Василий Николаевич весело рассказывал, как на его венчании в Сергиевском соборе подвыпивший шафер уронил ему на голову венец так, что вскочила огромная шишка на лбу. Михайлов молчал, упиваясь дорогой сигарой и черным кофе. Браиловский и супруги Курбатовы с удовольствием слушали сочные рассказы профессора.
Костя и Лена вышли на балкон. По Неве тихо плыл белый пароход. Мягко скользили лодки. На асфальтовом тротуаре девочки шумно играли в классы.
- Какое счастье, Ленушка, что мы с тобой теперь никогда не расстанемся… - глядя в глаза Лены, целуя ее руки, шептал Костя.
- Да, Костик, теперь мы всегда будем вместе… - так же тихо говорила Лена.
На расстоянии полуквартала от их дома, на углу двух улиц, громко вещал большой репродуктор, но слов издали нельзя было понять.
Под репродуктором собирался народ.
- Смотри, что-то интересное передают, - сказала Лена. - Сколько слушателей.
- Здесь всегда толпятся, - ответил Костя.
Но у репродуктора в одну минуту собралась огромная толпа.
- Пойдем, - предложила Лена, - включим радио, послушаем.
Они вернулись в столовую.
Было беззаботно, светло и весело. Через открытые окна щедро вливались широкие потоки яркого солнца, в темных стеклах играла глубокая синева неба, от цветов исходила свежесть.
- Одну минутку, товарищи, - попросила Лена, - послушаем радио.
Все смолкли. В это мгновение в столовую вошла Мокеевна с переносным аппаратом в руках.
- Тебя, Никита Петрович, - сказала она привычно. - Из клиники. Просили сейчас же позвонить.
Она включила аппарат, набрала номер и подала трубку профессору.
- Это я! - произнес Беляев весело. - Да. Кто? Доктор Лавров? Здравствуйте, доктор. Радио? Нет, не слушаем. А что?
Лена с Костей переглянулись. Лена подошла к приемнику и включила его.
- Что?.. - вдруг взволновавшись, переспросил Никита Петрович и встал. - Что такое?.. На нас?.. В четыре часа ночи?.. Сейчас включу.
Он бросил трубку. Резко повернулся. Хотел что-то сказать, но голос пресекся, и он издал странный хриплый звук.
Радио уже передавало слова сообщения.
Лена переключила приемник на Ленинград, и знакомый голос зазвучал совсем близко:
"…Теперь, когда нападение на Советский Союз совершено, Советским правительством дан нашим войскам приказ - отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины…"
Да, сомнений быть не могло!
Страшное испытание, как внезапный гром, обрушилось в час, когда, казалось, ждать его было невозможно.
Костя стоял бледный, оглушенный, не отрывая глаз от освещенного окошечка приемника.
"Мирная жизнь окончилась… - билось в его подавленном мозгу. - Началось тяжелое испытание. Мирная жизнь окончилась…"
Все стояли неподвижно. Только Костина мать внезапно опустилась на диван, словно у нее подломились ноги, а старая Мокеевна широко перекрестилась.
"…Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины, отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда…"
- Да… - сказал Никита Петрович, прослушав обращение. - Мокеевна, позвони в гараж, чтоб прислали машину. Поедем? - не то спросил он, не то приказал, обращаясь к Михайлову, Курбатову, к Лене. - Надо сейчас же в клинику.
И, словно отвечая ему, откликнулся Василий Николаевич.
- Да, и нам надо, - сказал он Браиловскому и Косте. - Я только позвоню домой - и поедем.
Огромная тяжесть придавила всех.
В комнате стало душно, тесно и как будто темнее.
Хотелось сказать что-то важное, но слова ничего не выражали.
- Какое жестокое, подлое коварство… - тихо, как бы про себя, сказал Никита Петрович. - Какая злобная подлость!
- Неслыханно, неслыханно! - негодовал Василий Николаевич.
- Как же так? - разводил руками старик Сергеев. - Без предъявления каких-либо… без предупреждений… Как же так? Ведь эдакое злодейство!..
Михайлов сидел молча, напряженно думая. И вдруг, багрово покраснев, с силой ударил по столу огромным кулаком.
- Ах, сволочь!..
Посуда на столе зазвенела, точно ее разбили, но Михайлов снова ударил по столу еще сильнее прежнего и резко встал.
- Ах, сволочь! Ну, погодите ж!.. Погодите!..
У него не хватало слов для возмущения, его душили негодование, гнев, ненависть, и он выражал все, что разрывало его грудь, вот этим ударом кулака и этим грубым словом.
Костя вышел на балкон, за ним вслед вышла Лена. Оба они, будто ожидая чего-то страшного, одновременно посмотрели на небо. Но синий купол был таким же голубым и чистым, как утром. И Нева так же отражала в себе его прозрачную синеву, и так же неслышно проплывали тихие лодки, и на тротуаре весело играли дети.
Костя посмотрел в глаза Лены, взял ее руки, прижал к груди, к лицу, снова к груди и молча, долго, неотрывно целовал их.
- Костик, - сказала Лена. - Милый… Что бы ни случилось, что бы война с нами ни сделала, куда бы нас ни раскинула, я всегда, везде буду только с тобой…
К подъезду подошла знакомая машина, и они вернулись в комнату.
XII
Дни проходили в беспрерывном движении. Обе клиники - и у Лены и у Кости - превратились в большие госпитали. Надо было срочно распределить больных по больницам, часть выписать домой, быстро дооборудовать отделения, начать приемку раненых, комплектовать новые штаты, заменять мобилизованных.
Костя подал заявление о зачислении в армию, но ходатайство было отклонено, - его оставили при клинике. Он обратился в высшую инстанцию, но там ему сказали, что "клиническая и научная работа в стране не кончилась", что "надо делать то дело, на которое вас поставило государство". Никакие доводы о его возрасте, о военном долге, о том, что в клиниках и лабораториях достаточно пожилых людей, - не действовали. Его не отпускали. Лишь тогда, когда Беляев был назначен главным хирургом одного из фронтов, а Михайлов - одной из армий, Косте удалось добиться своего.
В ближайшие дни он должен был выехать по назначению. В новой форме, юношески сухощавый, по-военному подтянутый, он чувствовал себя сильным как никогда. Ему казалось, что он действительно никогда не был так здоров, крепок и готов к работе, как сейчас. Если бы не разлука с Леной, воинское положение которой еще не определилось, и причитания матери, тяжело переживавшей его отъезд на фронт, он чувствовал бы себя превосходно. Тяжесть, жестоко давившая в первые дни войны, рассеялась. Для Кости, как и для многих людей, горячо увлеченных своим мирным делом, война была жестокой неожиданностью, возможной и все же невероятной. Люди жили, работали, строили - и вдруг в эту жизнь ворвалась извне злобная сила, готовая убить миллионы людей, уничтожить целые города, области, страны. Мир вновь посетила чума!
В первые дни эта черная сила минутами казалась трудноодолимой, сокрушающей. Но вскоре Костя услышал в глубине своего напряженного сознания резкую отповедь мрачным представлениям. И не только всем сознанием, но и всей глубиной души он ощутил невозможность гибели.
- Это невозможно! - говорил он убежденно Лене, отцу, Браиловскому, Степану Николаевичу. - Нет, невозможно! Нас победить никто в мире не сможет! Взгляните! Вот!
Он показывал на карту страны, вглядывался в бесконечные просторы, разбегающиеся вглубь и вширь на тысячи километров. Он видел цветные линии границ республик и краев, очертания доброй сотни огромнейших областей. Он видел красные звезды многих столиц, кружочки неисчислимых городов, синие пятна океанов, морей, озер, безграничные извилины длиннейших и широчайших в мире рек.
- Смотри! - заставлял он Лену следить за движением своей руки. - От наших западных границ до восточных - десять тысяч километров! От южных до северных - тоже добрых шесть! Нет в мире другой такой грандиозной страны, и, главное, на ней двести миллионов советских людей!..
Он сам словно впервые открывал это только сейчас, почему-то только теперь увидел непостижимые размеры и богатства своей родины, только сейчас так взволнованно впивался взглядом в яркие краски ее полей, лесов, гор, заповедников! Отчего до сих пор он не смотрел так прикованно-жадно на свою землю - от Мурманска до Памира, от Минска до Владивостока? Глаза не могут сразу охватить масштабы карты, вмещающей одну шестую всего мира - от крайних южных границ Черного и Каспийского морей до северных границ Ледовитого океана, от "Балтических волн" до Охотского моря.
"Сколько хлеба родит наша земля, - думал Костя, - сколько скота на ней пасется, сколько неизмеримых богатств таит она в своих недрах!.."
Он на миг останавливался, словно для того, чтобы постигнуть эту силу. Он всматривался в карту, вдохновлялся ею и снова думал:
"Сколько рудников, шахт, промыслов, сколько заводов, фабрик, промышленных предприятий раскинуто на нашей безграничной территории!"
И вдруг, словно эта мысль впервые посетила его, восклицал:
- А сколько людей на нашей земле! И каких людей!
Этими словами он всегда заканчивал свои горячие рассуждения.
- Вот вы увидите! - убежденно говорил он в клинике, в лаборатории, дома, на улице. - Пройдет немного времени, и вы сами все увидите!
Дни, напряженные, порой обжигающие пламенем событий, горьким дыханием тревожных известий, шли необычайно быстро, и срок отъезда Кости надвинулся для всех - для него самого, для родителей, для Лены - как-то сразу, словно неожиданно.
Сергеев зашел в бюро комсомола проститься с секретарем и товарищами. Васильев уже был назначен в один из санбатов и уехал, а из товарищей лишь немногие остались на месте, остальные - молодые врачи, студенты, сестры - разъехались по военным частям, госпиталям и прочим санитарным учреждениям. Доктору Сергееву стало как-то не по себе - казалось, что он опаздывает, отстает, в то время как все товарищи уже находятся на местах и делают свое дело.
Новый секретарь передал Косте оставленную Васильевым рекомендацию бюро ВЛКСМ, и Костя бережно присоединил ее к двум, уже давно имеющимся.
В последний день стало известно, что Лена тоже получает назначение в армию, но куда именно - она пока не знала. Они оба уезжали на фронт и решили проститься с близкими.
Утром в день отъезда Кости Никита Петрович позволил ему воспользоваться машиной, и Костя с Леной помчались по городу.
Военные события и приготовления к обороне резко изменили облик Ленинграда. В садах и скверах, на площадях и проспектах рыли узкие щели - окопы, стекла домов были заклеены замысловатыми узорами белых полос, у ворот и подъездов стояли женщины с противогазами и санитарными сумками, окна первых этажей зашивались досками, закладывались мешками с песком, по улицам проносились грузовики с эвакуируемыми детьми, огромные прицепы со станками, моторами, кранами, - но Ленинград при всем этом оставался таким, каким был всегда, - прекрасным и величественным. Раздавалась сирена воздушной тревоги, останавливался транспорт, люди входили в подъезды домов, но где-то далеко, на невидимых подступах к городу воздушная оборона останавливала попытку налета, и звонкий горн возвещал отбой.
Машина быстро несла Лену и Костю. Они мчались по набережной, печально прощаясь с городом. Оба молчали, и оба думали одно и то же.
"Когда же мы все это увидим снова?.. И увидим ли?.."
Они возвращались усталые, в глазах еще Мелькало все, что пронеслось перед ними, как в быстро вертящейся панораме. Все казалось, что они многое пропустили, о многом забыли или не заметили.
Поезд отходил вечером. Костя предусмотрительно ничего не сказал дома о точном времени отъезда, сообщив об этом только за час до срока. Он боялся сцены прощания, слез матери.
И час этот был действительно тяжел.
Мать то охватывала его голову и прижимала к груди, то отталкивала и смотрела в глаза и снова прижимала к себе, горестно рыдая.
- Ничего, мама, не плачь, пусти… Я скоро вернусь… - успокаивал Костя. - Я скоро вернусь… Я еду в тыловой госпиталь…
Отец, скрывая слезы в голосе, силою отрывал ее от Кости.
- Ладно, мать, ладно, пусти его. Дай и мне проститься!..
Вырвавшись из объятий матери, Костя выбежал из дому, но и отец и мать догнали его на улице, когда машина трогалась с места. Он, оборачиваясь, долго размахивал фуражкой, пока фигуры родителей не скрылись из виду.
Грудь наполнило каменной тяжестью, - было до спазмов в горле жалко стариков, будто он жестоко с ними поступил, в течение многих лет обещая что-то большое, нужное для них, а сейчас бросил их, беспомощных и одиноких.
Лена молчала. Как ни крепилась она, скрыть горе было невозможно. Через час после Кости уезжал отец. Она оставалась одна. Где и когда они встретятся вновь? И встретятся ли?
Слезы тоненькими струйками текли по щекам, она отворачивалась, кончиком пальца быстро вытирала их.
На вокзале было темно, вокруг уезжающих толпились близкие. Лена вошла вместе с Костей в вагон.
- Печально, - сказала Лена, - что мы уезжаем не вместе.
- А может быть, так лучше… - ответил Костя. - Волнуясь друг за друга, мы на работе, вероятно, только мешали бы один другому.
- Это было бы наше свадебное путешествие… - грустно усмехаясь, сказала она.
Костя встревоженно посмотрел на ее бледное лицо. Губы у нее подергивались, подбородок дрожал. Внезапно она села на скамью, будто лишилась сил, и, закрыв лицо руками, жалостно, по-детски заплакала.
- Лена, Леночка, не надо… - просил Костя, стараясь оторвать ее руки от лица. - Ленушка…
Но она продолжала плакать, и слезы сквозь пальцы падали на приникшую к ней голову Кости.
Он наклонился и долго целовал ее мокрые руки, лицо, глаза.
Раздался второй звонок.
Он помог ей подняться.
- Иди, девочка, иди скорей.
На перроне она уже не плакала и, когда поезд тронулся, пошла за вагоном, неотрывно глядя на высунувшегося в окно Костю, и долго, пока не скрылся весь состав, махала вслед платком.
Часть вторая
Фронт
I
После больших помещений ленинградской клиники в медсанбате все казалось крохотным и неудобным. Просторная изба, служившая операционной, заполненная столами, шкафчиками, словно сузилась, стала маленькой, невместительной. Рабочее место было ограничено, воздуха не хватало.
Костя, выйдя от командира санбата, надел халат и вошел в операционную в ту самую минуту, когда на стол положили больного и сестра быстрыми движениями смазывала йодом кожу вокруг раны.
- Военврач третьего ранга Сергеев прибыл в ваше распоряжение, - старательно, по-военному доложил Костя старшему хирургу Соколову.
Хирург, невысокий, в белом халате, с белым колпаком и с марлевой маской, закрывшей почти все лицо до самых глаз, склонился над столом. Руки его, в желтых резиновых перчатках, были подняты кверху, готовые опуститься на операционное поле.
- Очень хорошо, - сказал он, подняв голову. - Прекрасно. Переодевайтесь и приступайте к работе. Дела по уши.
Он говорил, почти не глядя на Костю. В желтых пальцах холодно блеснула полоска скальпеля, глаза, обманчиво темные на белом фоне маски и колпака, нетерпеливо следили за подготовительной работой сестры.
- Скорее! - сказал он ей.
Но Косте показалось, что это относится к нему.
Он быстро вышел в предоперационную, снял с себя гимнастерку и рубашку, попросил санитара выйти с ним во двор, помочь ему вымыться с дороги.
- Где тут оперировать, когда на мне слой пыли! - словно оправдываясь, объяснял он.
- Ничего, товарищ военврач, здесь пыль не помеха, привыкнете, - спокойным баском отвечал санитар, щедро поливая ему на руки воду. - Санбат - не клиника.
Крупный, обросший рыжеватой бородой санитар Бушуев был солиден и важен. Серые глаза смотрели ласково и умно. Костя почувствовал к нему симпатию. Санитар, родом уралец, служил когда-то в Ленинграде. Он обрадовался Сергееву, словно встретил земляка.
- Спервоначалу будет трудненько… - дружески говорил ему санитар. - Потом легче будет. А люди наши - первый сорт! Люди - на подбор: один старший хирург чего стоит! А комиссар и того лучше! Не парень, а золото!
Операции были в разгаре. Ассистировали сестры. На соседнем столе оперировал молодой врач, и Костя неожиданно узнал в нем своего сокурсника Николая Трофимова.
"Неужели он?" - не веря собственным глазам, подумал Костя.
Трофимов нагнулся над больным, белый колпак плотно закрывал голову, почти все лицо было прикрыто маской, но Костя узнал его сразу именно благодаря позе, мгновенно напомнившей облик того студента, с которым он работал сначала в анатомичке, а позднее, на четвертом курсе, в клинике Беляева. Тот же изгиб фигуры, тот же поворот головы. Пока сестра помогала Косте надевать халат и вытирала его перчатки спиртом, он неотрывно всматривался в Трофимова, но молчал, боясь отвлечь его.
"Так вот где мы встретились, вот на какой работе столкнулись…" - подумал Костя.
- Военврач Сергеев! - оторвался старший хирург от своего стола. - Вы готовы? Возьмите на третий стол вон того раненого, посмотрите!
Сестра уже сняла с больного простыню, санитары поднимали его, но Костя, осмотрев ранение, с ужасом почувствовал, что не готов к сложной операции, что не сможет один провести ее.
В эту минуту его окликнул Трофимов:
- Костя? Неужели ты?!
Он стоял у своего стола с покрытым кровью скальпелем в руке. Глаза его выражали радость и удивление.
Костя подошел ближе.
- А я сразу узнал тебя, - сказал он и, волнуясь, прибавил:
- Послушай, Николай, мне надо сейчас оперировать… кажется, сделать ампутацию, но я… сознаться… немного растерялся…
- Приготовься, я сейчас закончу и помогу. Но, боже мой, какие бывают встречи!
Костя вернулся к своему столу, нащупал у раненого раздробление коленного сустава и понял, что ампутация действительно неизбежна, но сам решиться на нее не мог. Он посоветовался со старшим врачом и тот, посмотрев, коротко проговорил:
- Режьте.
Но резал Трофимов, а Костя только ассистировал.
И то, как Трофимов легко сделал круговой надрез большим двухсторонним ампутационным ножом, как быстро он сменил его на маленький резекционный, когда дошел до плотных сухожилий вблизи суставов, и то, как просто он взял дуговую пилу и ровно перепилил кость - все говорило о профессиональном опыте Трофимова, имеющего за спиной всего лишь один год практики. Костя почувствовал глубокую неловкость за свою, как ему казалось, полную неподготовленность к делу, которое сейчас было так нужно. Когда же, казалось совсем близко, раздался оглушительный грохот разорвавшегося снаряда и Костя, побледнев, вздрогнул всем телом, в то время как все оставались невозмутимы, а Трофимов даже не поднял головы, Костя ощутил себя совсем жалким человеком.
- Ничего, ничего, - сказал Трофимов, - завтра ты будешь все делать не хуже меня.
Но оперировать Сергееву пришлось даже не завтра, а в тот же вечер. Беспрерывный поток раненых требовал работы на всех столах, и Сергеев, быстро освоившись с обстановкой, стал делать наиболее легкие, но все же и не совсем простые операции.