Как только наступила тьма, тот, давний Вавилон сразу же напомнил о себе. Начал кто то один, а за ним и другие - старый Вавилон, позабыв о чести, дал волю своим укрощенным страстям. Слишком уж соблазнительны были свисающие на веревках барашки да индейки. Лукьян Соколюк, вставший в дверях, поймал, как показалось ему, Явтушка с чем то душистым на руках- вроде с барашком.
- Это ты, Явтух? Положи на место! Положи барашка!
А тот в ответ совершенно незнакомым голосом;
- Господь с тобою! Ты что, ослеп? Какой тебе Явтух?
- А кто ж ты?
- Я из Прицкого…
- Что ж ты делаешь, окаянный?
- Гостинчика детишкам… - Да так и выскочил с барашком.
А возле овина пятеро его старших выхватили из отцовских рук барашка - и домой. Он хотел для них еще и индеечку стащить, с вечера приглядел - третья от края, да его опередили.
Тут во дворе колхоза снова запыхтел локомобиль, мигнула и зажглась под стропилами гирлянда, овин осветился, и что бы вы думали: вавилоняне сидели за столами как ни в чем не бывало, физиономии у всех невинные, просто ангельские, и Явтушок сидел как подобает на своем законном месте рядом с Присей, пряча под стол еще жирные от барашка руки. "Вот это Вавилон!"- расхохотался в наступившей тишине кто то из гостей, за ним прыснул Явтушок, а потом и остальные - такого хохота человечество не слыхало с тех пор, как стали устраивать балы. Это был какой то истерический, бессмысленный смех - а может, на то и бал, чтоб хоть раз в год от души посмеяться?
Мальва хотела угомонить их, перекричать, но зашлась удушливым кашлем, рассыпчатым, как дробь на перепелов, - вот вот задохнется. Придя в себя, бросила: "Ладно бы другие. А то вы, вавилоняне! Когда же вы наконец станете людьми! Не хочу даже умирать с вами на одной земле! Не хочу, не хочу, не хочу…" - сорвала с головы белую наколку с короной и ушла с бала - как была, в платье, в одних лодочках (а ведь чахоточная). В наступившей тишине музыканты принялись продувать свои натруженные трубы. Журба выбежал за Мальвой, то ли на правах ее партнера по танцам, то ли из более серьезного интереса к ней.
Ночь была темная, на запруде грязища стянула с Мальвы лодочки, а Журба, вместо того чтоб подхватить ее, босую, на руки, сам робко держался за ее свободную руку и все утешал, что не стоит принимать это так близко к сердцу, что и лемки только здесь такие смиренные, а там, на своих балях (они так выговаривают это слово), тоже не лучше вавилонян. Следует учесть и то, что все происходило в овине, он уверен: в настоящем дворце такого никогда не случилось бы. "А вообще, Мальва, мы еще не созрели для великосветского бала". Когда он привел ее домой, мать слезла с печи, зажгла свет и, глянув на ноги дочки, заголосила: "Ой, господи, пропала ты, пропала!" Она поспешно растопила печь, чтоб нагреть воды и попарить ноги дочери, но воды в бадье не оказалось: "Из за этого проклятого бала и вода то в хате высохла!" Журба взял ведерко, побежал по воду, но своей воды у Зингеров не было, а колодец он нашел не скоро. "А этот рыжий не мог взять тебя на руки и принести, чтоб не шла босиком? Да другой бы такую до самых Зеленых Млынов на руках донес…"
Под утро прибежал Савка, сказал, что прибыл товарищ Чубарь и хочет видеть Мальву. "Знал, когда приехать. Вон она, вся горит под овчинами". - Мать показала на кровать, заваленную кожухами. Савка подошел к кровати, убедился, что все так и есть, и побежал звать с бала к больной Варю Шатрову.
Засуетились кухарки в фартучках, у них были в ближних хатах припасы, оттуда и принесли для товарища Чубаря свеженького и тепленького. Правда, не удалось полностью воссоздать ту райскую картину, о которой напоминали веревки над столами. Когда Чубарь посматривал на них и никак не мог понять их назначения, кое где вспыхивал смешок, и тогда Фабиан пояснил гостю, что на этих веревках висели пятимесячные барашки - угощение для дорогих гостей. "Что он мелет? Что он мелет?" - ужаснулся Лукьян, еще раз убедившись, что философа нельзя подпускать к большим людям.
Ни лицом, ни костюмом, ни манерой держаться за столом Чубарь никак не напоминал им того председателя Совнаркома, которого они знали по портретам и которого каждый рисовал в своем воображении перед его появлением в этом овине. Скорее он походил на простого крестьянина, усталого, словно пришедшего сюда с пашни. Но когда он начал говорить о Терещенках, Харитоненках, Браницких и других сахарных магнатах, о тех, на кого до революции Украина гнула спину, то загорелся и словно бы вывел всех из овина к тому дворцу, что сегодня заложат здесь, в Вавилоне, чтоб в дальнейшем справлять в нем свекольные балы. Правительство решило построить на Украине в ближайшие годы семь таких показательных дворцов. Потом Чубарь танцевал с лучшими звеньевыми и был приглашен лемками на бал к ним. Оказалось, что он про них знает и охотно приехал бы к ним через неделю, но если ему зачастить на балы, кто же будет руководить Совнаркомом?
С восходом солнца всем балом поднялись на Замковую гору - наивысшую точку Вавилона, там Чубарь зачитал постановление Совнаркома и собственноручно заложил первый камень в фундамент будущего дворца. Оттуда Соснин повез его в Семиводы, на осмотр первой МТС. Но больше всего Чубарь поразил вавилонян тем, что, прежде чем покинуть Вавилон, пожелал проведать заболевшую хозяйку бала - Мальву Кожушную, а там уж заодно показали ему знаменитые вавилонские качели. И не будь такой скользкой обледенелая кленовая доска, он, верно, и сам полетал бы над обрывом…
Для Мальвы и для коммуны это была трудная весна. Когда Синица засел в Глинске, и, похоже, надолго (метался по селам, отражая последние вылазки врагов, большею частью внезапные и жестокие - в Прицком стреляли в Рубана, когда тот ночью возвращался домой), - Мальве пришлось возглавить коммуну в этот, может быть, самый тяжелый период. Из Семивод, хотели того или нет официальные власти, и прежде всего сам Синица, надвигалась на коммуну новая проблема - с самой неожиданной стороны. Только что созданный там колхоз еле перебивался на бывших кулацких дворах, для скотины не было ни хлевов, ни кормов, ни воды, лошадей приходилось дважды в день гонять на водопой к озеру, овцы задыхались в тесных загонах и гиб ли что ни день десятками, а в коммуне пустовали просторные хлева, коровники, овчарни… Вот председатель колхоза, недавний комбедовец Родион Чумак, и направил свои усилия в эту сторону, повел политику слияния с коммуной. Для начала он пригнал овец и занял пустую кошару (своих овец коммуна потеряла - был падеж), потом занял двор коммуны изможденными колхозными лошадьми, которые сравнительно легко пробились к коммуновским кормушкам с душистым сеном, и, наконец, довершил дело волами. Ну, а затем Чумак принялся за самих коммунаров, агитируя их добровольно вступать в колхоз "Коммунар". А тут как раз "ликвидировалось" еще несколько коммун (Ободовская, Ксаверовская, Ружинская), и это придавало энергии Родиону Чумаку, который почувствовал, что время работает на него. Однажды утром на фасаде коммунов ского дворца появился лозунг, написанный от руки на полоске белой бумаги: "Товарищи коммунары! Вступайте в колхоз "Коммунар"!" Этим лозунгом, в сущности, было покончено с коммуной, и все же коммунары еще держались, выставляли на ночь своих сторожей, днем обособленно выходили на сев, все еще лелея надежду, что за коммуну вступятся сверху. И вот однажды ночью заступник и правда явился.
Мальва стояла в темноте у окна, смотрела, как от церкви по улочкам растекаются огоньки (только что кончилась вечерня), и глазам своим не поверила, увидав, что один из них свернул в ворота коммуны. Еще со времен Соснина коммунары были воинствующими атеистами, и вдруг - эта дрожащая свечка в зеленом фонарике (фонарики бывали еще красные, желтые и голубые). Неизвестный легко прошел в ворота ("Вот так свободно проходят сюда и люди Чумака", - подумала Мальва) и понес свой фонарик на крыльцо, посвечивая им (скотина перемесила весь двор, и он превратился в сплошную слякоть). От кого-то она слыхала, что Данько скрывается в Семиводах, и теперь с ужасом подумала, уж не он ли это заделался "верующим". С этим фонариком он впрямь мог производить впечатление мирянина.
Неторопливо поднявшись на крыльцо, неизвестный остановился у дверей и долго стоял там, то ли разглядывая что то, то ли не решаясь постучать.
- Кто там? - не вытерпела Мальва, стоявшая босиком, в одной рубашке.
- Я.
- Кто я? Кто?
- Бывший хозяин…
- Что за глупости?!
Гость засмеялся. Мальве вроде бы знаком был этот смех с ноткой этакой беззаботности, вовсе неуместной здесь, под чужими дверями. И все же она никак не могла вспомнить, чей это смех, - может, в этом была повинна ночь, а может, слишком уж давно его слышала.
- Ну, ну, Мальва, будет вам. Свеча догорает…
- Товарищ… Неужто вы?
- Говорю же - бывший хозяин.
И снова смех. Мальва впотьмах не могла от волнения найти задвижку, а отперев, остолбенела в дверях. Это был Соснин, Викентий Мстиславович Соснин, с фонариком, в котором и правда догорала свечка.
- Вы? С этим?
- Какая то женщина несла два, ну и отдала один мне. Грязь, темнота - как раз кстати. Я взял.
- Входите же.
Соснин вошел со своим фонариком, посветил в сенях, улыбнулся. Тем временем Мальва накинула на плечи жакетку, зажгла лампу с прокопченным надбитым стеклом. Соснин извинился, что наследил, снял кожанку, повесил на гвоздь у дверей фуражку. Когда то он сам забил этот гвоздь. Гвоздь еще угодил тогда на кирпич, погнулся, но ничего - держал. "Черт знает что, - подумал Соснин, - сколько всего выветрилось из головы, а вот такие мелочи помнятся. И весло стоит в углу, только потемнело совсем, верно, никто им с тех пор не пользовался".
- Пойду вымою сапоги…
- Ну что вы, что вы, какое мытье! Ставьте вон рядом с моими, пусть стоят. Мои тоже не лучше. Разувайтесь. Тут где то у Клима Ивановича тапки были, никудышные, да все же. Вот, пожалуйста.
Гость разулся, поставил сапоги возле Мальвиных, надел тапки и только тогда упал в кресло.
- Пешком из самого Журбова. Ног не чую. А тут такой славный праздник. Чистый четверг… Ну, рассказывай, как вы тут? Коммуна еще?
- Коммуна…
- А почему таким тоном, Мальва?
- Доживаем последние денечки. Завтра еду к Синице, пусть закрывает.
- Вечного, Мальва, ничего нет. Вечны только люди. Сипович здесь?
- Здесь.
- И Ярош здесь?
- Здесь.
- И оба Гуменных?
- И они…
- Вот видишь. С ними я начинал. А теперь вас сколько?
- Со мной - сто два коммунара.
- Вот видишь. Сто два. Сто два революционера мирового пролетариата. А ты паникуешь…
- Как хорошо, что вы пришли. Может, завтра уже было бы поздно… Мы как на вулкане. И вот вы пришли. Они написали вам?..
- Нет, я сам приехал. А коммуна свое дело сделала. Теперь пусть работают колхозы, совхозы. Она доказала то, что и требовалось доказать: земля может быть общей, как вода и воздух. В коммуне. В добровольной ассоциации. И это не выдумка утопистов прошлого, а реальный опыт нашего века. Мой, ваш… Тут что-нибудь едят на ужин?..
- А как же, а как же! Есть молоко, хлеб, пирожки с горохом. Мать передала. Я сейчас… Клим Иванович здесь ничего не держал, мышей боялся. А я держу. Столовка работает с перебоями, кое кто стал брать продукты домой, сами себе дома готовят. Клим Иванович запрещал, а я разрешила. Говорят, и вы разрешали?
- Разрешал. Не разрешал только самогоноварения. Ха ха ха!
- Теперь в селе гонят. Не знаю точно кто, но гонят. Может, сбегать? Для вас - из под земли достанут. Народ дружный.
- Нет, нет. Пью только казенку, и то когда есть. - Что бы догадаться - держать в шкафчике… - Без этого коммуна не пропадет. Соснин пил молоко.
- Ну, а где же сын?
- Сын? - оживилась Мальва. - Сын там, у матери. Не крещеный. Мне ж теперь и дитя крестить нельзя. Вот какая я теперь, с вашей легкой руки…. Даже не верится, что вы тут. В гости или как?
- Хм, как сказать? Может, и на всю жизнь. Если не прогонят.
- Сюда, в Семиводы?
- Сюда…
- Значит, и коммуна будет жить?
- Нет, Мальва. Землю отдадим в колхоз. Лошадей, коров - все отдадим, пусть хозяйствуют. А тут организуем МТС. Машинно тракторную станцию. Первую, показательную, опорную - как хочешь называй. Новое дело, вот я и попросился сюда из Москвы. Сам попросился. Написал письмо нашему Чубарю, мы же с ним старые знакомые, он и послал меня сюда. Директором МТС. Чубарь был в нашей коммуне, ночевал здесь, в этой комнате. Влас Яковлевич - очень непоседливый человек. Ему ничего не стоило оставить Совнарком на зама и махнуть в степь. Однажды между делом приехал на дроф… Не охотиться, а только полюбоваться. Сел на лошадь, прискакал и все смотрел, как пасутся дрофы. А я все-таки убил для него одну. Не выдержала душа, бабахнул с коня. Одиннадцать килограмм. Хороший был ужин, теперь ему за эту дрофу долго доведется расплачиваться…
- Не понимаю вас…
- Тракторов буду требовать, машин, разного оборудования. А как же! Когда председатель Совнаркома угощается дрофой, которую ты для него подстрелил, и ест такое мясо, может, первый и последний раз в жизни, это так просто не забывается. Даже такой вот простой ужин и то запоминается, Мальва.
- Шутник вы, Викентий Мстиславович. Явились со свечой, теперь - про ужин. Какой уж там ужин? Если б хоть пирожки были свежие. Знала бы я, что такой гость…
- Наверху кто-нибудь живет?
- Нет. Я сначала жила там после Володи.
- А вроде кто то ходит… Мальва замерла, прислушалась. И верно, вроде кто то ходит.
- Это Чумак! Точно, он. Небось вешает новый лозунг.
- Какой Чумак?
- Наш сосед, председатель колхоза. Просто жить не дает. Все, что есть в коммуне, хочет обобществить для колхоза. А казалось бы - свой. Из комбедовцев. Вы, верно, знали его?..
- А ну, пошли! - Соснин порывисто поднялся. Мальва взяла лампу, выбежала на лестницу и тут только вспомнила про ключ от мансарды. Пока вернулась, нашла ключ, отперла дверь - никакого тебе Чумака и никаких следов его агитации. Только полушубок овчинный на кровати, рядом - разбитые сапоги с портянками, а из растворенного в парк окна свисает привязанная к подоконнику веревка. Мальва подошла к окну, посветила лампой вниз. Под голым кустом шиповника стоял Данько, босиком, с непокрытой головой, руки - за спину, глаза опущены, может, надеялся, что не узнают. Рядом валялась его шапка, которую он, вероятно, потерял, когда спускался по веревке. Так вот где он нашел себе убежище от Македонского! В коммуне. А тот ищет его по селам.
Дальше Мальва действовала почти неосознанно. Поставила лампу на пол, схватила с кровати тулупчик и швырнула в окно. Туда же выкинула и сапоги с портянками, запах их пота был ей знаком и оттого еще более отвратителен. Потом поспешно втащила в комнату веревку с узлами и, захлопнув окно, сказала Соснину:
- Пойдемте… Заприте дверь…
- Это и есть Чумак? Странно…
- Нет, это Данько. Я потом вам расскажу… Она остановилась перед дверью, прикрутила фитиль в лампе, улыбнулась:
- Теперь я там не усну и вас туда не пущу. Придется нам ночевать здесь. А завтра что-нибудь придумаем.
- Помиримся. Да какой уж там сон…
Мальва постелила Соснину в нише, на топчане, для себя сдвинула два кресла и, погасив свет, забралась туда. Коммунские сторожа каждый час били в рельсу, перекликались с колхозными, которые напоминали о себе
дальним глухим перезвоном, доносившимся с бывших кулацких усадеб, где еще не так давно выли цепные псы. Теперь Чумак держал в тех дворах где инвентарь, а где лошадей, коров, овец. Были и куры, но их Чумак роздал обратно крестьянам, чтобы не склевали до сева семена, которых было в обрез.
Утром привезли из Журбова багаж Соснина. Кованый, с двумя медными ручками сундук книг и чемодан с бельем. Там, наверное, были рубашки, поражавшие Мальву свежестью еще в пору учения на курсах. Мировую революцию можно совершить только в чистых рубашках, повторял Соснин на лекциях.
Когда коммунары внесли его багаж, он еще спал. Узнав его, старый Сипович расчувствовался, обронил слезу и вышел. Остальные стояли, не в силах поверить, что их первый вожак, тот, кто собрал их отовсюду, а иных даже из самой Америки, снова здесь. Но это был он, светловолосый, белобровый, даже во сне удивительно вдохновенный Соснин, который и прежде не умел очень уж рано вставать и не будил их рельсой, как потом делал Клим Синица, а теперь Мальва. Сегодня Мальва впервые не прибегла к рельсе, чтобы дать Соснину выспаться. Только во дворе шумел Родион Чумак, отправляя своих на сев и не зная еще, что коммуна со всем имуществом, землями, оврагами и лугами уже принадлежит колхозу. Когда же во двор выйдет Соснин с коммунарами и сообщит об этом, Чумак, обезумев от радости, вскочит на первого попавшегося коня, который как раз будет пить из желоба, и, носясь во весь дух по Семиводам, заорет: "Да здравствует коммуна! Да здравствует товарищ Соснин!"
…И вот теперь Соснин навещал больную. На одноконных санках, одетый в потертый медвежий тулупчик, который запомнился Мальве еще с Костромы, на голове заячья шапка, сшитая, верно, уже здесь, глинскими мастерами. Чтобы не нанести в хату холоду, он вешал эти свои меха в сенях на гвоздок. Брюки, как всегда, навыпуск, хорошо отглаженные. Мальву это даже смешило. "А вы все гладите, как на курсах". - "Привычка, Мальва, привычка, что поделаешь, не терплю на мужчине мятых брюк". Как ребенок радуется новой игрушке, так он радовался каждой новой машине, которая прибывала в Семиводы, разумеется, не без содействия товарища Чубаря. На радостях Соснин все похвалялся подстрелить для Мальвы дрофу, но эта птица в наших местах так перепугана и осторожна, что и не подступишься к ней. Зайца же, бывало, приносил и вешал в сенях, на тот же гвоздок, что и одежду. Там заяц несколько дней вымерзал, прежде чем попасть в печь. Родом Соснин был с Валдая и все хотел научить Зингеров готовить зайца по-валдайски - с грибами, лесными ягодами и бесчисленным количеством острых приправ, но ничего из этой науки не вышло. Какие уж тут грибы и ягоды, да и приправ нет в помине, зато заяц по-вавилонски, нашпигованный салом и чесноком, да еще обложенный нарезанной картошкой, удавался хозяйке, а это тоже вкусное блюдо.
А Журба, или, как его нарекла Мальвина мать, Рыжий, не появлялся. "Ой, мама, оставьте вы меня в покое с этим Рыжим! Вы же не были на балу, не видели. Там таких девчат с лемками понаехало, что хоть картину с них пиши, а вы все Рыжий да Рыжий". - "Эх, кабы этот Соснин был на десяток лет помоложе!" Мальва добродушно смеялась над этими мамиными сетованиями по поводу того, что никому уже не под силу исправить, разве что судьбе самой, а вот Рузя, бывавшая у них каждый день, так что вовсе выстудила собственную хату, убеждала обеих, что годы тут ничего не значат и если бы ей, Рузе, довелось выбирать между Рыжим и этим, она отдала бы предпочтение Соснину. Хоть и не первой молодости, а как ловко водил в вальсе Варю Шатрову. А она этого Клима Синицу с кожаной рукой еле еле поворачивала. Чем больше проходило времени после бала, тем охотнее Рузя мысленно возвращалась к нему. Мальву это беспокоило, она с давних пор жалела Рузю…