- Надо что-то делать, - вздохнул Рудых, принимаясь за очередного малыша. - Когда идешь по улице в Уэлене, вроде бы благополучное селение по сравнению с маленькими стойбищами. И жилища добротнее, и люди смотрят веселее, но зайдите в ярангу - так просто удивительно становится, как может выжить человек в такой атмосфере! Если начинать, то надо начинать с самого простого - привития навыков гигиены. Я поражаюсь, каким сильным должен быть этот народ. Во-первых, труднейшие природные условия, беспрерывные голодовки, особенно в зимнее время, ужаснейшие условия - и все-таки живут, да еще считают себя счастливее всех! Удивительно! Вы представляете, Джон, что будет, когда у этих людей будут нормальные жилища, хорошее медицинское обслуживание!
- Но кто даст на это средства? - пожал плечами Джон.
- Советское правительство, рабоче-крестьянское правительство! - торжественно заявил Гаврила Рудых, направляясь к рукомойнику.
Намазанные ревкомовским лекарством ребятишки с веселым шумом покинули удивительное медицинское учреждение.
Вошел Алексей Бычков и недовольно покосился на Джона.
- Долго намереваетесь меня держать здесь? - спросил его Джон. - Я так и не понимаю, какое обвинение вы мне предъявляете.
- Неужели до сих пор не понимаете?
Джон пожал плечами.
- Я вам уже говорил: у нас есть предписание Губернского народного революционного комитета очистить территорию Чукотки от иностранцев.
- Какой же я иностранец? - возразил Джон.
- Не будем об этом спорить, - ответил Алексей. - Наша революционная задача - очистить Чукотку от всех, кто незаконно проживает на территории Советской республики. И если бы не эти вот гуманисты, - Бычков кивнул в сторону Тэгрынкеу, - вас давно не было бы на Чукотке. Сейчас совершается, быть может, величайшая революция в истории человечества. В революционной борьбе мы теряем своих товарищей. Кто-то и безвинный, оказавшись на пути, тоже гибнет. Всячески избегаем этого, но борьба есть борьба, - Бычков развел руками. - Вы, наверное, слышали об истории. Анадырского ревкома?
- Только в общих чертах, - ответил Джон.
- Они погибли, потому что поддались больше сердцу, чем революционному разуму, - сказал Бычков. - Сначала они арестовали членов белогвардейского совета, а потом выпустили. Решили, что те сами перевоспитаются трудом и общением с трудовым народом. А они вернули себе власть и уже не стали воспитывать членов Первого Ревкома Чукотки, а расстреляли всех до одного! Расстреляли подло, без суда и следствия. Под видом перевода в тюрьму их вывели на лед маленькой речушки Казачки. Кто-то скомандовал, охранники разбежались в разные стороны, а белогвардейцы, промышленники и торговцы из окон домов, из укрытий открыли прицельный огонь и перестреляли революционеров. Потом устроили засады на дорогах и перебили тех, кто возвращался из поездки. Они даже не разговаривали - просто стреляли.
- Какая подлость! - не выдержал Джон.
- А вы говорите - обвинение, - вздохнул Бычков. - Просто бдительность. У нас очень мало сил. Мы верим в свою победу, но сейчас Советская республика ведет кровопролитную борьбу за свое существование, а вот мы еще сентиментальничаем. Я тоже человек и, честно говоря, до сих пор не могу смотреть в глаза детям Роберта Карпентера, но оставить его здесь мы не могли… И вот теперь с вами. Тут приезжал Орво, доказывал, какой вы хороший человек. Ну вот хороший человек, а не хочет делать добро людям! Ведь одно дело - просто разговаривать, выражать словесную любовь, и совсем другое - делать что-то во имя любви к народу. В истории русского общественного движения было много любителей народа, даже русский царь в своих публичных выступлениях говорил о "возлюбленном народе"… Так что вы недалеко ушли от русского царя в любви к чукотскому народу.
- Ну уж это слишком, - возмутился Джон.
- Если вы действительно умный человек, - продолжал Бычков, - и у вас здоровый и разумный взгляд на жизнь, то почему бы вам не встать в наши ряды?
- Стать большевиком? - с ужасом спросил Джон.
- Насчет этого мы бы еще посмотрели, - ответил Бычков и добавил: - Мы отправили ваши бумаги и запрос в Облревком. И вашу петицию в Лигу Наций. Вы же занимаетесь еще и политической деятельностью. Ваше дело не простое. Поэтому наберитесь терпения и ждите. У вас нет оснований жаловаться на плохое обращение, - иронически закончил он.
Под бормотание Армагиргина Джон думал о Бычкове, о его товарищах, милиционере Драбкине, об оставшемся в Энмыне Антоне Кравченко. Все они моложе его, энергичные и, видимо, верят в то, что им удастся перестроить этот закосневший мир, вдохнуть в него новую молодость. Может быть, это и есть самое благородное из человеческих деяний и такие люди достойны большего почитания и уважения, чем капитан Бартлетт, Вильямур Стефанссон, Руал Амундсен? Джон вспомнил, как Гаврила Рудых мазал самодельным лекарством покрытые струпьями детские тельца, как его грубые пальцы осторожно прикасались к пораженной коже. Разве он, Джон Макленнан, не видел всего этого? Нет, видел, даже испытывал отвращение, но пересиливал себя и привыкал. И привык настолько, что перестал замечать гнойные уголки в добрых глазах Орво, следы застарелой трахомы, постоянный кашель, не спрашивал, почему беременные женщины так часто остаются без детей?
- О чем думаешь, Сон? - окликнул Армагиргин.
Джон посмотрел на старика. В маленьких глазках была такая темнота, что они казались опустошенными, лишенными зрачков.
- Думаю, - неопределенно ответил Джон.
- Какие новости у большевиков?
- Новостей особых нет, - ответил Джон.
Правда, новости были. О них сказал Тэгрынкеу, когда провожал Джона Макленнана в сумеречный дом. Весь Приморский край был захвачен белогвардейцами. По существу, Чукотка отрезана от Советской России, и самому Камчатскому облревкому грозило нападение карательного отряда. "Либо придется организовать отряд из местного населения, или же временно отступать", - сказал на прощание Тэгрынкеу.
Джон представил, что будет, если сюда дойдет карательный отряд. Прежде всего арестуют всех русских и, возможно, расстреляют. Как Анадырский ревком. Освободят Армагиргина. Потом возьмутся за тех, кто сочувствует революции. Поскольку таковых на Чукотке немало, то начнется такой террор, что куда там эпидемии!
- Спрашивал я Тэгрынкеу, что будет со мной, - подал голос Армагиргин. - Говорит: народ будет меня судить за то, что я владел островом. Но ведь не силой захватил я остров, а был он мне дан вековым обычаем. Мои деды и прадеды владели им и помогали всем, кто жил вместе с ними. Отчего такая жестокость в людях вдруг появилась?
Армагиргин вдруг странно всхлипнул, что на него не было похоже, и забормотал что-то невнятное - то ли песню, то ли заклинание.
Шло время. Известий из Анадыря не было. Несколько раз приходили нарты с энмынской стороны, но самих энмынцев Джон не видел, то ли они совсем не приезжали, то ли власти старались не показывать им Джона. Приходили устные вести от Пыльмау. Она сообщала, что люди в Энмыне перестали голодать, во льдах появились разводья. Никто не вспоминает Джона худым словом. В яранге все есть: учитель Антон Кравченко заплатил мясом и жиром за постой, но переселился жить в ярангу-школу. Пыльмау просит мужа не беспокоиться и надеется на скорую встречу.
Прошло почти два месяца, и однажды на рассвете Драбкин разбудил Джона и велел следовать за собой. Начиналась весенняя пора, но было еще очень холодно, а особенно когда выходишь из остывшей бани, а не из теплого полога. У порога Джон на мгновение остановился: он вспомнил - на казнь выводят обычно в такой час.
- Куда идем?
- Тэгрынкеу убил белого медведя, - коротко ответил милиционер.
Джон улыбнулся. Когда охотник убивает белого медведя и приволакивает завернутые в шкуру лакомые куски, на рассвете он созывает уважаемых жителей селения и почетных гостей на пиршество. Но чтобы арестованного позвали на такое таинственное и важное сборище - это, наверное, было впервые в истории чукотского народа и Советской республики. От этих размышлений Джону стало совсем весело, и он уже не смотрел на свое будущее так мрачно. Да и погода была отличная: уже поднималось солнце, хотя было всего пять часов утра. В воздухе чувствовалась весна, стужа пахла по-иному, изменился запах у морского льда, у слежавшегося снега.
У яранги Тэгрынкеу Драбкин покинул Джона. Очевидно, милиционер не был приглашен на пиршество, а только послан за арестованным: однако Тэгрынкеу хорошо понимал свое положение начальника!
Согласно обычаю, Джон Макленнан потоптался в чоттагине, давая знать о своем приходе.
- Мэнин? - услышал он голос хозяина.
- Гым, Сон, - ответил гость.
- Проходи в полог, - пригласил Тэгрынкеу, не показываясь из-за меховой занавеси.
Джон отыскал в чоттагине тивичгын, аккуратно выбил торбаса и нырнул головой в полог.
В пологе уже сидели Алексей Бычков, Гаврила Рудых, Гэмалькот и какие-то молодые парни, среди которых Джон узнал певца Атыка. Из женщин была только Олина - жена Тэгрынкеу. Она тяжело передвигалась по пологу: вот-вот должна родить.
- Проходи сюда, - Тэгрынкеу показал место рядом с собой. Удивленный местом, которое он получил, Джон стал думать, что это не просто приглашение на пир, а нечто другое.
Олина подавала мелко нарезанное мясо свежеубитого белого медведя, чуть беловатое, хорошо уваренное, колбаски, набитые фаршем из сердца и нутряным салом. Старики ели, похваливая вкус мяса, и замечали, что медведь не так тощ, несмотря на худую зиму.
- Как тебе мясо? - спросил Тэгрынкеу у притихшего Джона.
- Очень вкусное, - ответил Джон. - Давно такого не ел.
- Не помню такой трудной зимы, - заметил Гэмалькот. - Да если бы к этой зиме пришла какая-нибудь болезнь, много народу померло бы.
- В южных селениях был сильный голод, - сообщил неизвестный Джону мужчина, очевидно приезжий. - Поели даже покрышки на байдарах.
- Что же остров Аракамчечен? - спросил Гэмалькот.
- Остров-то отняли у Аккра, но сам он куда-то скрылся, - ответил приезжий.
На Чукотке был еще один остров, сравнительно недалеко от Уэлена, напротив эскимосского селения Уныин, принадлежавший шаману и владельцу оленьего стада - Аккру.
- Главное, что людям помогли Советы, которые брали оленей у богатых и раздавали голодающим, - веско сказал Тэгрынкеу, и все согласно кивнули головой, принимаясь за новую порцию еды.
Интересно, как здесь относятся к Гэмалькоту, человеку явно состоятельному? Считается он бедняком или относится к числу богатых, которых надо заставить поделиться с другими? Надо будет спросить об этом Тэгрынкеу. По виду Гэмалькота не скажешь, что он чем-то обижен, хотя и его три вельбота конфискованы.
После мяса пили чай, и разговор все вертелся вокруг охоты, нарождающегося дня, говорили о течении в проливе, о песцовых следах на морском льду. Словно ничего не изменилось в Уэлене и Тэгрынкеу не был представителем Совета, а Бычков был просто заезжим торговцем, хорошим другом хозяина яранги. Здесь, за трапезой по случаю убоя умки, остановилось время, и часы показывали вечность.
Один за другим уходили гости в голубой рассвет.
В пологе остались Бычков, Тэгрынкеу и Джон. Олина вышла в чоттагин толочь жир в каменной ступе.
- Приехали новые люди из Анадыря, - сказал Тэгрынкеу и протянул Джону его старый блокнот в кожаном переплете. - А твою бумагу в Лигу Наций отослали в Петроград и там будут решать, что делать с ней.
- Но мне бы хотелось кое-что в ней изменить, - сказал Джон. - Теперь многое выглядит иначе.
- Дипломатией займемся в мирное время, - сказал Алексей. - А пока нужно бороться. Мне с Гаврилой приказано пробраться в Россию. Единственный путь - через Америку, потому что Дальний Восток захвачен белыми и интервентами.
- Белыми? - удивленно переспросил Джон.
- Это они так называют себя, белая гвардия, - пояснил Бычков.
Бычков сам провожал Джона Макленнана в сумеречный дом.
Солнце уже поднялось, и снег ярко блестел в низких лучах. Это был блеск весеннего снега, его невидимой глянцевой корочки, которая нарастает за долгий солнечный день.
Бычков дернул книзу замок и распахнул дверь.
- Скоро сможете ехать в Энмын, - сказал он.
Свет из окна падал на лицо Армагиргина и его жен. Все трое лежали на спине, Армагиргин в середке. Джон долго смотрел в остекленевшие глаза, пока до его сознания дошло, что они мертвы! С громким криком: "Они умерли!" - Джон бросился к двери. Удалявшийся Бычков, услышав крик, бегом вернулся и шагнул внутрь.
На шее каждого покойника виднелась узкая темная полоса. Джон сначала подумал, что все трое лежат с перерезанными горлами, но это был след шнура, свитого из оленьих жил. Шнурок этот был на шее Армагиргина, а концы его находились в окостеневших кулаках хозяина острова Айон. Армагиргин сначала задушил жен, а потом себя.
Джон и Алексей постояли в дверях, потом молча пошли к дому Ревкома, и каждый думал о том, что из жизни ушел человек, которому уже не было места среди людей.
Тэгрынкеу воспринял известие почти спокойно, только сказал деловито:
- Надо попросить Гэмалькота позаботиться о похоронах.
Старика и его жен хоронили ярким солнечным утром. Похоронная процессия состояла всего лишь из двух человек. Они тащили нарту по пологому склону, пока не поднялись на Холм Захоронений. Люди смотрели из яранг, время от времени оглядывая небо. Но оно было ясное и чистое, воздух был неподвижен - значит, по старинному поверью, Армагиргин и его жены уходили сквозь облака, не держа зла на оставшихся.
К вечеру в морскую сторону пролетела стая уток.
- Скоро в море! - сказал Тэгрынкеу. - А тебе, Сон, наверное, уже пора возвращаться в Энмын. Начинается весна, а за ней придет трудное лето. А за то, что нам пришлось немного подержать тебя в Уэлене, не обижайся. Я многое в тебе понял, а ты, наверное, теперь иначе думаешь о нас.
18
В Энмын Джон ехал на нарте милиционера Драбкина, который управлял собаками, как заправский каюр. Когда только успевал молчаливый милиционер, но алыки он смастерил собственноручно, на каждого пса у него были припасены маленькие кожаные обутки, чтобы собаки не резали лапы на остром весеннем снегу.
Селения оправлялись после трудной зимы. На Холмах Захоронений почти не было свежих покойников - люди выдержали и готовились к новой битве за жизнь.
Несколько раз останавливались в ярангах, и Джон теперь поневоле обращал внимание на нищету и убожество жилищ, на вековую грязь, которая из поколения в поколение налипала на жизнь. Она была не только на почерневших стойках яранг, на шкурах пологов, на убитом земляном полу, на телах людей, но и в душах их, в мыслях, в представлениях о мире. Честен ли он перед своим народом, мирясь с этой жизнью, которая казалась ему прекрасной, потому что в ней не было той лжи, от которой он бежал? Не создал ли он сам другую ложь, отговаривая чукчей от движения вперед, которое неизбежно?
В одной из яранг, пережидая короткую, но яростную весеннюю пургу, Джон достал потрепанный кожаный блокнот, перечитал записи, вынул огрызок карандаша, прикрепленный к блокноту специальным кожаным зажимом, и записал:
"Когда случаются такие мировые потрясения, как революция в России, они касаются всех. Эта революция рано или поздно отзовется в судьбах каждого человека. От нее не уйдешь, не спрячешься даже в самой глухой тундре. Она найдет тебя, затронет твою судьбу, переделает всю жизнь. И это не оттого ли, что она производит множество маленьких революций в душах людей? Может быть, такое произошло и в моей душе?.."
Сидящие в пологе сгрудились вокруг пишущего, налезали друг на друга, особенно ребятишки, и кто-то не мог сдержаться:
- Как бежит след!
- Запутывает, как заяц на снегу…
- А ведь это разговор! - значительно сказал хозяин яранги Печетегин. В этом возгласе было восхищение и удивление перед видимым чудом.
- Скоро каждый из вас сможет вот так, как я, наносить следы на бумаге и различать их, - сказал Джон, захлопывая блокнот.
- Какомэй! - недоверчиво протянул Печетегин.
- В Энмыне уже учатся, - сообщил Джон.
- У нас кто сможет? - озадаченно спросил хозяин.
- Очень короткое копьецо, которым чертят, - деловито заметил сухонький старичок, который любопытствовал больше всех и напирал на Джона так, что мешал писать.
- У меня уже старенькое… копьецо, - использовал это слово Джон, - а поначалу дают целое, вот такой длины, - Джон показал, каким бывает новый карандаш.
- А вот как научатся люди чертить разговор на бумаге, - рассудил старичок. - так языком разговаривать не разучатся ли?
- Думаю, что нет, - улыбнулся Джон.
- И еще одна опасность есть, - старик вплотную придвинулся к Джону: - Мысли таить начнут.
- Как это? - не понял Джон.
- Вот Печетегин, - старик кивнул на хозяина яранги. - Я его хорошо знаю, все его мысли, намерения. Иной раз ему даже ничего не надо произносить вслух - по глазам вижу, что ему надо. А когда он с другими говорит - мне ведь слышно не будет. Появятся тайные мысли, тайные намерения, и начнется разлад между людьми.
Старик вроде сам огорчился такому будущему, помолчал, подумал и вдруг решительно заявил:
- Нет, не для нас грамота. Разлад принесет.
- Зато когда ты будешь уметь различать следы на бумаге, ты сможешь общаться с далекими людьми, - пытался возразить Джон. - Вот я уеду, когда утихнет пурга, и ты вдруг вспомнишь, что недосказал что-то, и пошлешь мне недосказанные слова.
- Это можно! - с довольным видом сказал старик. - Это даже хорошо!
Дорога теперь шла вдоль морского берега, и железные полозья чиркали по рыхлому ноздреватому снегу. Иногда выезжали на морской лед, чтобы застрелить дремавшую на солнце нерпу, или устраивали привал и подстерегали утиные стаи. Ехать бы и ехать по этой удивительной весенней дороге, по талым лужам голубой воды, собирать для костра умягчившийся в соленой воде, высохший на весеннем ветру плавник! Но дома ждали дети и Пыльмау, друзья, лица которых снились Джону Макленнану во время его странного пребывания в сумеречном доме в Уэлене. Какое наслаждение быть свободным! Из многих удивительных изобретений, направленных к тому, чтобы унизить человека, самым больным и нестерпимым является лишение человека свободы! Следующим по тяжести наказанием может быть только лишение самой жизни. Армагиргин выбрал смерть. Для себя и для своих жен, которых он не мог отделить от себя, от своей сущности. Он ушел, уверенный в том, что существует мир за облаками: его нравственные страдания по своей мучительности уже не могли сравниться со страданиями физическими. Всю жизнь служить мишенью для презрения, потерять собственное лицо… Тогда лучше испытать мгновенную боль и успокоиться навечно.