XII
Его заливало, топило ветром, крутило за полы сюртука, швыряло от камня к камню. Он пригибался, тащился боком, старался забиться в камни. Но ветер низал и камни. Это был буйный ветер, степной, разлетный. Он бился о горы грудью, не знавшей камня, – швырял его Чатыр-Даг в долины. С разлету рухался он на камни и переплескивал с воем к морю.
Как мошка, сдуваемая ветром, цапался по камням Безрукий. Все чувства его окаменели, – и только одно мерцало: куда-нибудь схорониться, ткнуться.
На светлой от месяца дороге бились – метались тени. Стаями мчало листья; камни свистели, выли; с балок глушило ревом. Взбитые бурей чащи, сбросив свои покровы, плясали в гуле. Спавшие за кустами звери – серые камни-звери – вздымали крутые спины, ревели, ломились в чащах. Каменные стада проснулись, топотали. Все струилось, металось, мчало. И опускавшийся к Бабугану месяц тоже куда-то мчался. Нагоняла его степная туча, дымила серебряными горами, тяжелая, снеговая, с обвисшим брюхом: вот-вот ударит о Чатыр-Даг и лопнет, – накроет снегом.
Безрукий ее не видел.
Дорога тянула в горы, крутила петли. На заворотах чернели камни – стояли, ждали. Сбросив свои короны, черные буки качались в балках, из черного серебра литые.
За поворотом, на светлой стреле дороге, чернело что-то, жутко храпело зверем…
Швырнуло за камни страхом. Безрукий присел, послушал: ясно, храпело зверем? Выглянул из-за камня… Лошадь? Черная голова вздымалась, мчало по ветру гриву…
На дороге лежала лошадь.
– Это по ней стреляли… – вспомнил Безрукий верхового, кто-то еще с тем ехал…
Выступил из-за камня и стал обходить лошадь.
Она увидала человека. Она забилась, блеснула зубами в храпе и рухнула головой в дорогу. Он уловил ее взгляд молящий, застывший в вывернутом глазу ужас, черную лужу на дороге, блеск месяца на ребрах, – и побежал от нее на ветер. Его свалило. Он повернулся спиною к ветру и снова увидал лошадь: кивала она ему, мотала гривой. Как будто манила его, молила лошадь.
И долго еще он видел, как кивала она ему, пока не закрыло поворотом.
Дорога вступила в балку, – и стало тише.
Слева – ущелье входило в горы, и в его дальней пасти, на синеющей по-ночному дали, дымною тенью встала недвижная Катерин-Гора, – смутная, легкая, ночная. Всю дорогу будет следить дремотно.
Безрукий ее не видел.
Он миновал теснину, с железным мостом, – глухое место. Не вспомнил даже, что где-то на буках – трое. Они висели, покачивались в ветре.
Выступил башней камень.
Знакомое было место. В пологой балке – с дороги видно – лежала глыба. Выласкало ее дождем и ветром, и стала она похожа на могильный камень. Здесь, бывало, поили коней и отдыхали. Под глыбой бурлил источник. Была глыба – могильный камень: стояли на ней три крестика, черной краской.
Безрукий узнал глыбу.
– Пережду до утра, зароюсь в листья… Узнал и тропку.
Внизу, в дубняке и грабе, под сенью глухих орешин, было совсем спокойно. Месяц стоял над гребнем. В черной сетке лежала глыба, мерцали на ней деревья – тени.
Безрукий смотрел на глыбу…
…В солнечный, жаркий день, – все дни тогда были солнечные и жаркие, – спускались весело от пещер верхами и тут выезжали на дорогу. Под камнем бурлил источник. Шумели веселым станом в свежей тени орешин. Все становились на колени и припадали к струйке. Холодом обжигало губы, в груди ломило. А Безрукий, в чудесной своей панаме, покуривая сигарку, рассказывал приезжим, как против этого камня, на дороге, убили троих безвинно, – извозчика, почтальона и солдата, которые везли деньги. И, нюхом зная, что слушать об этом любят, шептал с подмигом:
– Ну, понятно… они это… для народного, как сказать, блага…
Слушатели загадочно молчали…
Он смотрел на черные крестики, как сонный. И вырвалось у него беззвучно:
– Проклятые… сбежали… подыхаем!..
Крестики показались ему – из дальней дали, загадочным сном мелькнули…
– Пировали тогда… Новая жизнь будет!.. Все открыли! Все убили!..
Было ли когда это?
Бульканьем из-под камня повторяло: было… было…
С ветра ли, от вина ли, – томила жажда. Он встал на колени, как бывало, и приник губами к бурливой струйке. Ему обожгло губы, как и раньше, и словно молнией осветило – восстало ярко, как весело пили эту воду, и так же в груди ломило…
Пил жадно, долго…
И вот встало над ним неслышно, вспыхнуло ярким светом, и погасло.
– Ты что за птица?!.
Крикнул командный голос.
Безрукий вскрикнул… Снова сверкнуло в струйке, озарило гнилые листья и чьи-то ноги… Крепкие сапоги мелькнули, – и погасло.
– Вставай! – крикнул суровый голос.
Вспыхнуло, ослепило… Безрукий узнал фонарик, приклад винтовки… Высокий стоял у камня, сильный…
– Красив молодчик! – сказал человек с винтовкой. – Ты кто такое? Откуда?..
Погас фонарик.
Безрукий молчал от страха. В глазах осталось: баранья куртка, баранья шапка, патроны, штаны с кантом…
– С тобой говорят, болван? Кто? откуда?..
– Попить… спустился… – стуча зубами, проговорил Безрукий.
И так и остался, на коленях.
– Нашел время!.. Бумаги? Не понимаешь, совсем младенец?., от вашей, болван, собачьей власти?.. Документы!..
Безрукий как будто понял, кто перед ним с винтовкой. Он протянул, было, руку, – просить о чем-то? – но человек крикнул строго:
– Бумаги, от собачьей власти… имеешь? Через горы боятся сами… вам, болванам, носить дают, собаки! Документы?!.
Теперь он понял.
– Будь они прокляты… – вытянул из нутра Безрукий, – всю жизнь убили…
– Поешь складно. В мешке чего у тебя?
– Ничего-с… глядите…
Рука осветила лампочкой, рванула мешок, встряхнула…
– Кошка?! Зачем – кошка?..
– Кошка… – уныло сказал Безрукий, смотря на кошку.
Прыгнуло пятно света, блеснули оскаленные зубы, выдутые глаза, как стекла, и тут увидал Безрукий, как исполосовал он кошку.
– А зачем это вам, товарищ, кошка?! – насмешливо спросил голос. – Ходили на охоту?..
– Детям добыл…
– На котлетки… Прекрасно. Пшено – не надо. Рубаха… – берем рубаху. Поручений собачьих не имеешь? Документы!..
– Законный имею пачпорт… царский…
– Имей. И кошку можешь. Рубаху покупаем. В раю рубахи не полагаются. Чей-то еще и сюртучок имеешь? – прыгнуло пятно света. – Хоть и однорукий, а реквизнул, мерзавец! Шелковые когда-то отвороты назывались!..
– Берите-с… – покорно сказал Безрукий и отложил рубаху.
– Ну, как… живется в раю сладко? Сколько, небось, просился-добивался… – таки впустили? С кошечками играешь… Ну, забирай свою блиманжу, и – марш! – ткнул невидимый человек в кошку.
– Я с ними… не имею!.. – выкрикнул из последних сил Безрукий. – Лучше бы уж убили… сразу…
– За-чем же сразу? Сразу, брат, не прочувствуешь. А ты поживи, прочувствуй… Лазаря поете, как подыхать настало?..
– Брось, Вахабин… – сказал другой голос, и из-за камня вышел еще, с винтовкой.
Месяц еще светил над гребнем, в набегавших тучках, и в свете его Безрукий признал погоны.
– Гляди, капитан, бобра! – сказал Вахабин и брызнул светом. – Хорош молодчик?.. А ты погляди на рожу! махровый самый!., самый что ни на есть… райский!..
– Нашел время… Замерз дурак, да еще безрукий! – устало сказал пришедший. – Пусти его, замерзнет…
– Изъятие излишков сделал, рассчитаться надо… – сказал Вахабин и свистнул трелью. – Рубаху нашему казаку добыли. Нет, каков, однако, мерзавец! Безрукий, а сюртучок себе рек-визнул, осилил! Кошек по горам ловит, а из рая уходить не хочет!..
Безрукий поглядел жалобными глазами.
– Ваше благородие… все неправда! Чего мы можем?.. Оружие поотняли… шайка…
– Молчи, кошатник! – выругался Вахабин, стреляя светом, и Безрукий видел, как передернуло его скулы. – Поотняли?! Камнями бейся… раз у тебя жизнь отняли! Падаль, сукины сыны, жрете, а подыхать все боитесь?.. В навоз, все равно, пойдете! Детей уж жрете!
– Кому говоришь! – сказал капитан с сердцем. – Сматываться пора. Теперь ни одна собака не поедет…
– Они все такие, панихида… а как грабить!..
– Ваше благородие! – крикнул с отчаянием Безрукий, – я всякую культуру понимаю… разорили! Дети… трое помирают…
– Брось, поручик. С третьего поста сняты?..
– Сейчас снимаю. Я отходную ему читаю… Ты чего меня "благородием" величаешь? Кончилось благородное! – через зубы сказал Вахабин и помотал у глаз пальцем. – Узнали зверье – по-другому теперь начнется! На зверье – кнут да палка, чтобы твою "куль-ту-ру" не растоптали, дерьмом не завалили! Стой, за рубаху будет… Верховой попался?..
– Видел, версты четыре…
– Что, веселый?
– На, поправься… – сказал капитан, вытаскивая из-за борта фляжку. – Замерзнешь, голый…
Он отвинтил серебряный стаканчик, налил…
– За…мерз… – выстукивая зубами, прошептал Безрукий и принял стаканчик горстью: уже не владели пальцы.
Как огнем обожгло глотку и побежало жгучей струей по телу.
– Ваше… благородие… – задохнулся Безрукий, поперхнулся, – ко…ньяк?!. Знаю… я всю культуру!..
– Понимает культуру, шельма! – сказал Вахабин. – И чего расточаешь бисер перед свиньею!..
– Всю культуру… с профессорами обходился… из древнего времени… всегда гуляли… культуру признавали… Знаменитая была куль… тура!., все хлеб имели…
– Пей, культура! – сказал капитан и налил другой стаканчик.
– Господи… из древнего времени!..
– Ай хорошего чего есть? – крикнуло из-за камня басом, и вышел бородатый казак в папахе.
– Да вот, купили тебе рубаху, Иван Коныч… теперь щеголяй на все! – сказал Вахабин, давая казаку рубаху. – Дашь ему чего… сала, хлеба!
– Живем! – усмехнулся казак, зевая. – Баловать их, сволочь… В боях, почтенный, потерял руку?
– Машиной оторвало, – сказал Безрукий, – из древнего времени, когда был слесарь…
– Сле-сарь?.. Знаю вас, сволочей… За слесарей вся завороха вышла, работать сукины сыны не захотели! – выругался казак и пошел за камень. – Дайте ему раза, ваше благородие! Са-ла… – услыхал Безрукий из-за камня.
– Слыхал? – с усмешкой спросил Вахабин. – Кто говорит? На-род говорит… казачья воля! Семью оставил, хозяйство бросил, не захотел жрать кошек!
– Ваше благородие!.. Что мы?!. Профессора одобряли… для удовлетворенья!.. Сбежали сами… Я с ними обращался… по всем горам гуляли… всего открыли!.. Господи!
Коньяк разогрел его. Стаканчик с походной фляжки распахнул перед ним дверь в прошлое. Недавно, на пикниках, бывало!..
Облокотившись на камень, стоял офицер, в приплюснутой фуражке, такой знакомой, в гороховой шинели, с биноклем на ремешке, – курил. Его заросшее бородой лицо, совсем еще молодое, на месяце было смертельно бледно, устало, грустно. Печально смотрели его глаза, и Безрукому показалось, что человек этот его жалеет. И он пожалел его. Вдруг открылось, – отомкнуло ему вино? – что связывает его что-то с ними, что-то такое… – не назвал бы словом. Давнее?.. Что это – у камня с тремя крестами – последнее от той жизни, – последнее прощанье. Вдруг осветилось ему в потемках, – и стало ему до острой боли жаль и себя, и этих, ушедших в горы, леса и камни, – и всё, ни за что погибшее. Впервые за эти годы, за эти страшные дни метанья постиг он бездонный ужас и понял, что все погибло. Это открылось ему не мыслью, а светом, из тьмы сверкнувшим. Вдруг подступило к горлу, хлестнуло в глаза правдой… Он вспомнил детей – у моря.;. – и зарыдал, заухал.
– Отставить! – крикнул, смеясь, Вахабин. – Так ты верхового встретил?..
– Так точно, видел…
– Ну, так скажи собакам, что болван со звездой в раю, под мостом, где "фонари" играют!.. Понимаешь?
– Понимаю… висят трое…
– Три собаки! И пусть лучше не посылают сволочь, которая нищих грабит… а махровые чтобы приходили, с собачьим документом! не прятались за болванов!.. По-нял?!.
– Понял…
– А семерых на автомобиле, с билетами… сам, скажи, поручик Вахабин… снял! Татарин, скажи, Вахабин! Они знают… И еще за ними остается! Хорошо запомнил?..
– Помню… Казак вернулся.
– За рубаху больше ему не стоит, ношеная… – сказал он грубо. – Я б ему ни хера не дал, балуете их только…
– Пойдет ему на поминки! – ткнул Вахабин Безрукому чурек и сало. – Вспоминай, как… в аду едали! В раю расскажешь…
– Все бы отдал! – вскрикнул Безрукий, хватая сало. – Последние вы… в горы ушли… за нашу Россию бьетесь!., за правду бьетесь…
– Да уж не за ваши сопли!
– Давай мешок, – сказал капитан, вынимая из пазухи ком бумажек, и бросил, как мусор, с маху. – Миллионером будешь, на собачьи собачьего хлеба купишь…
– Господи! – завопил Безрукий, хватая его руку, но тот отдернул.
– Сматываться, поручик!.. И все трое ушли за камень.
Безрукий глядел на глыбу, на светлое за ней небо. Хотел крикнуть… – не выскочило из глотки. Шумели над головой деревья, сновали по глыбе тени.
Было?..
Бурлил и бурлил источник: было… было…
– Эй! красавец! – донеслось ветром сверху. – Слушай, дурак… за-мерзнешь!.. За Перевалом… огонь!., чабаны!.. Скажи… по-ручик послал… мурзак, князь… Вахабин!..
Безрукий невнятно крикнул…
Месяц зашел за гребень, темнело в балке. Кресты померкли.
Было? И верил, и не верил. Шумели над ним деревья, бурлил и бурлил источник. Валялся мешок, чернело пятно… Кошка?..
Он забрал в мешок кошку, увидал сало и кусок чурека на бумажке… Было!.. Он схватил сало и обнюхал, впился зубами… О детях вспомнил, сунул в мешок и замотал потуже.
…За Перевалом огонь?., чабаны?..
Перекрестился и побежал из балки.
В ушах стояло:
– За Перевалом огонь! чабаны!
XIII
Ветер уже не бился о каменную плотину Чатыр-Дага: теперь он нашел дорогу и рвался за Перевал прорывом.
Безрукого гнало в спину, низало стужей, – несло на тугих крыльях. Мотавшийся за спиной мешок не мог защитить от стужи, рука застыла. Страшась уронить мешок, он вцепился в него зубами. Пугало его сомненье…
– А ну… не попадутся?..
Не набежит на огонь – замерзнет.
– С ними бы попроситься… дождаться утра… – вспоминалось ему о встрече. – Да нет, не верят… хоронятся где-нибудь в пещере… огонь разложат… Хорошо в пещерах, тихо… И всякие припасы… никто не доберется… Детей бы перетащить… жили бы себе да жили…
Мешались в голове мысли.
Да была ли встреча? Чувствовался во рту вкус сала. Зубами помнилось, как хрустело… И коньяком всё пахло. В ушах осталось: "За Перевалом огонь! чабаны!"
– И денег дали… два пуда купить можно? Несло на тугих крыльях.
В глазах осталось – прыгающий круг света, сверканье струйки, светлый стаканчик с фляжки, комок бумажек…
Была встреча!..
И все казалось, что это из давней жизни.
Черными полосами струились кусты и камни. Дорога меркла, – месяц ушел за горы. Сзади, из черноты, густо валила туча, клочья ее светились. Сеяло тонким снегом, но Безрукий его не слышал. Он даже и ног не слышал: несли его деревяшки, попрыгивали, как спьяну. Он засыпал на бегу, – и встряхивало его испугом:
– Мешок?
Мешок колотился в спину, терло дерюжкой губы. И вдруг проясняло мысли:
– Господи, что же это? Голый бегу… который уж день… все горы? Сейчас упаду, замерзну…
Стучало в ушах, как камни: огонь… чабаны!..
Кусты пропали, снегом блеснуло поле… Рвануло в гуле, – и Безрукий понял, что он на Перевале.
Ветер нашел просторы, рухался за плотину с ревом. Мчались по снегу камни великого огнища, выли. Пригнувшись, несся навстречу дуб, закинув в вихре исхлестанные ветви, – мелькнул чернотою в свисте…
И сбросило с Перевала вихрем.
– А где огонь?..
Дорога бежала книзу, черная пустота глотала, – и вот, глубоко во тьме, красновато мигнуло искрой.
– Огонь… чабаны!..
Черными полосами мчались кусты и камни. Искра мигала, гасла. В долины валились балки, чернело глубью. Качало небо великой тенью – смутной Горой-Царицей: дорога крутила петли.
Безрукий ее не видел.
Слева мигнула искра, мигнуло справа. Огонь вертелся, летел навстречу. Дымилось над ним сиянием.
– Огонь… чабаны…
Хлестало снегом, стегало глаза метелью, катило камнем. Казавшийся все далеким, огонь появился близко, у ног, в провале. Бурно над ним дымилось…
– Чабаны… на нижней петле!
Рвануло вперед надеждой. Невидный, смутный, стоял у дороги камень. Ударил камень – и Безрукий упал с разбегу.
Долго ли он лежал – не помнил. Крутило над ним метелью. Стегало воем.
– Огонь… чабаны… – сказало ему в метели.
Он поднялся, но его сбило ветром.
– Мешок свалился!
Опять его сбило ветром. Он пополз, обшаривая дорогу, но пальцы уже не могли нащупать.
– Сбросило ветром… в балку?
Ноги отяжелели, онемели. Он все же пополз на локте, выискивал, – где чернеет? Что-то чернелось на краю дороги? Куча щебня. Жужжало по ней бурьяном.
Безрукий дополз до края, заглянул в черноту провала. Гулом во тьме ходило – леса качались. Он поглядел на небо. Стояло на небе – тенью. Смотрела Гора-Царица, – темная, тихая, ночная. В небо за ней поглядел Безрукий, сказал беззвучно:
– Господи… погибаю…
Склонился к краю, – погнуло его ветром, – и увидал: у края, на снежку чернеет.
– Мешок?
Он потянулся, но не мог захватить рукою, – не схватывали пальцы. Он перегнулся в балку, схватил зубами… Зубы его нащупали дерюжку, впились, как в мясо, и, пятясь по-собачьи, он выволочил мешок из балки. Хотел подняться, но его повалило ветром.
– Огонь… чабаны…
Его задушило ветром. Он укрылся за кучей щебня, ткнулся губами в камень…
Хлестало, лепило снегом. Он смутно помнил, что где-то недалеко чабаны, и огонь совсем близко… что нельзя оставаться на дороге. Но его сковывало дремотой – камнем.
– Огонь!., чабаны!.. – крикнул над ухом голос.
Он вдруг рванулся, поднялся на колени. Близко, на нижней петле, над темными кустами, сияло огненное пятно, дымилось… Он крикнул в черную пустоту за светом, и огненное пятно пропало. Прошло замиравшей мыслью:
– Огонь… чабаны…
И этот огонь стал искрой. Она погасла. Его пробудило собачьим лаем. Лай по горам катился, с Гробницы Великана, гремел камнями.
– Овчарки? – прошло дремотно.
Сыпало, как камнями, – лаем, накатывало ближе, злобно.
– Разорвут… – пронизало искрой, под грудой камня. – Овчарки… злые… – подумал Безрукий безнадежно, чувствуя, что не сбросить камня.
Страх, что сейчас разорвут овчарки, вырвал его из мрака. Он знал овчарок. Чутье ли ему сказало – осталось от диких предков, или он вспомнил, что так учили его чабаны, – он втянул шею в плечи, подобрал под грудь руку и замер лицом в дорогу.
Словно сквозь сон он слышал, как яростно лаяли овчарки, драли когтями землю, прыгали у лица, дышали горячей псиной. И вот через лай донесся хриплый и жгучий чабаний выкрик, как будто защелкало бичами:
– Аррьчччь! Арьчь-арьчь-арьчь!
Лай оборвался визгом. Чабан выпрыгнул на дорогу, гикнул, как умеют одни чабаны, и яростно завертел палкой. Собаки отскочили с воем.
– Йёйййй!.. Покажи руки!