15
В четыре часа утра еще спит село Коршуново. Даже шоссе - самый неутомимый и беспокойный труженик - отдыхает. На нем, где пыль лежит густо, остались нетронутыми зубцы от шин последнего грузовика. Их не успели растоптать ноги прохожих, их не смяли колеса утренних машин. Это след вчерашних суток, новый день не стер его.
В половине пятого румянятся стволы берез. С этих берез, что окружены молодыми липками - березам под мышки, - взлетает галчиная стая. Беспорядочно побранившись друг с другом в воздухе, галки опускаются на пустынное шоссе и тут, как одна, становятся важными, переваливаются, деловито перелетают с места на место.
Вспугнув их, нетерпеливо прошагал первый прохожий - долговязый кассир сберкассы Акиндин Митрофаны. В руке - прокопченное ведерко, на сутулом плече - удочки. И так каждое утро. Седина в бороду, бес в ребро…
Ровно в пять, как и во всяком добропорядочном русском селе, кричат петухи, поднимаются хозяйки. Всклокоченные, с пылающими после теплых подушек щеками, хозяйки, позванивая ведрами, тянутся к колодцам.
В шесть, немилосердно гремя расхлябанными бортами, проносится первый грузовик. Пыль после него оседает на влажную листву палисадника.
В умытое небо из печных труб потянулся вялый угарный дымок.
Похоже, дюжина взбесившихся двустволок загрохотала за калиткой одного дома. То Славка Калачев завел свой мотоцикл. Он его купил месяц тому назад и до сих пор никак не может привыкнуть к своему счастью. Ему мало вечером пролететь лихачом по селу, - день испорчен, если утром, чуть продрав глаза, не послушает мотора. Хлопки, судорожный грохот, чихание милей всякой музыки…
Время отдало людям свой обычный и драгоценный дар - сон. Подарить сон - значит подарить силы.
И чтоб этот подарок принимался радостней, часы пробуждения празднично украшены: трава особенно зелена, воздух особенно свеж, даже железные щеколды дверей, даже бревенчатые стены, даже полустертые булыжны шоссе - тронь рукой - обласкают бодрой росяной прохладой. Вставай, человек, в чистый, обмытый, приготовленный для тебя мир! Вставай с новыми силами!
Мансуров плохо спал ночь, поднялся с головной болью. Куда, к черту, радоваться утру, непросохшей росе на кустах под окном - до того ли? Новый день… Если б перескочить через него…
Прошла целая неделя, с тех пор как Курганов появился в районе. Встретился он тогда с Мансуровым суховато, сообщил о письме Гмызина, пристращал: "Если из того, что написано, хоть одна треть - правда, пеняй на себя". Не ко времени такой гость, но Павла успокаивала одна фраза, брошенная вскользь Кургановым: "Пока весь район не объездим и до косточек не общупаем, ни на один шаг не отпущу от себя…" Ездить-то вместе придется, будет время покаяться, пожаловаться, а там, глядишь, и договориться. Не след пасовать…
Не повезло Павлу…
На следующее утро, выехав с Кургановым из Коршунова, перед въездом в деревню Тароватка Павел увидел Игната Гмызина. Тот, перегнувшись из пролетки, разговаривал с дюжим парнем в рубахе распояской. Парень сидел на длинном сосновом бревне, взваленном на тележный передок. Его неказистая лошаденка дремала в оглоблях, не обращая внимания на беспокойное похрапывание сытого гмызинского жеребца. Рано ли, поздно - Курганов должен был встретиться с Игнатом, и Павел указал:
- Может, поговорить нужно. Вот он, Гмызин-то.
Думал, что Курганов не захочет на ходу разговаривать.
Но Курганов остановил машину.
Тут же, на обочине дороги, между Гмызиным и секретарем обкома при молчаливом присутствии Мансурова и дюжего парня, с любопытством поглядывавшего из-под путаного чуба, произошел короткий разговор.
- Товарищ Гмызин, к вашему письму нужны еще конкретные доказательства. Когда я смогу их получить?
- Да кое-что хоть сейчас, товарищ Курганов.
- Так быстро?
- Пяти минут не займет.
- Вот как… Что ж, попробуем выслушать это пятиминутное доказательство.
- Слушать нечего. Идемте смотреть.
Впереди Игнат Гмызин, за ним Курганов, за Кургановым, настороженный смутной догадкой, Павел Мансуров, на почтительном расстоянии парень, засовывающий на ходу рубаху за брюки, - двинулись в сторону от дороги, к дремотно растянувшемуся под утренним солнцем скотному двору.
Стены скотного угрожающе покосились и были подперты под верхние венцы бревнами.
Гмызин остановился, кивнул головой:
- Вот… Картина для нас не редкая.
- Исправлять такие картины надо, а не любоваться, - сказал Курганов.
- То-то и оно, надо исправлять. Яков! - крикнул Игнат стоявшему в стороне парню. - Скажи: куда ты лес возишь?
Дюжий Яков смущенно склонился, выбивая каблуком сапога ямку в земле, произнес:
- Известно куда… На том конце кормоцех строим, туда и вожу…
Курганов повернулся к Якову, с минуту оглядывал с ног до головы, спросил:
- Как по-твоему, когда этот кормоцех кончите?
Парень замялся.
- В будущем году ежели… Да то, должно, председатель знает.
- В будущем году… А ремонтировать коровник когда?
- Чего тут ремонтировать. Раскатать да наново поставить - дешевле будет.
Курганов простился с Игнатом, дорогой молчал и, только завидев пылящий навстречу грузовик, попросил:
- Павел Сергеевич, задержите эту машину.
И когда недоумевающий Мансуров, выйдя на дорогу, остановил грузовик, Курганов спокойно произнес:
- Садитесь, поезжайте обратно. Я решил один поездить по колхозам.
Так они расстались.
Курганов колесил по району. На перегоне между деревнями Плесо и Дворки он сломал свой "газик", потребовал из МТС другой и продолжал разъезжать - не угадаешь, где был, куда нацелился, что высматривает.
До Павла доходили только обрывочные слухи…
Курганов облазил все хозяйство "Труженика" - многозначительно!
Курганов провел целый день в колхозе покойного Мургина - неспроста.
Курганов всюду интересуется силосованием и подготовкой к зиме скотных дворов…
Наконец, позавчера раздался звонок: "Собирайте районный партактив, готовьте доклад по вопросу зимовки скота".
Все ясно.
Вчера вечером Курганов появился в райкоме: тронутый загаром, посвежевший на коршуновском воздухе, в галифе, в громоздких сапогах.
Сейчас он вместе с коршуновцами встречает утро…
Догадывается ли, что творится в эти минуты на душе у Павла Мансурова? Возможно. Впрочем, вряд ли поймет убойщик овцу. Поговорить с ним надо начистоту, но не по-овечьи…
Павел умылся, сел, чтобы выпить стакан чаю. Анна, уже причесанная, одетая, сидела за столом. Светлое, с голубыми наивными цветочками ситцевое платье молодило ее. Она привыкла ничем не интересоваться, ни о чем не расспрашивать, молчала, как всегда.
Тревога ли, может быть, тоскливое чувство одиночества заставило Павла вдруг понять - пусть она далека от него, а все же ближе никого нет на свете. Никого кругом!
- Анна, - произнес он осторожно, - на меня сегодня обрушатся…
Анна вопросительно взглянула на мужа.
- Все кругом настроены твоим братом…
Она долго молчала, наконец спросила:
- Для чего ты мне это говоришь? - Подождала, не скажет ли он что, и добавила: - Может, это к лучшему.
Павел молча допил свой стакан.
Жену не тревожит его беда, какого же сочувствия ждать от других? Никто, только он сам может защитить себя. Надо поговорить с Кургановым начистоту, другого выхода нет.
Павел шел по улице в своем выутюженном летнем кителе, в начищенных сапогах, как всегда, чуточку щеголеватый и торжественный. Ни резко выступившие скулы, ни усталые круги под глазами не изменили на лице привычного достоинства.
Встречные, как всегда, почтительно здоровались с ним.
16
Ухабистые проселки, деревни, то разбросанные среди полей, то растянувшиеся по берегам веселых речек, деревни, утопающие в картофельной ботве, бесконечные встречи: старухи, девушки, парни, неторопливые разговоры средь мужчин с неизменными цигарками - день за днем раскрывался Коршуновский район, дальний уголок области, руководителем которой был он, Курганов.
Из всех пестрых собеседников в этой поездке последним оказался агроном МТС Чистотелов. Курганов столкнулся с ним в одном из колхозных правлений и попросил сводить его на поля.
- Боюсь, загоняю вас. Вразвалочку-то ходить не умею. - Чистотелов из-под нависших бровей пристально с ног до головы оглядел секретаря обкома.
- Кто кого загоняет. На мой животик не смотрите.
Я, брат, охотник. В горах по козьим тропам лазил, диких козлов бил.
- Коль так, идемте…
Переходя с поля на поле, вели обычные разговоры: о нехватке минеральных удобрений, о клочковатости полей, разбросанных по лесам, о трудной обработке их машинами.
Уже на обратном пути попали под дождь, короткий и сильный, вымокли, но Курганову было жарко - грела ходьба.
Огрузневшее вечернее солнце затонуло в лиловом мареве. Между черной землей и тяжелым плоским облаком, как раскаленная река средь берегов, разлился багровый закат.
Шли полем льна. Лен давно отцвел, сейчас на каждой его зеленой головке висела дождевая капля, тянула к земле. И эти капли, все как одна, украли у растекшегося по небу пламени частички света, мизерные дольки - капля не может украсть больше капли. Раскинулось вокруг темное поле, на нем миллионы льняных головок истекают светом. Куда ни глянь - всюду бережливо висят над землей робко тлеющие огоньки. Они разбиваются о голенища сапог…
Курганова в эти дни ни на минуту не оставляла тревога. Сейчас - то ли от застойной неподвижности в природе, подчеркнутой сияющими дождевыми каплями на головках льна, то ли оттого, что спутник подвернулся не из болтливых, не мешал думать, - тревога выросла, сжала сердце Курганову.
Он считал себя принципиальным руководителем - не жаловал льстецов, не бил с высоты своего положения тех, кто осмеливался возражать. Работал и был покоен: он понимает людей, люди - его.
Но теперь в Коршуновском районе этот покой мало-помалу исчез. Он вдруг почувствовал, что ошибался, не всегда-то хорошо понимал людей.
Оценивал: кто добросовестно исполняет поручения, кто не плачется на трудности, тот истинный руководитель. Мансуров все выполнял, Мансуров не жаловался, больше того, хватал на лету любую идею, рождавшуюся в стенах обкома. В нем ли было сомневаться?..
И вот племенной скот, загнанный в дырявые коровники, близкая зима и… сводки: начато строительство кормоцехов, подвезено столько-то леса, заложен в таких-то колхозах фундамент…
Чистотелов, видно, понял молчание Курганова, он обернулся и произнес:
- Вот оно как… Издалека-то, бывает, и петух на насесте за ястреба сойдет.
- Мне намек? - спросил Курганов.
Тяжелые брови Чистотелова двинулись вверх, открыли спрятанную усмешку в светлых запавших глазках.
- Что там намекать… Раз человека бросает из одного конца района в другой, значит, задело за больное.
- Задело, - признался Курганов. - Что скрывать - обманулся.
- Э-э, мы рядышком с ним жили, каждый день бок о бок отирались и не заметили, как расцвел цветочек. Я сам поначалу за него горой стоял.
- На что же клюнули?
- На лен. Горячо он за лен схватился, документы собирал: мол, по таким-то и таким-то причинам плохо растет… Оказалось, нужен ему не рост льна, а свой рост в райкомовском кресле.
- Что ж вы в обком знать не давали?
Чистотелов хмыкнул в жесткие прокуренные усы, кольнул из-под бровей взглядом.
- Не догадываетесь?..
- Нет, не догадываюсь.
- Просто побаивались: вам же выгодней Мансурову верить, чем, скажем, мне или Игнату Гмызнну.
- Это почему?
- Потому что кто, как не обком, Мансурова за веревочку дергал.
Закат потускнел. Лен все еще мокро хлестал по сапогам, но уже сияющих дождевых капель не было видно. Природа побаловала своими маленькими радостями и спрятала их до другого раза.
- Значит, по-вашему, обком виноват? - перебил минутное молчание Курганов, исподтишка, не без досады разглядывая спутника.
Длинный, сухой, кадыкастая шея вытянута. На фоне отливающего бронзой заката четко виден рубленый профиль - из кустистости бровей выгнулся массивный нос с хрящеватым выступом на изгибе, крепкий, шероховатый от щетины подбородок подпирает ровно срезанные усы.
Чистотелов не повернул головы, спокойным голосом ответил куда-то в пространство:
- Вы сами так считаете, иначе бы эти дни возле Мансурова сидели.
Курганов проглотил упрек молча.
Впереди, стиснутое темной зеленью полей, синело шоссе. У обочины маячила неподвижная машина: это шофер Курганова выехал их встречать.
17
С полудня до вечера в Доме культуры будет идти совещание партийного актива. А вечером для участников этого совещания коршуновский кружок самодеятельности даст концерт.
Под сценой в полуподвале - две комнаты. На бревенчатых стенах висят пыльные парики, в конторском шкафу хранятся костюмы, в одном углу стоит большой барабан с медной тарелкой на макушке - его вытаскивают наверх, когда нужно изобразить гром. Есть труба, не находящая применения. Есть старая фисгармония. Есть гримировальный столик с трюмо, крапленным по стеклу ржавыми пятнами.
Перед концертами в этих комнатах воюет кладовщик райпотребсоюза Василий Васильевич Боровсков. Почтенный возраст (Василию Васильевичу за сорок), куча детей, злая жена, даже фронтовое увечье - остался без ноги, - ничто не смогло заглушить его любовь к святому искусству. Он со своей лысиной, тощей фигурой, висящей на костылях, все еще продолжает исступленно мечтать, что когда-нибудь да сыграет Гамлета. "Я так ее любил, как сорок тысяч братьев любить не могут!" - частенько читал он кому-нибудь со слезой.
Сейчас он прыгал среди своих доморощенных актеров, всем возмущался, роняя на пол костыли, хватаясь руками за лысину, кричал:
- Разве это фрак? Это кафтан! Чацкий в кафтане! Варвары!
Кате надоела эта репетиционная суета. Сюда, в полуподвал, доносился приглушенный шум из зала - собирались участники совещания.
В последние дни приходилось слышать нехорошие разговоры о Павле Сергеевиче. Не понимают люди, что Павел Сергеевич - человек поиска. Поиски без ошибок невозможны! Сегодня утром издалека видела Сашу, приехал вместе со своим Игнатом Егоровичем на совещание. Искренний, честный парень, а попал в руки Гмызина, поет его голосом. Этот Гмызин - по одному виду можно судить - человек самоуверенный: краснолицый, широкий, идет - раскачивает плечищами, сам черт ему не брат. Саша рядом - штаны пузырями на коленках, а кепчонка на затылке - тоже петушок. Перед такими-то Павел Сергеевич сумеет себя отстоять.
Народ собирается на совещание, пора и Кате идти в зал.
По узенькой скрипучей лесенке она поднялась на сцену, заставленную старыми декорациями. Пахло олифой, пылью, чем-то нежилым, неуютным: задворками театра. Шарканье ног, голоса, скрип стульев - весь шум постепенно заполнявшегося народом зала здесь был слышен уже не приглушенно. Эту заднюю часть сцены от того места, где стоял длинный красный стол президиума, отделял лишь занавес.
Из-за косо стоящей фанерной колонны с облупившейся побелкой Катя неожиданно увидела около занавеса двух человек. Коренастый, крепко стоящий на расставленных ногах, секретарь обкома Курганов, заложив за спину руки, выжидательно снизу вверх смотрел на Мансурова. Павел Сергеевич, вытянувшийся, какой-то собранно-решительный, тоже в упор щупающим взглядом уставился на Курганова. По выражению его лица Катя поняла, что идет такой разговор, где свидетели нежелательны, и что ей в эту минуту просто неудобно проходить мимо, лучше переждать.
- Мне очень хотелось сказать вам несколько слов, - негромким, но четким голосом говорил Мансуров, - в последние дни никак не мог улучить время встретиться наедине.
Кате было видно его похудевшее лицо, остро обозначившиеся скулы, глаза в усталых коричневых глазницах потеряли знакомую твердость, ищущим, щупающим взглядом они блуждали по Курганову. Какая-то пронзительная, нежная жалость залила Катину душу - страдает, никем не понятый, кроме нее, Кати, для всех чужой.
- А почему нам нельзя было говорить на людях? - возразил Курганов. И Катю покоробил его сухой, недружелюбный тон.
- Мне кажется, Алексей Владимирович, есть вещи, которые безрассудно выносить на широкое обсуждение, не поговорив о них заранее.
Курганов лишь поглядел с подчеркнутым вниманием на часы.
- Мне тяжело признаться, - продолжал Мансуров, - но приходится… Со всей откровенностью, с болью, Алексей Владимирович, говорю вам: да, я понял - Гмызин прав… Прав целиком…
"Целиком?.. Зачем же так? Гмызин не может быть прав целиком! - К жалости Кати прибавился страх. - Неужели испугался? Невозможно! Не тот человек!"
- Я перегнул со скотом. Моя вина - не послушал советов, не рассчитал, не спохватился вовремя… А история с кормоцехами, когда отмахнулся от здравых предупреждений…
"Со скотом не прав, с кормоцехами не прав?.. Что он говорит?" - Катя, сжавшись, с испугом следила за Мансуровым, а тот тем же негромким, твердым голосом продолжал:
- Как видите, Алексей Владимирович, я ничего перед вами не скрываю, выворачиваю душу. Если прежде меня можно было упрекнуть в нечестности, если до сих пор я изворачивался, боялся, как бы обо мне плохо не подумали, то теперь хочу говорить открыто…