И вдруг – гениально-простая мысль вырвалась ласточкой:
– Ассигновки!., для помощи!..
– Ассигновки?!! – так и вспорхнул полковник. – Наконец-то! Чего ж вы молчали, друг?! Давайте, сейчас давайте!
Полковник схватился за чемодан, но… казначей ухватился крепко. Взметнулась его "стихия"!
– Я… ка… казначей, собственно… и буду выдавать по инструкции… пришлите формальные требования…
Это далось ему очень трудно. Но, должно быть, его измученное лицо, с натеками под глазами, пришлось по душе полковнику: лицо одухотворенное! Полковник выпустил чемодан и сказал приятно:
– Казначей?!! Чудесно! Это как раз мне и нужно! Какая предусмотрительность! – восторженно закричал полковник. – Назначаю вас старшим казначеем всего Отдела! Теперь карьера вам обеспечена… похоже, вы карьерист? Немножко?..
Какова сила ассигновок! Даже такого они сделали галантным.
– Не… множко… – выдавил из себя казначей, ворочая на меня глазами.
– Вам представляется возможность… необходимо реорганизовать финансовую систему! У меня гениальный план… Руководящие указания получите вы от… Прохорова и завтра же подадите доклад в комиссию капитана Корина. Идемте…
И поманил наганом.
Вы представляете физиономию казначея! Его посиневшее от волнения, страха и усилий лицо – он едва волочил чемодан – сплошь покрыло крупными каплями, словно его хватили из брандсбоя, он затрепыхался на месте, как подбитый, и потащился за нами, не издав ни звука.
Сашка хотел остаться в машине:
– Ваше вскобродие! Разнесут на клочья… – взмолился он, отмахиваясь от писаря.
Он показывал "мясные" зубы…
– Молчать! – гаркнул полковник так, что казначей выпустил чемодан, а толпившиеся, в гороховых халатах, рассыпались в птичьих криках. – За мной! К машине – стражу!
Сашка сделал губами – ф-фу! – и побрел покорно. Я чувствовал, что все дело во мне, что я должен собрать всю волю и отыскать выход, выход – во что? В то, во что я уже не верил?., что мне было совсем не нужно? И все же, я прикидывал, как овладеть полковником. Этот гигант с наганом был не по силам мне одному, но надежда на Сашку была слаба, а казначей едва стоял на ногах.
– Идемте, идемте! – торопил полковник. – Они сегодня не ели и потому немного возбуждены, – показал он на дом, откуда слышался вой. – Надо же поступаться во имя высшего! К тому же я все более убеждаюсь, что это дурная привычка – есть каждый день… Я уже другой день не ем – и чувствую себя превосходно. А дано знать в Севастополь и… Владивосток? Ага… Спасибо, спасибо! – сжал мне руку полковник. – Я всегда верил в Пулково… Мне нужны люди, да.
Он почти бежал на своих длинных ногах, верткий, упругий силач-спортсмен, увлекая движением. А, все равно… Жизнь давно стала на голову, и никто не мешает. Сейчас нас захватят немцы, свяжут полковника, нас… Ведь и нас коснулось разгулявшееся безумие… Почему же – безумие? Одно стоит другого! Там – в клочьях живое мясо… здесь… полковник Бабукин проводит свою "систему", по-своему! Одно стоит другого! Алло!..
Мы прошли за полковником в тихий парк, за чугунную бурую решетку. Чудесна она была, слитая из зверей, – медведей, волков, кабанов, рысей, лисиц и оленей в дебрях, за которыми гонится человек… Какая чудесная работа! Шутник художник показал таки силу человечью! Голый человек в дебрях порол брюхо кабану, давил за язык медведя, катался по земле с рысью, в обнимку плясал с волками… Чудесной силы была свитая из зверей решетка!
Вышли к боковому фасаду замка, в заросли бузины, сирени и волчьих ягод…
Полковник ткнул в куст наганом:
– Вот… Одинцов не преодолел – и выкинулся! – ткнул наганом полковник кверху. – Но… без жертв не обходится… Прибрать! А Гудёнку взяли из водоёма?
Прохоров задергал бровями:
– Никак нет, ваше высокоблагородие! Охотников не находится…
– Ослы! Что ж вы, настой из Гудёнки будете лопать? О-слы!.. Ослы не поймут того, что если один идиот отравленный вваливается в бассейн, то они все отравятся, если не вынуть вовремя! Два неприятных случая… Но что все это в сравнении с тем, что могло случиться!..
Я слышал его болтовню, но слова не доходили до недр. Я не мог отвести глаз от точки, в которую обратилась, к которой теперь свелась для меня вся жизнь: куст бузины, и в этом кусту… ноги! Синие, тощие, жилистые, с желваками и шишками, с кривыми ногтями, – ноги неведомого зверя… Они смотрели грязными пятками – в небо!
– Не преодолел Одинцов! – мрачно сказал полковник.
Подштанники сползли, и болтались тесемки. Голова застряла в кусту, у корня, под накрывшими полами халата. Казалось, что кто-то, шутя, полез за птичьим гнездом и для общей потехи стал в кусту на голову, болтая пятками. Но пятки были недвижны, мертвы. То был знак поставленной на голову жизни. И очень удачный знак!
– Почему же не помогли? оставили? – спросил я полковника спокойно.
– Не говорите чушь, капитан… Теменем, на острый пенек! Желал бы я вам попробовать!.. – что-то соображая, сказал полковник. – Следствие я закончил… Вон, из того окна!
– Вертится… – застонал казначей, – мне дурно…
Он сел в крапиву, на чемодан, и закрылся руками.
– Спокойствие! Подтяните нервы, небабиться! – крикнул полковник. – Готовьтесь к жертвам! Прибрать!
– Дура-а-ак!.. – раздался сверху злой и писклявый крик, похожий на птичий, и к нашим ногам упала жестянка от керосина.
Из верхнего этажа высматривало остренькое лицо, похожее на хорька, дразнилось, высовывая язык.
Полковник погрозил наганом, – и лицо спряталось.
– Неприятная частность, но, в общем, успех громадный! Все неспособное к жизни нового духа – отвеется… Останутся совершенные, которые пойдут… до конца! Стойте… он… опять это он, несчастный… – тревожно вдруг зашептал полковник, прислушиваясь, и его лицо посерело. – Умейте владеть собой… это он… слишком резко воспринимает идею… односторонне… ищет убить… Зверя! Начитался этого Апокалипсиса и… извращает мою систему… Придется положить из нагана…
Он поправил в нагане, – поставил "огонь", должно быть. Я схватил его за руку…
– Полковник…
Полковник рванулся, обжег глазами… и я услыхал режущий холодком, подкрадывающийся голосок за кустами:
– Могу по-брить… могу по-брить…… – и мелко-сыпучую, равнодушную, гнусную брань-бормотанье.
От этого мертвого голоска и равнодушной брани веяло жутким до тошноты: неотвратимым, постыдным.
К нам подбирался тропкой коротконогий, большеголовый, с водяночным лицом-волдырем и выкатившимися пустыми глазами. Глазастый нарыв какой-то. Он приседал, кривлялся, сыпал мелко похабной бранью, а глаза были неподвижны, как выпуклые стекляшки. Подкрадывался к нам с бритвой, с жестом привычного парикмахера.
– Дойду, достигну в душу… – через зубы, как сонный, сыпал-цедил волдырь.
Полковник заметался на месте, размахивая наганом:
– Скажите ему "мерси"! – в панике зашептал полковник. – Мешает… распугал всех… унес у этого негодяя… Галь-ске… тот раз… не могут отнять бритву…
– Могу по-брить… могу по-брить…….. – подкрадывался волдырь, водя по воздуху, как бы поддерживая двумя пальцами чей-то подбородок, а другой рукой, крадучись, подводил бритву.
Я отступил перед этим мертвым лицом в усмешке, перед слепою смертью. Она вежливо и упрямо искала жертву, – слепо и гнусно-вежливо… Позади меня шарахнулся казначей и упал со стоном в крапиву, – я слышал, не сводя глаз с поблескивающей холодком бритвы.
– Мерси!., мерси!!. – закричал я, стыдясь мучительно беспомощности ли своей или подлой насмешки над человеком…
Это было магическое слово, это "мерси"! Слово великой силы! Оно – творило! поставило, как бы, стену! Волдырь ткнулся об эту стену, подался, его синие губы раздвинулись в улыбку, в улыбку черепа, и… он присел, вытянув ногу назад, делая как бы реверанс.
– Не стоит благодарности из такой малости…
Он произнес это очень значительно, как Великий Жрец, Понтифекс Максимус, поклонился галантно, как парикмахер, и, стыдливо запахивая полы халата, задом ушел в кусты.
Сашкин голос шипел мне в ухо:
– Взять их, ваше высокобродие…
– На р-руку! – крикнул полковник подходившему к нам солдату, которого Прохоров толкал в спину. – Кто тебя снял? Прохоров?…
Солдат глядел исподлобья, тупо, суясь руками. Он был страшно худой, долговязый, – как говорится, растяпистый. Он бесцельно совал руками, вихлялся, как резиновый прут, и жевал пустым ртом: испортилась в нем машинка.
– Кто тебя снял? – повторил полковник.
– Сево-о?.. нисево… – шепеляво сказал солдат. – Себа не давай… Давай себа!..
Он смотрел на полковника, словно побитая собака. Испорченная машинка требовала себе хлеба!
О, проклятье! Кто, или что наложило печать гориллы на этом последнем звене природы? Где они, величавые мудрецы, вдохновенные творцы мысли? В какой страшной пучине бредут они, в чаще путей звериных! В кошмаре, меня кружившем, постигнул я терявшейся мыслью, как страшно и одиноко быть драгоценности человеческой, вдохновенным творцам божественной мысли. В пустынях бродят они, над безднами, не охраняемые ничем. Тысячи тысяч звериных лап, тысячи тысяч пастей стучат зубами… Как же нужно хранить, стальными стенами оберегать чудесные единицы человечьего стада, прорывающие звериную кожу, свершающие облечение плотью новой! Пустыню, бездну они призывают: в небо!
– На р-ру-ку! – бешено крикнул полковник, хватая за штык винтовки.
Солдат зацепил прикладом полу халата, показал волосатые ноги-кости и попытался взять – вспомнить – "на руку". Крикни ему полковник: коли! – он не задумался бы проткнуть любое. Смотрел на меня исподлобья, пугливо-злым взглядом идиота…
– Приходится охранять идею… – тревожно бросил полковник. – На пять шагов назад! – крикнул он Сашке. – Еще! еще! Прохоров, отведи назад этого красномордого! Вы в нем уверены? – понизил голос полковник до шепота. – Обратите внимание на скулы… Они его обработали! Зубы слишком белы, мясные…
– Это вполне надежный, простой и добрый парень, полковник…
– А как вы думаете? У них, у этих, что работают кровью, мало добрых парней?! Вот это полено… – ткнул он ногой в колоду, – злое?… А им можно расколотить черепа тысячи Аристотелей и… Ньютонов!! Добрые парни, с мясными зубами и красными мордами! Тебе говорят – десять шагов назад!.. Влияния еще не убиты… Этот Васильев, который всех распугал, немножко, конечно, тово… понимаете? Но я знаю, что он единодушно со мной отыскивает виновных… тех мерзавцев, которым нужно… которые дерзают убить живую человеческую душу! Вот почему он уважает – "мерси"! Он – чуткий! Математиков путают с психологами! А мы, психологи… А полномочия ваши?..
Было сказано неожиданно, но я нашелся. Полковник любил уверенный тон.
– Я их отправил почтой, чтобы не перехватили в пути, господин полковник!
– Почтой? А это умно, пожалуй… Ну, идемте… Прохоров, возьми ключ. За ним!
IX
Мы вышли во двор, сопровождаемые полковником и солдатом, и подошли за Прохоровым к длинному каменному сараю, сплошь завешанному простынями на веревках.
– Здесь… – значительно произнес полковник заметно волнуясь. – Осторожней!..
Мы остановились перед широким черным затвором, с тяжелым замком.
Полковника охватило сильнейшее беспокойство: он вертел наганом и дергался. Здесь был очень опасный пункт: сидел берлинский агент Сименс-Гальске с подручными.
– Возьмите платок и дышите, как через маску… – тревожно шептал полковник, прижимая платок к губам. – Сейчас вы услышите этих гадов… Прохоров, отпирай…
Прохоров отворил сарай, полный доверху всякого хлама: ящиков и кадушек, птичьих садков, коек, разбитой мебели… Пахнуло гнилой капустой. Потом, закрестившись, с усилием поднял дубовое творило подполья и отскочил в испуге. Еще острее пахнуло на нас гнилью.
– Слушайте… слушайте… – шипел за спиной полковник.
Я потянулся с порога – заглянуть в люк, увидал, что он затянут холстиной, как пчелы в улье, и сейчас же меня рвануло назад. Полковник дернул меня за френч.
– С ума вы сошли?! Слышите этот ужасающий запах гниющей крови?!! Этот ужас!.. Остатки проклятых опытов… Проклятые продолжают даже в яме! Чувствуете, как нижет!..
Прижимая платок к губам и ноздрям, он ворочал глазами в ужасе, нырял наганом то к подвальному люку, то в нас… Лицо его взмокло и посерело. Подвал мучил его и все же тянул к себе.
– Задержу следствие, пока не снимет он микрофон… – через платок закричал полковник, словно из-под земли. – Голодом заморю, заставлю! Хотят читать мои мысли! убить идею?! Убью я сам! Знайте, гады… я, я подымаю человечество, а вы хотите его приплюснуть, убить душу живую? стереть лик Божий?! Слышите?., слышите?!. – дергал меня полковник. – Они продолжают, гнусы!., гудят… пускают волны… Вы слышите?!. Смотрите, как оно дышит, дышит… яйцо гадючье…
Оно ходило, дышало, опадая и подымаясь плавно, это бельмо подвала, натянутая на люк холстина… Не холстина, – живая пленка.
Это было безумие…
Из глубины подвала тянулись тяжелые вздохи, шорохи… Это было безумие… Оно выползало оттуда в тяжком запахе человечьей гнили, в хрипе и вздохах, в заглушённом вое, в выкриках-писках, в воплях… Оно выползало, ширилось, выдавливало собою набитую холстину, начинало владеть и мною… Мысли мои мешались… То мне казалось, что в удушливой тьме подвала, в грязи, свалены в кучу, скручены так называемые здравые люди – доктор, сестры, солдаты… Здесь, наверху, безумие! И это безумие разгуливает с наганом! И мы, трое, – здравые же и мы люди! – были бессильны. То была жизнь-абсурд. Я сознавал отчетливо: двинься я – полковник не задумался бы с наганом, а солдат-идиот приколол бы меня штыком. Но мгновениями я терялся: там, в подвале, и есть настоящий ужас, пугающий жизнь, поражающий ее насмерть. Ужас полковника, захвативший меня безвольно. Ужас людей, творящих земное дело, творящих кровью… Они, сидящие там, в затхлой грязи и гнили, люди звериного лика, они убивают живую душу, рожденную тихим, небесным, светом… хватают и душат проблеск души свободной, давят ее человечьим мясом, топят в человечьей крови…
Проклятые…
Кто сказал это слово?… Я ли его сказал?..
– Проклятые… – глухо сказал полковник.
– Полковник… освободите!.. – различил я измученный женский голос. – Мы умираем… мы голодны… это бесчеловечно!.. У нас затекли ноги…
Да кто же, наконец, там, в дыре?!.
Лицо полковника повело злой усмешкой. Он слушал, слушал…
В дыре путались-бились жалобные, молящие, укоряющие голоса-стоны:
– Николай Васильич… стыдно!., больно за вас!..
– Помилосердуйте… ваше высоко…
– Найдите же в себе силу мысли! Коровкин уже помешался… Вы же интеллигентный человек…
– С нами, с вашими сестрами так… Мы все отдавали страдающему народу!..
– Слышите эти льстивые, змеиные голоса? – гудел за моей спиной голос полковника.
– Даю честное слово, полковник! – раздался мужской, бархатистый голос, – я предоставлю вам полную свободу… ваши доклады перешлю министру!.. Полковник, вдумайтесь же!..
– Сименс-Гальске… дает… честное слово! – хрипел голос полковника. – Перешлет мои доклады… ко-му?!.
– Ослобоните, ваше высокоблагородие! Ради детей-сирот…
– Фершал не в себе стал…
– Дико, дико… Николай Васильич! Культурный вы человек… и так дико!.. У нас Коровкин…
Кошмар… Они, знавшие, что такое полковник, которого они запирали в изолятор, они взывали к его силе мысли! Взывали от сердца, от всей души… Это был бред, кошмар…
Полковник слушал, как чудесную музыку. Пил наслаждение, муку, – было видно по его вытянувшемуся лицу в усмешке.
– Клянусь душой, мы разделяем ваши мечты, полковник! – истерично выкрикнул женский голос.
– Верую! верую!! согласна… Господи, я согласна!..
– Вы слышите, каков голосок сирен! – злорадно, дрожащим от наслаждения голосом гудел полковник у моего уха.
– Ради всего святого… у меня лихорадка… мы признаем… Коровкин заболел… фельдшер…
– Ага! Вы губили, проклятые, а я спасаю! спасу!!
– Так точно, ваше превосходительство! Губили-загубили… Принимаю спасение-крещение через вас! Изведите душу мою! Душу изведите, душу!! душу!! душу!! черт в душу!..
Это был голос гибнущего, теряющего рассудок.
– Слышите же… Никифор Иваныч заболел! Поймите же, полковник! Фельдшер Коровкин заболел здесь!., психически! потерял рассудок!.. – визжал надрывающийся женский голос. – Хоть его-то выпустите!
– Душу изведи, душу! душу! душу!., черт, черт в душу!!.
– Два дни не емши… Господи… ослобоните!..
– Вы умнейший, чудеснейший, Николай Васильич! У вас огромное сердце… я вас так чувствую!..
– Мы все чувствуем ваше влияние, полковник… – выделился надеждой бархатный баритон – должно быть – доктора. – Серьезно… заболел душевно Коровкин… Освободите же нас!
– Агент и шпион Сименс-Гальске! – придушенно закричал полковник. – Заочный суд скоро выведет вас… на чистую воду! Из моих теперь рук не вырвешься!.. Смерть человекоубийцам! смерть!
– Боже мой!., мы умрем… Полковник… лучше убейте сразу… вашу Аничку… как я за вами ходила!., убейте сразу!..
– Самая гнусная из… семя поганое!!.
– Господи…
Тут я не выдержал… Я крикнул, забыв всякую осторожность:
– Я свежий человек, господа… и помогу полковнику!..
У меня захватило дух: стальная рука полковника сдавила горло. Я вырвался из его клещей и увидел направленный на меня наган.
– Ни с места! С ума вы сошли?!!.
Его кровяные, бешеные глаза снова меня сковали. Помню зеленое лицо Сашки… казначея, сидевшего на своем чемодане, привалившегося лысой головой к стенке…
– Полковник… я хотел лишь… покончить с этой ужасной сценой… Довольно! – крикнул я в черный зрачок нагана, не владея собой.
Видавший на фронте смерть, с ней игравший, я оказался таким бессильным перед полковником…
– Закройте эту дыру! – крикнул я в ужасе, прямо в зрачок нагана. – Мне страшно слушать…
– Закрыть! – приказал полковник. – Ага… вы поняли, наконец? Да, страшно…
Он доверчиво заглянул мне в глаза и даже снисходительно улыбнулся.
Прохоров грохнул творилом и попрыгал, чтобы было плотней.
– Они хотят есть! – усмехнулся полковник, показав зубы. – Есть они все равно не могут… они хорошо спеленуты. Им, давать, чистый, хлеб!!. А скольких они уже отравили! – полковник приблизил ко мне истерзанное лицо, – Одинцов, Гудёнко… И это… си-стема-ти-чески! Они вливали в хлеб токи! Последнюю доставку я приказал свалить в отхожее место, а несчастные растаскали все! И вот результат: осталось всего три десятка! Остальные погибнут!
Полковник проверил замок, оправил "щиты" и показал мне на дом наганом:
– Инструкции получите там. За ним!