- Джон Макленнан, - представил Амундсен своего гостя, и каждый счел своим долгом лично поздороваться с Джоном.
Обитатели странной хижины на льду были гостями Амундсена, ожидающими хозяина. У трапа висел плакат, извещающий, что без приглашения подниматься на борт "Мод" воспрещается. Амундсен хорошо знал приезжих, здоровался с каждым и называл их Джону.
Некоторые из них были известны Джону по рассказам Роберта Карпентера. Александр Киск - личность польского происхождения, отлично говорил по-немецки, по-польски, по-русски и по-чукотски. Несмотря на свои примечательные лингвистические способности, в торговых делах Киек был неудачником. Очевидно, из-за пристрастия к спиртному. Затем представился одетый в изящную, богато расшитую кухлянку Григорий Кибизов, арктический коммивояжер, который, как он сам уверял, занимался торговлей не ради наживы, а из любви к приключениям.
И, наконец, Григорий Караев, степенный человек в отлично выделанной кухлянке, несколько громоздкой, но достаточно богатой, чтобы ее мог оценить знаток.
Закончив представление, Амундсен пригласил всех подняться на "Мод".
Церемония представления продолжалась на борту. Среди членов экипажа Джон обнаружил и русского, назвавшегося Олонкиным.
В кают-компании царил уют устоявшегося быта. Под потолком горела электрическая люстра, а на подставке из красного дерева стоял великолепный граммофон с набором пластинок.
- Прошу гостей занимать места за столом! - радушно предложил капитан.
Пока все рассаживались, Александр Киск принюхивался к кастрюле, стоявшей на отдельном столике.
- Это просто брусничный морс, мистер Киск, - сказал Амундсен, лукаво подмигивая остальным гостям.
За столом разговор шел о политическом положении России. Большинство сходилось на том, что рано еще судить, какая власть удержится в России. О возможности возвращения царя на престол высказался лишь Александр Киек, но его слова никто не принял всерьез.
- А пока идет большая драка за власть, - весело сказал Григорий Кибизов, - надо и нам не терять свой шанс!
Молчаливый повар, который оказался штурманом корабля, подал горячий грог в высоких стеклянных стаканах.
- А ваше мнение о современном положении? - обратился к Караеву Амундсен.
Сразу было видно, что этот русский слов на ветер не бросает, и его мнение действительно интересовало всех.
- Сейчас трудно судить обо всем, - тихо сказал он, осторожно слизывая с усов капельки грога. - В одном я убежден - что Чукотка и Камчатка были и останутся владениями России. Поэтому задача настоящих патриотов - препятствовать разграблению здешних богатств и защищать права местных жителей.
Эти слова Караев произнес тихим голосом, но они прозвучали веско.
Джон с интересом смотрел на русского торговца. Примечательное лицо, острые пронзительные глаза и ширококостные пальцы, спокойно лежащие на полированном столе.
Обедавшие за столом опустили головы. Каждый в какой-то степени был, как выразился Караев, замешан в "разграблении здешних богатств".
У борта послышался собачий лай. В кают-компанию заглянул вахтенный и доложил:
- Чукчи явились торговать!
Все вышли на палубу.
Лед у корабля превратился в ярмарочную площадь. Собачий лай, удары бичей, гортанные возгласы каюров - все эти звуки смешивались и производили впечатление большого оживленного торжища.
Амундсен сошел на лед, и за ним двинулись его гости, чукотские купцы, которые на этот раз были простыми зрителями.
Многих приезжих Джон узнавал. Они были из соседних селений, а иные явились чуть ли не с самого Сешана, преодолев огромное расстояние.
Возле одной нарты, у которой каюр разложил великолепную шкуру полярного волка, Амундсен остановился и подозвал жестом Александра Киска.
- Скажите ему, - кивнул он в сторону чукчи, - я даю ему за шкуру шесть пачек табаку.
- У меня еще есть песцы, - каюр торопливо развязал большой полотняный мешок и вывалил на снег несколько отлично выделанных песцовых шкурок.
- Скажите им, что за песцовые шкуры я даю только три пачки табаку, - громко объявил Амундсен через Киска. - А потом приглашаю всех пить чай с сахаром и сухарями.
Капитан шел вдоль выстроенных в одну линию нарт, и глаза приезжих с надеждой смотрели на него и загорались блеском, когда он задерживал шаг.
Джон шел рядом, и сердце у него замирало от стыда. Не подозревая о чувствах Джона, Амундсен говорил ровным деловитым голосом.
- У меня теперь сорок шесть оленьих шкур. Вполне достаточно для изготовления одежды. Я хочу прикупить сколько возможно настоящей ценной пушнины. Меня поражает честность этих людей. Я никогда еще не замечал у них попытки сплутовать. По-видимому, они стоят на очень высоком нравственном уровне. Однако меня удивляет низкий уровень развития этих людей. Они даже не знают часов и не умеют ни читать, ни писать. Это позор, и я понимаю, что старый строй необходимо было свергнуть.
Помощники Амундсена тем временем ходили между нарт, принимали в обмен на товары пушнину и уносили во вместительный трюм. Обойдя толпу, Амундсен повернул обратно.
Амундсен был доволен сделками. Он отдал приказ выволочь прямо на лед огромный бак с крепко заваренным чаем и мешок морских сухарей.
Чукчи набросились на горячее. Те, у кого не оказалось посуды, бегали вокруг судна, выковыривая из снега пустые консервные банки.
Остальные вместе с капитаном поднялись на борт "Мод" и оттуда наблюдали за шумным чаепитием.
Взгляд Руала Амундсена, устремленный на толпу чукчей, выражал сочувствие, и он сказал, обратясь к Джону:
- Трудно даже представить всю глубину трагедии, которая ожидает в будущем этих людей! Развращение уже началось. В иных местностях встречал людей, которые ничего, кроме спиртного, не признавали и готовы были отдать за него не только последние свои пожитки, но и собственных жен и дочерей. К счастью, я запретил членам своей экспедиции иметь какие-нибудь близкие отношения с представительницами прекрасного пола на всем протяжении ледового побережья, и благодаря этому у нас наилучшие отношения с местным населением, не отягощенные и не омраченные ничем.
Ильмоч, как человек состоятельный и имевший персональное приглашение Амундсена, не снизошел до того, чтобы пить чай из общего бака. Он так и ходил вслед за капитаном, словно приблудный пес, заглядывая ему в рот, улыбался, кивал в знак согласия и вынашивал мысль о том, чтобы "стать другом капитану Амундсену".
Выбрав момент, Ильмоч отозвал в сторону Джона и горячо зашептал:
- Скажи капитану, что олени, которых я привез - это подарок. Мой подарок как другу. Ничего мне от него не нужно.
У Ильмоча было такое уморительное выражение лица, что Джон не смог сдержать улыбки.
- Сделай так, - с придыхом прошептал Ильмоч.
Джон догнал Амундсена. Не отставал от него и Ильмоч.
Джон передал Амундсену слова оленевода. На лице полярного исследователя появилось глубокомысленное и задумчивое выражение.
- Хорошо! - сказал Амундсен. - Передайте ему, что я до глубины души тронут его сердечным порывом. Вы знаете, господа, - обратился он к русским торговцам, - этот человек, оленевод, туземец, сделал то, от чего отмахнулись многочисленные представители просвещенного человечества! Вы даже не можете представить, каких трудов стоит организация каждой экспедиции. Часто поддержки правительства бывает явно недостаточно, и приходится обращаться за добровольными пожертвованиями… О, как это бывает иногда трудно и унизительно!..
Амундсен подошел к Ильмочу и крепко пожал руку одуревшему от счастья оленеводу.
- Вот это значит истинное бескорыстие!
Если бы Ильмоч чуть умылся и побрился, Амундсен решился бы даже на то, чтобы его обнять. Но таких привычек у владельца тысячных стад не было.
Кое-что в подарок Ильмоч все же получил.
На обратном пути в Энмын во время привала Джон спросил оленевода:
- Знаешь, что делает капитан Амундсен? Чем он занимается?
- Чем же может заниматься белый человек? - удивился Ильмоч. - Конечно, торгует! Я успел заглянуть в трюм. Столько товаров я редко видел. А корабль? Весь увешан медвежьими и песцовыми шкурами. Только слепой не увидит, чем занимается Большеносый.
- Капитан Амундсен - великий… великий… - Джон никак не мог подыскать подходящего перевода слову "путешественник". Получалось что-то вроде "бродяги". Не найдя ничего другого, Джон так и сказал, назвав Руала Амундсена на чукотском языке "великим бродягой".
- Никакого худа тут нет, - словно заступаясь за Амундсена, заявил Ильмоч. - Возьми эскимоса Тыплилыка. Тоже бродяга, но хороший человек. Сколько сказок знает! Каждый старается зазвать его к себе в ярангу, кормит и поит, только бы рассказывал. Вот и Большеносый говорил, а вы все молча слушали. Как плохо, что я не знаю разговора белого человека, а то бы побеседовал с новым другом!
- Но Амундсен - бродяга не такой, как Тыплилык - возразил Джон. - Руал Амундсен ездит по северным странам, чтобы открывать пути для других людей. Он исследует холодные страны, находит новые земли, - принялся объяснять Джон.
- Что ты мне говоришь, словно я неразумный и ничего в жизни не понимаю? - с обидой отозвался Ильмоч. - Я все понял: Большеносый идет впереди, как вожак в собачьей упряжке. По его следу идут другие и торгуют по разным новооткрытым странам. Кто-то всегда должен идти впереди. Таким бывает сильный и смелый человек, как Большеносый.
Джон вспоминал, что писалось по поводу путешествий и открытий Руала Амундсена. Да, это был герой рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. Он возродил у человечества жажду первооткрытий и вернул утраченные ценности, заставил заново уважать отвагу и самопожертвование. И все же… Да, у Амундсена честолюбие огромного накала, способное растопить даже вековые льды.
Можно не сомневаться, что великий норвежский путешественник восхищается какими-то определенными чертами народов, которые встречаются на его долгих дорогах. Но он никогда не признает в них равных себе. В лучшем случае согласится, что они - младшие его братья, которые нуждаются в руководстве. Сознание собственного превосходства настолько у него органично, что избавиться от него все равно что переменить кожу или стать совершенно иным человеком… Но как же жить дальше, как уберечься от этой своры торговцев, которые только и ждут удобного часа, чтобы ринуться по малым прибрежным селениям со своими товарами? У Григория Кибизова на лице прямо написано, что на его нарте, укрытые оленьими шкурами, лежат канистры с самогоном и чистым спиртом. Оттого его нарта и кажется так легко груженной. Или этот Караев с его умной улыбкой, спрятанной в глубине глаз. Он тоже своего не упустит, вырвет и там, где другой не сумеет…
Дорога в Энмын заняла больше времени, чем путешествие к судну Амундсена. На второй день задула пурга, и пришлось провести две ночи в снежной хижине, вырытой в большом сугробе под нависшими скалами. Все это время Джон был вынужден терпеть общество Ильмоча, который строил планы общения с Большеносым.
- Вернусь в стойбище, прикажу пастухам, чтобы откочевали ближе к Чаунской губе. Хоть там кочует Армагиргин, но мы с ним поладим.
- Кто такой Армагиргин? - спросил Джон.
- Хозяин острова Айон, - уважительно произнес Ильмоч. - Сильный человек, большой шаман. Он держит не только оленье стадо. У него еще и свое моржовое лежбище. Вот какой это человек!
- А вдруг он сам захочет стать другом Большеносому? - подразнил Джон Ильмоча.
- Не выйдет! - твердо отрезал Ильмоч. - Армагиргин не такой человек! Он не курит трубку, не пьет дурной веселящей воды, не носит ничего матерчатого, всего того, что сделано белым человеком. Смешно - но даже пищу он варит в каменных котлах! Не-ет, не общается он с белым человеком. Если узнает, что кто-то из его пастухов курил или даже чаю попил - выгонит! Выгонит с острова! Вот какой человек Армагиргин, хозяин острова Айон!
Да, Джон и вправду что-то слышал об этом человеке, но тот казался далеким, как персонаж волшебной сказки. А оказался совсем рядышком, и к нему можно даже заехать, не давая притом большого крюка.
Эта мысль понравилась Джону, и он предложил Ильмочу:
- Давай заедем к нему в гости.
- К Армагиргину? - удивился старик. - Зачем?
- Интересно на него поглядеть, да и поговорить с ним.
- Ничего интересного! - отрезал Ильмоч. - Мохом порос старик, ничего не разглядишь.
- А я все-таки поеду к нему, - решительно заявил Джон.
Ильмоч поворчал, поворчал, но согласился повернуть нарты на остров Айон, на его восточную сторону, где среди низких прибрежных сопок паслись жирные олени.
3
Четыре яранги стояли лицом к морю. Никаких следов оленей поблизости не было видно. Стойбище скорее напоминало приморское селение со стойками, на которых лежал остов байдары, подставки для длинных зимних грузовых нарт, китовые лопатки, покрывавшие вырытые в земле мясные хранилища - увэраны.
Возле большой яранги стояли люди и наблюдали за подъезжавшими нартами. Не было ни возгласов, ни собачьего лая. На какой-то миг Джона одолели сомнения: не зря ли он едет к человеку, для которого приезд чужеземца - рана в сердце?
Но поворачивать было уже поздно. Ильмоч гнал своих поджарых, вскормленных на тощем оленьем мясе собачек, причмокивал губами и обещал скорый отдых восклицанием:
- Яра-ра-ра-рай!
Упряжки в безмолвии подъехали к ярангам, и каюры притормозили нарты.
Джон пристально всматривался в молчаливых людей. Здесь стояли одни мужчины. Все они были одеты просто, но добротно, видно, не переводилась у них не побитая оводом добрая оленья шкура.
В ожидании приветствия прошло несколько минут. У одного из молодых мужчин на плечах сидел довольно рослый болезненного вида младенец в белой оленьей кухлянке и пышно отороченном малахае. Приветственное слово подал именно он, удивив Джона совсем взрослым, почти даже старческим голоском:
- Еттык? Мэнкоторэ?
Это было так неожиданно, что путники переглянулись, и Ильмоч испуганно моргнул.
Не отвечая на приветствие, на вопрос, Джон тщательно всмотрелся в необыкновенного ребенка, такого большого и громкогласного и, по всей вероятности, неизлечимо больного.
- Еттык? Мэнкоторэ?
На этот раз голос был подан требовательный, и тут Ильмоч и Джон наконец разглядели, что на плечах у парня сидит не мальчик, а сухонький старичок с острыми проницательными глазенками.
- Приехали мы с побережья, - торопливо ответил Ильмоч. - Проездом решили навестить ваш остров, может, какие новости есть?
- Эй, распрягите собак, накормите, а гостей проводите в ярангу! - приказал старик и пришпорил парня, заставив внести себя в обширный чоттагин.
Плотно утоптанный пол был тщательно подметен. Три полога висели, образуя ряд серых оленьих занавесей. Из каждой выглянули любопытные женские лица, но тут же скрылись. Лишь одна пожилая женщина, распластавшись на затвердевшем от мороза земляном полу, усердно раздувала костер.
Юноша осторожно опустил старика на разостланную у изголовья полога оленью шкуру.
- Армагиргин! - торжественно объявил старик. - А вы кто такие?
- Ильмоч я, кочующий человек, - степенно ответил оленевод. - А мой товарищ - Сон из селения Энмын, женатый на Пыльмау, которая потеряла мужа.
- Э-э! - протянул старик, с любопытством вглядываясь в Джона. - Так это ты белый, решивший жить по-нашему?
- И-и, - ответил по-чукотски Джон. - Мы много слышали о тебе, о твоей мудрости и решили заехать, чтобы увидеть тебя.
- Какомэй! - заметил Армагиргин. - Да ты говоришь по-настоящему, словно был рожден чукотской женщиной.
В тоне Армагиргина послышалось одобрение, и Джон осмелел.
Жилище великого человека было обыкновенной ярангой, и Джон не стал бы особенно приглядываться к ней, если бы не заявление Ильмоча о том, что старик ничего заморского терпеть не может и что самое крепкое, что он пьет, - это олений бульон.
Котел над костром висел на обыкновенной железной цепи, и сам котел был явно металлический. Глаз отыскал на привычном месте ружье в чехле из нерпичьей кожи. А пекуль, лежащий на дощечке у огня, имел стальное лезвие.
Армагиргин, соблюдая обычай, не расспрашивал гостей, пока не накормил. Он вполголоса отдавал приказания, и его двуногий конь превратился в расторопного слугу, готового исполнить любое приказание хозяина. Он понимал с одного взгляда и, хотя не было произнесено ни единого слова, позвал соседей, а на длинном деревянном блюде появились изысканные лакомства - олений прэрэм, мозги, уже вынутые из костей, и даже кусок чуть пожелтевшего итгильгына.
Армагиргин вытащил остро отточенный нож шеффильдской стали и пригласил гостей к низкому столику.
Некоторое время в чоттагине слышалось чавканье, перестук ножей по деревянному блюду, потрескивание дров и тяжелое дыхание женщины, раздувавшей огонь.
- Зачем приехали? - спросил Армагиргин, вытерев рот кончиком рукава кухлянки. - Надобность какая привела вас сюда?
- Да нет, - ответил Джон. - Я уже говорил: решили навестить уважаемого человека, выказать ему почтение.
Армагиргин заморгал узкими глазками, словно смысл сказанного не сразу дошел до него.
- Выказать почтение? - медленно повторил старик, словно вслушиваясь в звучание слов. - Зачем?
Джон растерялся. Он посмотрел на Ильмоча, ища у него поддержки, но оленевод сделал вид, что поглощен разгрызанием отвердевшего прэрэма.
- Хоть мы и далеко живем друг от друга, - сказал Джон, - но я много слышал о вас, о вашей жизни… То, что я слышал, мне нравилось, и я решил посмотреть…
- Посмотреть - так ли говорят или врут? - напрямик спросил Армагиргин.
- Не совсем так, - пытался выйти из неловкого положения Джон. - Увидеть такого человека - всегда интересно…
- Прямо бы сказал - из любопытства приехали, - криво усмехнулся старик и вдруг захихикал, как маленький ребенок. - Я не осуждаю любопытство, - уже серьезным голосом заявил он. - Любопытство - источник нужных знаний. Кто любопытен, того не застигнешь врасплох. Хорошо сделали, что приехали. А то кочуют по океанскому побережью разные слухи и легенды о старом Армагиргине. Иные даже говорят, что я давно умер и юноши носят мое высушенное тело… Почему ко мне народ не едет - не понимаю, - вздохнул Армагиргин. - Боятся, что ли?
- Боятся, - поддакнул обретший речь Ильмоч.
- А чего бояться, - спросил Армагиргин. - Я не черт и не злой человек. Может, наоборот - добра хочу людям? Ты ведь знаешь, Ильмоч, когда наступает голодный год, то к кому идут? Ведь не к тебе. Ты заранее чуешь людскую беду и стараешься откочевать подальше, чтобы тебя не достали… Идут ко мне, на мое лежбище, к моржам, которые любят меня и знают, что на моем острове им будет покойно. Правду ли я говорю?
Армагиргин поднял глазенки, обвел ими собравшихся в обширном чоттагине, и гул голосов пронесся:
- Истинная правда!