Мягким лохматым комом прыгнул с уступа чабан-мальчик. Лицо его разгорелось, черные глаза сверкали.
– Ну? – строго спросил чабан.
– Двое было… – восторженно начал мальчик.
– Трое… – сказал чабан.
– Двое?
– Трое. Ишак четвертый. Говори дальше…
– …Подошел сверху…
– Ага?!. Тебе говорил – сверху будут?!. Переломился ветер!
– Сверху, от Долгой Балки… собаки его погнали…
– А ты? Побежал за ними, ишак?! Я говорил – сверху будут! Алим, голова-котел, тебя вызвал! Кого тебе слушать?.. Следов на снегу не видел?! От Долгой Балки на Кривой Камень следов не видел?.. Всю отару могли порезать!.. С берегу ветер, овчарки не могут слышать… Болтай дальше!..
– Алим вызвал… там другой полз снизу, схватил барашка, заколол барашка…
– Котлы пустые! Говори дальше…
– Яя не дал!.. Он ножом ударил Яя… Алим его камнем, в это!.. – на темя показал мальчик.
– Где Алим?..
– С ним возился… велел к тебе, по верху…
– Раньше надо по верху! – крикнул чабан, заерзав. – Трое было… Третий с Кривого Камня, у дороги. Тащил барашка. Окружили, волки, сманили собак книзу! Отбил… – мотнул чабан на уступ в обрыве. – Отару могли порезать! А, шайтаны!.. Дурак, сапоги надел, слышно было. В постолах бы… не услышал! Всю отару могли порезать…
– Стрелял ты… ушел?
– У-шел… А тот?
– Алим знает…
– А, злая ночь!.. – вскрикнул чабан, заерзал. – А твой, от Долгой Балки?..
– Собаки его погнали… крови по следу много. Травили долго… Алим отозвал после, чтобы к верху…
– Чорх сторожил по верху, котлы!.. Чорх того на меня выгнал!..
– Чорх? Чорх был на низу, с нами…
– Я говорю! После… я Чорха послал книзу! Травить велю до пустого! до… камня! Теперь пусть грызут до сердца… Собака грызет волка.
Пара волков-овчарок вернулась снизу, ткнулась к огню лизаться, но чабан гикнул – послал к отаре.
Они стали за светлым кругом, смотря на огонь, – просились. Он поднял палец и погрозил к отаре. Они пропали.
Снизу пришел чабан, принес заколотого барашка, бросил.
– Вот, шайтаны! – крикнул он виновато, хлопая себя по бедрам. – С берега, двое было…
– Трое… – сказал старый чабан, мотнул к уступу. – Всю отару могли порезать! Отбил.
– Ушел?
– Ночь знает. А тот?
Молодой чабан по-собачьи оскалил зубы.
– В балку упал, на камни.
– Мало собаки гнали! Я говорю! Не мешай овчаркам, овчарки знают!..
– Кровь по всему следу… в крови морды!
– Котлы! Не отзывать!! Палки хочешь? Отару у меня порежут, чем теперь жить будешь?! На берегу волки, всё сожрали! Закона теперь нет, закон сломали!., мой закон! Собака грызет волка… Бог велит.
Еще четыре овчарки пришли следом, жарко нося боками. Качая языками, они упали перед огнем и принялись лизаться. Старый чабан поднялся, потрепал овчарок, оглядел морды и вытер о снег руки.
– Шумит хорошо… – прислушался он к ручьям по балкам. – Сойдет к утру, следа не будет. Тепло будет.
Поглядел на небо. Прочищало, больше яснели звезды.
– Сниму до солнца. Опять погоню на яйлу, ну, их… До большого снегу.
И лег под свои овчины.
– Обойдете – и ложитесь. Не придут волки… Чабаны покурили, подремали – и пошли поглядеть отару.
Побежали овчарки с ними. Яя повел в темноту ухом – и остался, вытянув морду в лапах.
Храпел чабан. Храпела в его ногах старая овчарка, вздрагивала во сне с визгом.
XVI
Еще далеко до света, старый чабан поднялся.
Туманно, мягко светили звезды. Парило от земли, теплело. Гремели ручьи по балкам, катились к морю. Курились кусты туманом, красно в огне чернели. Белые шапки давно упали, шорохи на камнях затихли.
Дремали у огня чабаны, надвинув шапки, уронив головы, – каменным сном давило. Теперь лишь одни овчарки несли дозоры.
– Поспите! – крикнул чабан, – один управлюсь.
Чабаны, тычась, полезли под овчины.
Старый чабан прибавил огня, забрал бараний мешок и пошел за водой в балку. Проснувшаяся с ним овчарка села к огню – чесаться: одолевали блохи, – тепло будет. Ставила уши, поглядывала на войлок и ворчала: тревожили ее стоны.
Чабан принес воду, поставил котел на камни, бросил красного перцу, чесноку и луку, всыпал кукурузной крупы и соли. Потом стал свежевать барашков. Тушки он обернул в шкуры, а требушину сложил под камень. Когда в котле закипело, он положил варить ножки и головку, – другую у огня оставил, – бросил еще сердечину, почки и печенки и стал помешивать свежей дубовой веткой. Когда опять закипело, он сбросил пену, всыпал толченого кизила и покрошил брынзы. Забило розовой пеной, потянуло душистым паром.
Сварив похлебку, чабан накрыл котел бараньей шкурой, умылся снегом и стал поджидать рассвета.
Безрукий всю ночь метался. Всю ночь снились ему огонь да ветер. Носило его по балкам, по дорогам, душило ветром. Стреляли из костра искры, палило жаром. Он старался уйти от жара, – стегало его из ночи снегом. Он отворачивался от снега, искал согреться, – палило его огнем, душило дымом. Всю ночь метался, – и снились ему всю ночь огонь да ветер.
Ночь отшумела и затихла, а ему всё казалось, что его душит ветром. Он много раз просыпался, видел сидевшего у огня чабана и не понимал – кто это. Швыряло его в балку, и ему казалось, будто лежит он на остром камне, а сверху давит. Он вскидывался от острой боли, выцарапывался из черной балки и снова видел: сидит у огня лохматая собака… И не понимал – где он?..
Когда забелело в небе, Безрукий признал у костра чабана, признал овчарку, синевшие по обрыву камни, услыхал рев барана – и понял, что здесь чабаны, под Чатыр-Дагом. Вспомнил, как сбросило его с Перевала вихрем, как огонь в черноте вертелся… И все вспомнил: что он в дороге, и еще далеко до дому. Все тело его ломило, все кости ныли, кололо в боку ножами, трепала лихорадка. Увидал черные, мокрые деревья в рассветной мути, синеющий снег за светом…
– Идти надо… – подумал он в бессилье, – а весь разбился… не подняться… У них бы отлежаться…
Он передохнул со стоном.
– Жив, голый? – поглядел на него чабан.
– Жив… спасибо тебе… – через силу сказал Безрукий, – без тебя погиб бы…
– Благодари не меня… а Бога. Послал на тебя овчарок. Не разорвали! Овчарки теперь злые, волка чуют…
Синели холодом на рассвете камни, дымком синело. Черные, выступили кусты из мути. Синело за ними снегом.
– Зачем на горы ходишь голый?.. – спросил чабан, смотря на Безрукого с усмешкой. – Или тебе все лето?..
– Нужда погнала, за хлебом… одежи нет ничего, все съели… – выстукивая зубами, еле сказал Безрукий.
– Как же это у тебя – нет одежи?! был богатый, покупал у меня барашков, ходил мурзаком! Помню, пояс у меня купил бахчисарайский… ханский… пять золотых стоил! Я все помню… Богатые, сильные с тобой гуляли… У них бы и попросил одежи, хлеба!.. Знакомые твои были… Смотрели, как барашки мои гуляют… горькую травку щиплют, а мясо сладко! Я все помню… А меня называли бедным! Где они, головы бараньи? И почему – такое?.. Ученые, мудрые люди назывались… А почему – такое?..
– Все пропали… – сказал Безрукий. – Вся теперь земля пропала… погибаем…
Покачал головой чабан, зацокал…
– А-а, це-це-це! Мудрые были, богатые были, на мягкой земле жили… Почему волки стали?!. Ваши чабаны были! Почему волки стали?! Умный чабан знает, куда гонять отару… чабан умный сторожит отару!.. Каждого барашка знает… Больной барашка болезнь приводит – коли барашка! Волк ходит у отары – убей волка!.. Куда ваши чабаны делись? Волки почему стали?..
Говорил чабан – стучали камни.
– Пошел на горы, голый… А дадут тебе хлеба горы?.. На берегу все сожрали, приходите воровать барашка?..
– Я не ворую… – сказал Безрукий.
– Я все знаю. Кто с вороной пирует – у того нос грязный! А в мешке у тебя барашка?
– А мешок мой… где же? – вспомнил Безрукий и завозился.
– Вон твой мешок! – мотнул чабан на уступ в обрыве. – Ваших воров здесь не ходит. Откуда у тебя в мешке барашка?! Собаки мои чуют…
– Там у меня ошметки только… Это… кошку чуют…
– Ко-шку?! А зачем у тебя кошка?.. – поглядел на него чабан с усмешкой.
– Детям добыл… с голоду погибаем… Ходил за хлебом, на девятую казарму… не достал у Сшибка.
– Знаю волка. Крал у меня барашков! Ну… видал Сшибка? Здоров Сшибок? веселый смотрит?.. У него пшеницы много… натаскал в свою яму волчью!.. Видал волка?..
– Видал… убили его… – как во сне говорил Безрукий.
Будто в тумане сидел у огня чабан, качался. Качалась стена обрыва, – вот-вот завалит.
– Убили? Слышал и я, что убили. Убили волка!.. А ты не кидай языком, что знаешь! – погрозил чабан трубкой. – Ты помни: оставили тебе жизни! Ай-Балку помни… – понизил чабан голос. – Я все знаю. В горах камень на камне лежит – слышит.
Он набил трубку, прижег угольком, – сидел, нахмурясь, курил и думал…
– А-а, шайтаны волки! – крикнул он вдруг, как бы на свои мысли, и закачался, будто от острой боли. – Всякого у вас добра было! Куда девали?! Мягкая земля, хлеб давала… рыба в море, сады, виноградники, орехи, табак, кони… хорошую одежу ткали… все добро! Все сожрали?.. У меня – камни… а я живу! У меня собаки работают, а вы, волки, лазите по ночам воровать у меня барашков?!. Семьдесят зим живу, к вам не ходил… – чего вы ходите?! Ходит волк, убей волка! Бог велит. Камень траву ростит, барашка траву ест, чабан барашка бережет. Все барашка дает… Барашка не будет, – ничего не будет.
Стучало в ушах Безрукого, будто камнем по камню стучал чабан.
– Я все знаю. Я правду-закон знаю. Я человека рукой подыму из ямы, а волка за ноги в балку кину. Бог велит! Вчера двое с берега на конях были, барашка поймали в петлю. Знаю. Не жить волкам! Я все знаю. Вытянул ноги волк – знаю… Скажи на берегу всем волкам: бьем волков! Бог человеку барашка дал – жить, овчарку дал – барашка беречь, крепкие руки дал – волка убить. Стал человек волк, – убей волка, Бог велит!
И много еще говорил чабан.
– У человека шуба на плечах, шапка на голове, – зима велит. Дает ему барашка. Волк со своей кожей ходит, голый. Голый – не человек. Ты – голый. Какой ты человек?! Зачем на горы пришел, голый? Голому камень дадут горы. Смерть дадут горы!..
Небо светлело, голубело.
За черным кругом костра, за проталинами ночных следов, равно синело снегом. Со снега тянуло холодом. Снежно мерцали в туманах горы. Чернели леса под ними.
– Гей! – крикнул бодро чабан, – вставай!..
Чабаны завозились под овчиной, потягивались, мычали. Терли непроснувшиеся еще глаза, поеживали плечами, – сон ломали. Кололо глаза от снега, но уже улыбались лица. Все кругом было ново, светло, – белой зимой смеялось.
Старый чабан взял войлок и отошел на снежок, к сторонке. Он расстелил войлок, помылся снегом и принялся молиться. Кланялся и покачивался долго, – в туман, на море. Чабаны потерлись снегом, наскоро помотались к морю и пошли поглядеть отару. Утренним, звонким лаем отозвались овчарки. Гревшийся у огня Яя повел мордой к невидимой отаре, потянулся, визгнул, – и не пошел к собакам. Старая овчарка потянулась, встала – и осталась сидеть на месте: холодно, что ли, показалось. Поглядывала хмуро.
Пришли чабаны. С ними пришли овчарки. Ждали.
Старый чабан достал из-под камня требушину и дал собакам. Потащили они кишки по снегу, рычали, грызлись. Яя не пошел за ними. Чабан дал ему из котла ножку.
– Чорх!.. – позвал старый чабан овчарку.
Она подошла чинно, села рядом. Он достал из котла головку и погрозил – не трогай! Овчарка перебрала ногами и стала дожидаться, когда остынет.
– Садись! – приказал чабан.
Чабаны сели, скрестили ноги. Старый чабан пошептал молитву и роздал ложки. Валило из котла душистым паром. Чабан достал из сумы кукурузную лепешку, сломал над котлом, дал по куску чабанам. Черпнул первый. Стали по череду хлебать чабаны.
Когда поели похлебку, чабан отломил еще по куску лепешки.
– Бери и ты свою долю, – сказал он, давая Безрукому кусок лепешки. – Был и ты человеком раньше, делился хлебом. Пропали вы все, волками стали. Не говори, я знаю.
Есть Безрукому не хотелось, – томила его жажда, – но он не отказался: знал, что обидится татарин. Чабаны глядели исподлобья, жевали молча.
– Было время… – сказал старый чабан со вздохом, – гостей принимал, колол барашка. И язьмы было, и катыку, и брынзы. И светлого хлеба люди носили за барашка. Теперь ночью ползут, с ножами!..
Мутило сладким бараньим духом. Безрукому стало тошно и показалось, что валится на него стена обрыва. Плясало перед глазами дымом, качались в дыму чабаны, щелкали белыми зубами.
Старый чабан достал ножом из котла сердечину и печенки, покрошил на камне и разделил чабанам. Безрукому мяса не дал.
– Из-за волков-шайтанов… едим барашка! Сколько у меня порвали!.. У Шумы все отары погубили… До Корбеклы доходят… по всей яйле!..
Он посмотрел на кусок, покрутил головой и сказал, словно читал молитву:
– Все – от Бога. Сказал Бог: все человеку дает барашка!
Чабаны работали зубами, шумно жевали мясо. Безрукого мутило.
– Попить бы… – попросил он чуть слышно. Чабаны не слыхали.
Когда доели мясо, чабан отрезал овечьей брынзы.
– Бери и ты свою долю, – подал он на ноже брынзы. – Не хочешь. В горло не идет барашка…
– Попить бы… – простонал Безрукий.
Чабаны не слыхали.
– Я тебе скажу, как было… – сказал старый чабан, закуривая трубку. – Камни одни были. Сидел человек на камне, плакал. Сказал Бог: "Плачь, горькая трава будет!" Горькая трава стала. Ел человек горькую траву, плакал. Сказал Бог: "Не плачь, барашка будет, все будет!" Стал гулять по горам барашка. Не стал человек плакать. Пришел волк, резать-давить барашка. Стал человек плакать. Сказал Бог: "Не плачь, хорошо будет, овчарка будет!" Дал Бог человеку овчарку. Не стал волк барашка резать, не стал человек плакать. Забыл человек Бога, стал давить человека. Стал человек волком, шайтана слушал. Стал хороший человек плакать. Сказал Бог: "Не плачь! волк волка грызет, овчарка волка грызет, хороший человек волка бьет!" По-бьет! Вот как будет. Бог велит.
Небо светлело, синело в разрывах туч. Снежно, на мутной дали, встала зимняя Катерин-Гора, с черными полосами трещин. Холодом от нее тянуло… Над грязной стеной обрыва стоял Чатыр-Даг, зимний, – накрыло его покровом.
– Попить… – попросил Безрукий, укутываясь в войлок.
– Нет у меня воды, сходи в балку… – сказал чабан. – Снегу поешь. Снегу много.
Безрукий взглянул на снег, и его пуще забило дрожью.
За черным кругом костра, за грязными пятнами проталин, остро синело снегом, кололо глаза зарею. Вся пологая котловина колола блеском. И воздух колол – горьким духом сырого камня, мокрых кустов и дыма.
Безрукий отвалил войлок и поднялся. Сюртук его распахнулся, в дырья сквозило тело.
Чабаны засмеялись:
– Шайтан голый!
– Кожу ему погрызли волки! – усмехнулся старый.
Ломило глаза от снега. Пошатываясь, пошел Безрукий. Все перед ним плясало: кусты, камни, черные по снегу пятна и даль в тумане. Шумело вокруг, журчало. Потоки в балках – или в ушах от крови. Прямо – дымная Катерин-Гора синела матовым серебром с чернью, накрылась горностаевой порфирой, – вся зимняя. Синело холодом за ней небо. Вздрагивали на нем стрелки – солнце?
От снега обожгло губы, ломило скулы, но голове стало легче, дышать свободней, – даже теплее стало. Не колыхались камни: сидели крепко по снеговому полю. Горько и свеже пахло – дубами, камнем? Горной зимою пахло.
Безрукий залез под войлок, лежал и думал:
– У них бы отлежаться… у огонька… тихо… Не добраться… Ходило в глазах туманом. В тумане – берег…
– Гей!.. – крикнул старый чабан, – сбивай отару!
Чабаны побежали. Возившиеся в снегу овчарки рванулись с веселым лаем. Заблеяли по отаре овцы, бараны заревели.
– Давай… – сказал старый чабан, снимая войлок, – огонь тебе остается, грейся. И солнце с тобой будет.
Пришел мальчик, забрал котелок и сумку. Взвалил на плечо овчины, бараньи тушки.
– Айда, с нами! – посмеялся Безрукому зубами и резко засвистал в пальцы.
И Безрукий понял, что они совсем уходят.
Со снегового поля, за обрывом, накатывало лаем, свистом. Бараны ржали. Зашевелились по снегу камни, задвигались волною, – и стал снег бурым и серовато-желтым. Пополз кверху. Защелкало, покатилось, – как бичами:
– Аррьччь-аррьчь-аррьчь-аррьчь!
Старый чабан положил на плечо ружье, взял палку…
– Вон твой мешок!.. – показал он к уступу на обрыве. – И не приходи больше. Вот твоя доля… – ткнул он в баранью голову у огня. – Бог велит давать нищему головку. Стал ты нищий. Беднее вы камня стали!..
Он вдумчиво оглядел стоянку, – не забыли ли чего чабаны, – и стал подниматься по обрыву, наперерез отаре. На гребне остановился и поднял палку:
– Ты!.. Скажи на берегу волкам… Бекир говорит: не дам! На Чатыр-Даг загоню, в снега, в камни! до последнего всех порежу… – не дам!.. Пока камень могу держать… – не дам!..
И засвистал, загикал. Отозвались свистами чабаны. Овчарки загремели призывным лаем, бараны заревели. Заблеяла отара, снялась, пошла.
Остался гореть костер.
Сентябрь 1924 г.
Ланды
Яичко
Константину Дмитриевичу Бальмонту
Весна. А где же воздух, наш весенний воздух, снег плывучий, крик петухов раэливный, журчливые канавки под ледком, поутру? где радость, заливающая сердце, – радость ни с чего как будто?.. И в щебетанье воробьев в пустых деревьях, в блеске засочневших почек, и в блеске первых камушков на мостовой, и в первых лужах, и в будто потеплевшем звоне, тающем, весеннем.
Каштаны в "свечках" не заменят мне пушистой вербы, березки вольной, хлестающей по ветру. Жесткие деревья, плачут сажей. Весна? В дожде – как осень. Нет пробужденья, нет улыбки ясной, как у нас, –
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года.
Ищу чего-то. Земля – чужая, небо… – и оно другое. Или мои глаза – другие?..
Из глубины душевной, где тени прошлого, я вызываю мое небо. Светлое, голубоватое, как полог над моей кроваткой, всегда в сиянье. Белых ли голубей в нем крылья, кресты ли колоколен в блеске… или это снежок сквозистый, облачка?.. Оно вливается потоком в окна, крепким, свежим, все заливает новым, даже глухие сени, где еще хмурый холодок зимы, где еще пахнет звездными ночами, мерзлым треском.
Мое родное, мое живое небо.
В витринах – груды яиц из шоколада, темных. Грузные они, повязанные лентами, немые. За окнами бистро, на стойках, залитых вином, я вижу розовые яйца в вазах. Чего-то отзвук? Позабыто.
Далекое мое, в осколках.
Свежий запах – будто сырой бумагой, шуршанье серенького платья няни. Праздничное, еще не мытое, оно трет щеки.
Воздух со двора, чудесный, свежий, перезвон веселый. Полог моей кроватки дрожит, отходит, и голубое небо смотрит в блеске. И в нем – яичко, на золотом колечке, на красной ленточке, живое!..
Сахарное яичко. Здесь оно, со мной. Не потускнело, не побилось, на золотом колечке, в сердце… Прозрачно-серенькое, как снежок сквозистый.