Так они и жили, пока кто то не пожаловался на них в сельсовет. Дескать, спасу от них нет, не пора ли приструнить лодырей? Верно, жалобщик был из тех, на чьи обеды они зачастили. Вызвал их обоих Липский (колхоза тогда еще не было, и он правил в сельсовете). Усадил рядком на лавке. У Тихона от страха руки свисали до полу, а Одарка свои молитвенно скрестила на груди. Их ведь еще никогда не звали в сельсовет, поскольку они не могли ничего задолжать ни Зеленым Млынам, ни государству. А тут Аристарх и давай:
- Вот, стало быть, вы какие? Гм…
- Какие же? - переспросил Тихон и подтянул руки на лавку, почувствовав, что именно они бросились в глаза председателю.
- Гордость наша - Тихон и Одарка… Дух наш…
- Это мы…
- Мы, - подтвердила Одарка.
- Что же вы позорите бедняцкую честь? Мозолите глаза врагам нашим. В глотку им заглядываете… Объедаете их…
- Мы? - ужаснулась Одарка. - Да мы же им отрабатываем, обдиралам. Я для них перо щиплю утиное и гусиное. Коноплю вымачиваю в прудах. Потом всю зиму пряду для них двенадцатку [], чтоб она им на саван! А Тихон…
Тонкая пряжа, двенадцать ниток в основе. (Прим. перев.)
- А я им копаю всю осень… То для ботвы, то для жома… погреба строю. И какой только нет работы..
- Вот видите. Об этом они забывают…. И давно вы так?
- С тех пор как поженились. Сколько это уже, Тиша?
- Да уж порядком… Мы поздно поженились.
- Это ты - поздно. А я то нет…
- Ну да, ну да… Я и говорю про себя, Одарка… Она была на годик помоложе.
- И не ходите. Не позорьте наш класс. Он у нас хоть и бедный, но гордый. Вступайте лучше в тсоз, будем как-нибудь подсоблять…
- Им уже не отвыкнуть… - сказал Сильвестр Ма кивка, секретарь, и посоветовал Липскому взять с них расписку.
- Никаких расписок, - возмутился Липский. - Должна быть сознательность. Высокая классовая сознательность. Гордость и достоинство…
- Так, - сказал Тихон. - Ты слышишь, Одарка?
- Слышу… Как же не слышать… Ноги моей больше там не будет…
А вскоре Одарка все-таки попала под одесский почтовый. Тихон как раз был в поле, сеял рожь с другими тсозовцами. Когда поезд остановился возле будки Рака, Тихон сразу понял, что случилось. Весною помер и он. С тоски. Тсозовцы похоронили его с почетом, Макивка играл на скрипке песню Тихона и Одарки, играл один, другие музыканты не успели разучить ее.
Но впечатление такое, что они и до сих пор ходят по Зеленым Млынам гостевать, ходят ночами, впереди шагает высокий, как жердь, Тихон, а за ним семенит Одарка. И уже не кому то одному, а многим доводилось их видеть, а чаще всего самому Липскому, который частенько заседает допоздна.
Один раз он даже окликнул, увидав их на дороге
"Это вы, Тихон?" Ответа он не получил, да и их не стало. Привиделось, должно быть… Но когда я поздно возвращаюсь домой, бабка Павлина взяла себе моду стращать меня Тихоном и Одаркой. "Все может быть. Вон мельник… до сей поры на ветряк приходит, а его когда еще убило маховиком…"
Чудные эти старые лемки, во все верят, как дети. Но с некоторых пор я и сам зорче вглядываюсь в ночь, когда поздно возвращаюсь от Липских. Хоть бы раз увидеть Тихона и Одарку! О чем они толкуют, идя по ночному селу? И догадываются ли, кто живет нынче у них в хате?..
Недалеко от их бывшего жилья, на крутом бугре, поросшем диким боярышником, две могилки: ее и рядом- его. Это место они будто нарочно облюбовали себе загодя, может, чтобы Зеленым Млынам не было с ними потом лишней мороки, а может, эти бедняги просто боялись затеряться на тесном и пышном кладбище в центре села. А тут хоть и нет креста с вышитым полотенцем рушником, да и никакой пометки, зато душа возле родного дома, а ранней весной расстилается над ними барвинок и стекает двумя ручейками, как вода, - один от Тихона, другой - от Одарки.
По воскресеньям Мальва выходила к ним на бугор, садилась на лавочку, которую смастерил для нее Федор, и с изумлением оглядывала этот уголок мира, куда забросила ее судьба. Внизу пробивалась куда то речушка без названия - прокрадывалась в топь, где каждое лето гибли коровы, а каждую зиму - люди. Невысокая запруда перехватывала ручеек, который к середине лета напрочь высыхал, а с началом дождей вновь наполнялся. Хата стояла под горой, вокруг ни единого плодового деревца, кроме разве вишенника самосея. Повсюду лишь островки терновника да боярышника - по всему видать, Тихон и Одарка о дворе не радели, не было у них и колодца, каждое лето откапывали луговой родничок, из него и пили, пока илом не затянет. Как только он затихал, Тихон откапывал поблизости новый, и теперь этих вымерших ключиков было без числа, а один еще журчал все же. Журба, поселясь здесь, выкопал колодец во дворе - там вода вкуснее. Правда, колодец без сруба, так что приходилось прикрывать его на ночь досками, чтоб не упасть человеку или скотине. Хата была на лемковский лад, но не без западного влияния, австрийского или немецкого. Зеленые Млыны основаны полтораста лет назад. Постройки тут сооружали длинные, со всеми службами - хатой, хлевом и овином - под одной кровлей, высокой, чтоб поместился и сеновал. В овин вели деревянные ворота и еще узенькая дверь в боковой стене, здесь эту дверь называли воровской. Журба не прикасался ни к хлеву, ни к овину, считая, что они принадлежат неким ночным пришельцам, на след которых они с Мальвой нападали все чаще. Когда эти неизвестные приходили и обнаруживали себя топотом, кашлем, а то, случалось, и разговором, Мальва, как правило, спала, а Журба не будил ее, но сам был начеку и всегда держал под лавкой топор, которым рубил боярышник на топливо. Правда, Липский предлагал ему берданку, одну из тех, какими он вооружал сторожей. Другой на месте Федора воспользовался бы, громыхнул если уж не по ворам, то хоть из окна для острастки, в Зеленых Млынах услыхали бы, сбежались бы сюда с дробовиками, но Журба отказался, он все как то не решался браться за оружие без крайней необходимости. Во первых, ему жаль было Мальву, оружие сразу насторожило бы ее, а во вторых, если там настоящие воры, так они, верно, знают, что в этой хате брать нечего. И все же он аккуратно клал под лавку топор - на крайний случай, вдруг тем, кто занял овин, пришло бы в голову ломиться в хату. Когда же утром, ничего не говоря Мальве о ночных посетителях, он тихонько заглядывал в овин, то находил на балке шкуру если не бычью, то коровью, а случалось, что и воловью, а в бурьяне потроха. Шкур Журба не трогал, они высыхали и однажды ночью исчезали сами. Журба не заявлял об этом Липскому, тем паче, что в Зеленых Млынах ни о каких таких кражах не было и слуху, воры, верно, были из соседнего села и знали этот овин задолго до того, как в хате поселился Федор. Когда же Мальва сама наткнулась на следы этих ночных гостей (забытый чугунок возле колодца, потроха в бурьяне), Журба успокаивал ее, говоря: "Не обращай внимания. С ними лучше не связываться. Может, это голодающие". Овин стоял на дороге между двумя соседними селами - Фурмановкой и Михайловкой, в Фурмановке украли - несут в Михайловку, или наоборот, вот его и превратили в маленькую бойню, где можно было и добычу поделить, и передохнуть, а Зеленым Млынам за это шла плата - шкура, только Журбе все никак не удавалось подстеречь, кто и когда эту шкуру забирал. Были бы живы Парнасенки - добро, верно, перепадало бы им, а это тоже, по тем временам, немало. За хорошую, непопорченную шкуру в кооперации можно было кое-что приобрести, тем более за воловью. Когда потом, через много лет, Мальва рассказывала об овине Парнасенок, я невольно вспомнил о вавилонской корове. История эта - смешная и трагическая - несомненно останется в истории Вавилона как памятник находчивости и солидарности людей перед лицом трудностей.
…Она вспоила своим молоком целые народы. Всю жизнь будут сниться нам утренние и вечерние запахи молока, которое было то сладким, почти медовым, собранным для нас с цветов, то чуть горьковатым, словно настоянным на полыни, то внезапно ударяло в ноздри степным донником и напоминало нам про запорожских казаков. А то, бывало, пахло ржаным полем и пьянящим настоем чебреца и повилики… Каждый день оно другое, и эта его неодинаковость была таким же чудом, как и сама корова. А корову только в одном можно упрекнуть - в том, что ей все равно кого поить, гения или тирана - на ее молоке равно может взрасти как тот, так и другой.
Наша корова всегда доилась никудышно, хотя у нее было гигантское вымя, четыре соска (в этом иногда наблюдаются удивительные отклонения). Масти она была теплой, серебристой, кончики огромных рогов сходились высоко над головой, глаза - палево серые, в движениях медлительна; когда была сыта, мычала лениво, трубным голосом и только среди ночи иногда срывалась на тревожную флейту, давая знать хозяевам, что ее беспокоит что то. В стаде к ней относились с почтением самые большие озорницы (кому не дано характера, у того красноречивая внешность). Одним словом, это было палеозойское существо, которое годы делали все более фантастичным и колоритным, не похожим на всех других вавилонских коров, из которых добрая дюжина была ее же потомством. Продавать ее водили не раз. Скомпрометированная и заметно обиженная на хозяев, Зозуля после каждой ярмарки победоносно возвращалась в свой двор и на тех же самых кормах, в тех же яслях неделю другую творила поистине чудеса.
В ту весну она родила едва ли не последнего теленка. Можете себе представить, что творилось у пас в хате и как прекрасно нам после этого жилось. Неделю мы топили молозиво, потом зарезали теленка, мясо его было вкусное, сладкое. Коровка погоревала, но постепенно стала отдавать все молоко, и мы уже вдосталь пили его да еще выделяли крыночку для детишек Явтуха. Рано утром он сам забирал ее, но прежде чем нести домой, отпивал чуточку, чтоб не расплескать по дороге, делал несколько затяжных глотков и только потом благоговейно нес, как величайшее сокровище. Однажды Явтушок споткнулся и разбил крынку с молоком. После этого за молоком приходила Прися. Она не позволяла себе ни одного глотка, все относила детям, хотя мать наливала дополна. Явтушок без тех нескольких глотков заметно осунулся, стал неразговорчив, помрачнел. Отец велел матери посылать еще кружку молока помимо крынки - для Явтушка. Сосед повеселел, ожил. Между тем корова старалась изо всех сил, теперь на нее молились две многодетные семьи, она стала для нас величайшей святыней. Явтушок прибегал каждое утро и, убедившись, что Зозуля жива и здорова, с облегчением и надеждой возвращался домой. Раз в неделю мать ухитрялась выжимать в мешочке творог, томила его в печи, и он радовал обе семьи пасхальным своим ароматом. Но вот по селам внезапно прокатилась эпидемия краж скота, да такая, какой не припомнят и старожилы. Коров красть трудно, с ними далеко не убежишь, на них зарятся только местные воры. Началось все еще зимой. В первых двух трех случаях вызывали из Глин ска собаку ищейку, но поскольку она ни разу не напала на след, ее перестали привозить, а коровок уводили все чаще, вот вот могли добраться и до нашей. Однажды ночью воры и в самом деле побывали в хлеву, выломали кусок стены, хотя глина была замешана густо, но коровушку не вывели - не смогли снять конские путы, которыми ее обматывали на ночь. Напуганная Зозуля стала давать меньше молока, не жевала жвачку, боялась даже своих. Явтушок с отцом кое-что придумали, Зтобы помешать злодеям, если они захотят еще раз попытать ночью счастья в нашем хлеву. Стены изнутри укрепили досками, а над дверью на специальном рычаге подвесили пудовую гирю, которая падала, как только переступишь порог. Кроме того, вход в хлев был укреплен треугольником из тяжелой цепи, так что, если бы ворам даже посчастливилось не угодить под гирю, которая должна была обрушиться, как гром с ясного неба, на голову первого же смельчака, - им ни за что не удалось бы вывести корову через этот железный треугольник. Наверное, еще ни одна корова на свете не жила в такой крепости. Теперь они, оба хозяина, могли спать спокойно, самые большие надежды возлагая все же на гирю, действие которой чуть было не испытал на себе Явтушок, когда однажды утром зашел поглядеть на корову, позабыв о своем дьявольском приспособлении. Гиря упала перед самым его носом и наполовину зарылась в земляной пол. Стало быть, сообразил Явтушок, гиря падает с опережением, на какую-то долю секунды раньше, чем надо, и этот недостаток был своевременно устранен.
После всех этих фортификаций нам, детям, запретили ходить в хлев, и мы теперь могли наблюдать свою Зозулю только издалека, через открытую дверь, с которой цепь не снималась даже днем, поскольку Явтушок побаивался, что корову могут увести и среди бела дня, так и не испытав действия всех приспособлений, на которые он потратил столько ума и сил. Теперь мои отец с матерью, убедившись, что Явтушок был чуть ли не главным спасителем коровы, в благодарность за эту преданность и изобретательность все молоко делили поровну, хотя корова, как и прежде, принадлежала нам. Фортификационные меры были приняты и на подступах к хлеву: вокруг выкопали и замаскировали несколько ям ловушек - воры, оставившие без молока столько вавилонских детей, заслуживали этого.
Тем временем творческая мысль не дремала и во вражеском лагере. Хитрости Явтушка надлежащим образом регистрировались. Ловушки были, несомненно, важнейшим моментом во всей системе укреплений, но и они не могли остановить разбойников. Однажды ночью те напомнили о себе со всем коварством профес сионалов. Обойдя ловушки (рассчитанные, ясное дело, скорее на корову, чем на воров), они благополучно добрались до хлева, отперли дверь и уже, верно, увидели свою жертву, но тут то и сработала гиря. Как потом оказалось, ни у нас в хате, ни у Явтушка не слышали, как она шмякнулась, зато отчаянный вопль потерпевшего поднял на ноги обе семьи, потому что затих не скоро, у самого пруда, в лозняке, куда воры отступили, спасая потерпевшего. До утра ни у нас, ни у Голых не спали (какой уж там сон!), а утром оба фортификатора обменялись такими репликами: "Гиря?.." - "Гиря, бес им в печенку!" И подвесили ее на исходный рубеж, снова и снова выверив точность падения.
После той ночи один из вавилонян долгонько не выходил на люди (это был Назар - Назарко, как его тут звали, примак из прицковчан, на этого паршивца давно уже падало подозрение, а теперь - в чем не могло быть ни малейшего сомнения - упала гиря Явтушка). Назарко и поныне ходит горбатый, зато каким гоголем почувствовал себя после той ночи Явтушок (нет, это надо было видеть!). Он, должно быть, полагал, что корова к нам (то есть к Валахам) вообще уже не имеет больше никакого отношения и принадлежит ему вся, чуть ли не вместе с хлевом и всеми фортификационными приспособлениями (пудовая гиря и в самом деле принадлежала Явтушку, он приобрел ее, когда еще был бедняком, но уже метил в зажиточные). Теперь он приходил на каждую дойку совсем уж бесцеремонно и сам следил за дележом молока. Когда же мать раз намекнула ему, чья корова, Явтушок сказал: "Корова коровой, а только ведь и Валахи - известно каковы. Какой же Валах себя обидит?" Мать поклялась больше не заходить в хлев, корову теперь доила Прися (молока при этом стало больше), Явтушок делил удои с величайшей точностью, и все же между Голыми и Валахами назревал большой конфликт. Валахи все больше склонялись к тому, что корову надо прирезать, пока она окончательно не стала собственностью Явтушка.
Но однажды на ранней ранней зорьке отец выскочил удостовериться, что Зозуля на месте, разбудил Явтушка, они вместе принялись отпирать дверь и, обезопасив себя от гири, увидали, что в хлеву пусто, даже и не пахнет молоком. Зато в крыше зияла дыра и сквозь нее виднелся клочок неба, на которое вела лестница. Только глаза коровьи глядели из под яслей: голову воры оставили, а туловище в мешках вынесли через крышу - тот участок крепости, которому Явтушок не уделил внимания. Лесенку препроводили в сельсовет как вещественное доказательство, - а ну как кто признает ее. Она долго стояла там, пока Савка Чибис не вытопил ею сельсоветскую печку, на которой спал. Между тем судьба обеих семей висела на волоске, отец засыпал ловушки, чтобы туда не попадали дети, вынес из хаты все холодное оружие, а Явтушок помрачнел и стал неразговорчив. Иногда он надолго заходил в наш хлев - безусловно, ему снова пришло в голову нечто гениальное, но теперь это уже не имело ни малейшего смысла - коровы то не было…
Глава ТРЕТЬЯ
Когда Синица ночует в райкоме, он видит Варю - та ходит мимо райкома на работу. Идет она раным-рано. Глинск только просыпается. Варя в белых туфельках и белом костюме из тончайшего домотканого полотна (тринадцатки). В Глинске, верно, есть отличные портнихи, костюм сшит со вкусом, в талию, и придает фигуре сдержанную грациозность в сочетании со скромностью и простотой. С некоторых пор Глинск не терпит нэпманского франтовства, даже в женских нарядах. Наблюдая за Варей, Клим Иванович держится поодаль от окна (оно ведь открыто), но Варя и так как будто чувствует на себе его взгляд, и ни разу еще не прошла, не оглянувшись. И при этом улыбается про себя: когда то у нее была привычка посылать в это окно едва заметное приветствие. Клим Иванович об этом не знает, только догадывается, что так могло быть, и всякий раз ловит себя на том, что ему недостает хотя бы такого вот, чуть заметного привета от этой женщины. Кто выдумал, что ему нельзя влюбиться в Варю Шатрову из за всяких там предосторожностей? Он же сам и выдумал… Никто ведь его не предостерегал…
И вот однажды утром, вопреки всем своим убеждениям, он позволил себе вопиющую, как он полагал, непристойность- высунулся в окно, полторарукий, обветренный, печальный и наверняка неравнодушный к этой женщине. И ни малейшего внимания с ее стороны. Варя прошла так, будто в окне никого не было, а белые сполохи райкомовской сирени вспыхнули в ту ночь вовсе не для нее! Он едва сдержался, чтоб не крикнуть - здравствуйте! - когда она уже прошла, вдогонку.
А на следующее утро он просто вышел из калитки навстречу Варе, поздоровался и проводил се до самой больницы, чуть ли не через весь Глинск.
- В райкоме расцвела белая сирень…
- Я заметила… Вчера. В этом году на педелю раньше.
- Я уже которое утро вас вижу…
- И что? Разве это для вас так важно?
- Как вам сказать?.. Сперва я не придавал этому значения. Мало ли что может родиться в душе, когда окно открыто, а над Глинском всю ночь кричат журавли. Но потом мне стало необходимо вас видеть. Нет. Я что-то не то говорю, совсем не то. Те минуты, когда вы проходите, остаются со мной на весь день. Вы только не сердитесь…
- И вам не страшно говорить такое Варе Шатровой? В Глинске?..
- Варя, не надо об этом, я все знаю. От этого, в самом деле, можно освободиться…
- Уже двенадцать лет… - Варя остановилась. Шея открыта, большой вырез на груди, золотой медальон, а под ним камень, тяжесть, боль…
- Я не знаю, как это случилось… с Климом Синицей… Но, поверьте, он любит… Вот так просто - любит, и все…
Варя засмеялась.
- Кто кого любит?
- Клим Синица… Тот, кто раньше не умел любить. Никого… Вот как, Варя, бывает с людьми. С человеком… С Климом Синицей…