэропорту, сумка через плечо, ракетки в чехле - и все-все твое… и трава, и ветер…
- Да ты романтик, - удивился Виктор.
- Я? Ничуть. Я прозаик чистой воды. Ты же видишь, какое у меня хозяйство. Я все это обожаю - кастрюльки, миксеры, кофейные мельницы. О, я сварю тебе кофе! Ты пьешь кофе?
Виктор вспомнил ту бурду в жестяной кружке, которую пил в последние годы. Только бы погорячее была, только бы согреться. А кожа так огрубела, что держал в руках не обжигаясь.
- Пожалуй, пью… - сказал он, чуть усмехнувшись.
У Тони в глазах снова мелькнула жалость, стыд за свою неловкость, за то, что он видит на полке под стеклом ее награды и памятные подарки - кубки, статуэтки, шкатулки, грамоты. Тут были и борьба за первенство страны, и зональные соревнования, и выезды за границу…
- Вот это да! - Виктор был потрясен. - Такого в мои годы и в помине не было. Действительно наш теннис, как пишут, вышел на мировую арену.
- Как тебе обидно, что все это началось после…
Виктор отмахнулся:
- Я уже переболел.
- Не верю, - тряхнула головой Тоня. - Этим переболеть нельзя… Что ты, Виктор? - спросила она. - Чем я могу тебе помочь? Я мало что могу, уже сама сошла, но все-таки… Может, деньги?
Он захохотал немного искусственно, но все-таки захохотал.
- Только еще не хватало, чтобы я, здоровый мужик, клянчил деньги!
Тоня нерешительно предложила:
- Ты мог бы пожить у нас. Правда, всего две комнаты, Ира шумит, не очень-то удобно…
Виктор с недоумением оглянулся. Две такие хоромины! Он хотел было сказать, что тут очень даже удобно, но он отвык от такой роскоши, как вошел Тонин муж.
Виктор сразу понял, что это муж, по тому чуть недоумевающему, чуть ревнивому, чуть недовольному взгляду, которым его окинул вошедший. Понятно было, что пришел хозяин дома. А у Тони радостно засветились, засияли глаза. У нее всегда были сияющие глаза, а тут особенно. Она обрадовалась и испугалась: ничего не случилось? Нет, он просто ездил в министерство, освободился и заехал пообедать. "Но ты знаешь, мотор все же барахлит, я останавливался два раза".
В руке у хозяина дома позвякивали ключики от машины. Тоня стала живо интересоваться мотором и кричать, что надо сделать настоящую профилактику, не халтурить; тут же побежала подогревать суп и стала уговаривать Виктора остаться обедать, хотя он уже согласился. И еще раз, не очень настаивая, спросила, не хочет ли он у них переночевать. "Виктор нам не помешает, да, Леня?" Правда, она не знает, где его положить. И Виктор сказал, что с жильем он вполне устроен. Ему интересно было смотреть на счастливую своей семейной жизнью Тоню, и вспомнилось, как он сам приходил когда-то домой и так же вспыхивали от удовольствия глаза Шуры. Леня ему не очень понравился: ему казалось, что только необыкновенный человек и обязательно спортсмен может подчинить себе гордую Тоню. Но ему приятно было, что Леня как будто случайно то касается Тониного плеча, то берет ее за руку: любит.
Виктор почувствовал себя лишним, ненужным и, чтобы не разнюниться, не размякнуть, стал собираться. Его не очень удерживали. Тоня все-таки пошла провожать его в переднюю, негромко говоря:
- Теперь можно признаться, что я всегда мечтала играть микст в паре с тобой.
- Почему же не говорила?
- Не осмеливалась…
У самой двери Виктор спросил:
- Ничего не слышала о моей Шуре? Говорят, у нее ребенок…
- Не знаю, - с сожалением сказала Тоня. - Мы ведь никогда не дружили. Люди, так забываются…
- Это я почувствовал на своей шкуре, когда позвонил Владимиру.
- Ну, Владимир - он теперь сановник, сановник от спорта, куда там. Хотя… будем честными, - сказала она. - Жизнь так заполнена всякой ерундой, заботами, бытом, я уже не говорю о работе, что самых близких друзей забываешь, видишь только по праздникам.
- Я, конечно, понимаю, все живут своей жизнью. Что им до меня… Но мне хотелось узнать что-нибудь о Шуре. Тогда, после суда, она просилась на свидание, но я, дурак, не захотел…
- Все-таки тебя осудили слишком уж строго, - сказала Тоня. - Все наши так считали, не только я… - Она говорила сердечно, но уже торопливо, оглядываясь через проем двери на кухню, где темнел силуэт мужа. Ей не терпелось поскорее освободиться, пойти кормить его. Тоня больше не принадлежала себе. Виктор это понимал, хотя она все еще была той смелой, независимой, чуть диковатой Тоней, которая была когда-то так симпатична ему. Он ответил тоже торопливо: