В ответ - долгое молчание. Федя тихо сочился, как скала, именно сочился, а не плакал, ибо плач - проявление внутренней активности и одновременно расход сил, от плача люди устают, от бурных рыданий на ногах не держатся. Федя самопроизвольно сочился - из серых глаз, немного из носа, не сопровождая истечение никакими звуками и вряд ли даже замечая, что с ним происходит, как не замечает скала выбивающейся из нее влаги. Самозащита Феди осуществлялась с минимальным расходом сил, и эта бессознательная бережь к себе была несомненным, хотя и побочным признаком художественной натуры.
- Как тебе не стыдно? - наседала Вера Нестеровна. - Неужели ты не можешь принести бидон молока?
Мир был опять назойлив, резок, несправедлив, и Самоцветов перешел к активной обороне.
- Я маленький, - произнес он сипло и жалобно. - Мне тяжело.
- Зачем ты врешь? Ты же таскаешь воду из колодца, да еще как!
- Вместе с Мишкой… А потом, вода - другое дело! - сочь заметно усилилась.
- А какая разница?
- Очень даже большая!.. Молоко жирное, а вода пустая, у нее удельный вес меньше.
- Чего?.. Чего?..
- А ничего!.. У бабы Дуни - ярославка, жирность молока четыре и три сотых процента. Поноси такое!..
- Ну, знаешь! - озадачилась Вера Нестеровна. - Ты меня совсем задурил. Без сигареты не обойтись. Ладно, сама схожу.
И мгновенно иссяк родник, скала перестала сочиться. Федя тихонько побрел прочь, ориентируясь по новому, уточненному плану, вскоре он оказался возле уборной, где и скрылся.
Он пробыл там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы Миша Княжевич вернулся с реки. Федя правильно рассчитал, что Вере Нестеровне будет лень идти самой, а бодрящий дымок сигареты, глядишь, и подскажет ей какие-то контрдоводы. Не ожидавший худого, Миша получил в руки бидон и указание: одна нога здесь, другая - там.
- А Федька что? - хмуро спросил он.
- Какой тебе еще Федька? Сказано - ступай!..
Миша взял ведро и пошел тропинкой, ведущей мимо уборной. Здесь он с силой рванул ручку двери, которая была на запоре.
- Ну погоди, гад!..
Он скрылся за плетнем, а я увидел в репейнике знакомую фигурку, с верткостью ласки устремившуюся за ним следом сквозь колючие заросли…
Наш скромный завтрак сильно затянулся по вине Княжевича и Самоцветова: первый читал Сартра, второй погрузился в "Занимательную астрологию", оба тыкали вилками мимо пищи и обливались молоком под вопли Веры Нестеровны, и я чуть было не пропустил поучительное зрелище.
Все малолетнее население нашего микрорайона собралось возле соседней избы, где бравый капитан в полном параде - фуражка, бушлат, шерстяные подштанники, сейчас опущенные на калоши, - задумчиво и мощно мочился на лопухи, бузину, плетень, сарай, подсвинка, кур, на еще зеленые головы подсолнухов, котенка, неосторожно ступившего в зону орошения.
- Он ведерный самовар выпивает, - шепнул за моей спиной Федя. В голосе его звучало глубокое уважение.
- А ты на крышу можешь? - спросил Миша.
Богатырь даже не оглянулся, спокойно направил брандспойт вверх, и золотая струя заколотила по тесовой крыше.
- А в трубу?
Струя взмыла и рассыпалась брызгами в изножии кирпичной прокопченной трубы.
- Раньше надо было говорить, - недовольно проворчал "моряк". - Напора уже нету.
Он отдал последнее ближайшим окрестностям и натянул подштанники. Дети исчезли разом, как воробьи. У крыльца Вера Нестеровна утешала вновь обернувшегося слезоточивой скалой Федю.
- Ну, что ты нюни распустил?.. Не по-мужски это. Дал бы ему сдачи, он бы - тебе, а я - ему… Так бы врезала! - добавила она кровожадно.
Откуда-то сверху послышался крик, мы дружно вскинули головы и увидели летящего с неба Княжевича. Он действительно летел, вернее, шел на посадку, раскорячившись, с вытаращенными от ужаса глазами. Лишь когда он благополучно приземлился на крыше своего дома, слегка ее проломив, мы догадались, что произошло. Рассчитавшись с Федей, он счел за лучшее на время исчезнуть, не удаляясь значительно от родного порога. Лучше всего этой цели служила высоченная плакучая береза, простершая свои ветви над избой. Он мог спокойно отсидеться в густой листве, но его заинтересовали клеветы коварного плаксы Самоцветова и какой кары надо ждать. Миша стал тихонько продвигаться по суку, но толстый, крепкий с виду сук оказался гнилым и обломился.
Сейчас Миша, гордо подбоченившись, стоял на крыше, а мы, потрясенные и растерянные, смотрели на него снизу вверх, и очарованная девочка Маша, забыв об осторожности, прыгала и восторженно хлопала в ладоши, сияя драгоценными синими сейчас глазами.
- Ты здесь? - накинулась на нее Вера Нестеровна. - Опять без спроса?
Девочка понурилась, зеленая тоска налила ей глаза, отражавшие траву.
- Она тут с утра ошивается, - совершил донос Самоцветов и почему-то сразу перестал сочиться.
- А ты не ябедничай! - огрызнулась Вера Нестеровна.
Маша медленно, потерянно побрела прочь, чтобы спрятаться где-то поблизости.
- Мишка, мерзавец, спускайся сюда, - голос Веры Нестеровны звучал чуть устало, - надо надрать тебе уши.
Миша не откликнулся на соблазнительное предложение, он стоял, брезгливо выпятив нижнюю губу и презирая нас, как только может презирать сын неба жалких земных ползунов.
- Миша, спустись, мальчик, мама даст тебе в глаз, - попросила Вера Нестеровна.
Миша не внял, сохраняя свою высоту - в прямом и переносном смысле слова.
- Ты упадешь, дурачок, и сломаешь ручки-ножки. Сойди, сыночек, тебе ничего не будет… Ну, и черт с тобой! - Вера Нестеровна потянулась за сигаретами. - Нужен ты мне больно, такое барахло. Живи на крыше, бандит, мы с отцом другого сделаем.
Это Мишу не устраивало, он хотел остаться единственным. Юркнув в чердачное окно, он через мгновение оказался внизу. Но мать уже забыла о нем. Ее интересовало сейчас, почему верлибр не привился русской поэзии. Я этого не знал, но случившийся рядом Грациус - он упорно играл в рыболова, пропадая весь день на реке, - стал доказывать, что верлибром пользовались и пользуются поныне многие отечественные поэты…
Остаток дня прошел спокойно, если не считать появления за ужином человека, о котором мы с Грациусом как-то забыли. Он сидел, уткнувшись в толстый фолиант, и не поднял головы, чтобы поздороваться с нами, лишь буркнул что-то неотчетливо приветливое. Я высчитал, что это муж Веры Нестеровны. Запомнить его было трудно, поскольку он то сбривал, то вновь отращивал козлиную бородку. Был он светилом эндокринологии, в силу чего (закон контрастов) почти все время тратил на перевод Тита Ливия с латинского. И еще он часто болел радикулитом, поэтому мы не видели его до сих пор - очередной приступ. Естественно, что при таком недуге отпуск он проводил только в горах. Самое же удивительное, что истинным главой дома был этот молчун-невидимка, а не громогласная богатырша Вера Нестеровна. Он вроде ни во что не вмешивался, но катилась семейная телега его волей и разумением. А еще более невероятно, что Вера Нестеровна была счастлива с ним.
Я заметил, что Грациус, который и сам не был вполне реален, смущен, даже напуган появлением этого полупризрака. Вспомнилось уайльдовское: кентервилльский дух боялся привидений…
И снова была прекрасная ночь и петушиное утро…
Грациус соблазнил меня рыбалкой. Он ходил и на вечерние, и на утренние зорьки, но без успеха. Это меня удивляло: за что бы ни брался Грациус, у него неизменно все получалось, и если в чистой, полноводной Угре был хоть один ершик, он должен был достаться Грациусу. "Раз в положенное время нет клева, значит, берет в бесклевье", - мудро решил Грациус, и мы отправились на машине знакомой дорогой, через комарино-слепнево-оводовый лес к тому месту, где однажды купались. В лесном коридоре крылатая нечисть так облепила лобовое стекло, что дорога пропала. И сколь ни сноровисто вел машину Грациус, нас так тряхнуло, что я едва не прошиб головой крышу. Водитель не пострадал. "А говорят, что у "Волги" тонкая жесть! - заметил Грациус. - Это же броня. Но и черепушка у вас тоже крепкая", - добавил он одобрительно, и мы вырвались из лесного сумрака в свет поляны.
Было настоящим удовольствием смотреть, как Грациус налаживает удильную снасть и надувает лодку, меня "безрукого" он ни к чему не подпускал. У Грациуса необыкновенно умелые руки. Своими бледными, веснушчатыми тонкими пальцами он творит поистине чудеса: может отремонтировать любую технику, склеить расколовшуюся на сто осколков фарфоровую чашку, так что не увидишь "швов", мастерски реставрирует иконы, картины, старинную мебель, неподражаем в карточных фокусах, требующих ловкости рук, - предметы исчезают, стоит ему проделать молниеносные пассы, равно и возни кают из воздуха. Дико думать такое о кристально честном Грациусе, но мне кажется, что в нем погиб гениальный карточный шулер.
Никакая ловкость не поможет, если нет рыбы. Мы пробовали ловить под берегом, в редкой тресте, на стрежне, на глубине, отыскав омут, внахлест - верхопоплавок, - хоть бы раз клюнуло. Ловили на дождевого червя, на мух, на стрекоз, на пшенную кашу и хлеб, запасенные предусмотрительным Грациусом, на мормышку - тщетно. И все же один ершик оказался в Угре, его поймал Грациус.
- Господи! - воскликнул Грациус, возвращая ерша родной стихии. - Моби Дик!.. Белый кит!..
Я проследил за его взглядом. Между нависшими над водой ветвями плакучих ив, в слепящей ряби, то вздымаясь над водой, то погружаясь в нее, двигалось в нашу сторону огромное и прекрасное существо - белый кашалот - осуществленная в речном среднерусском варианте фантазия Мелвилла. Отфыркиваясь, вздымая фонтаны брызг, колыша воды от берега до берега, белое чудо приблизилось, выметнулось из-за деревьев и обернулось нашей милой хозяйкой Верой Нестеровной, плывущей баттерфляем. А за ней, отставая, захлебываясь, поспешал против течения из последних сил самолюбивый китенок по кличке Миша. Это было в духе Веры Нестеровны: она не терпела бессмысленного молодечества, но допускала любое испытание характера, жестокую проверку воли. Он захотел плыть с ней - пусть плывет, пусть мучается, потонуть не потонет - она рядом, а если слабак, хвастун, трус, пусть вылезает на берег и томится своей неполноценностью. Но Миша был гордый мальчик он плыл почти в забытьи, барахтался, закрывал глаза, ложился на спину и снова плыл; и доплыл на остатках дыхания и следом за матерью вышел из воды, дрожащий, синюшный, но не сдавшийся. Все же он не сразу подошел к нам, а вначале отдышался и повытряс дрожь из тела под бережком.
- Так будем есть уху? - спросила Вера Нестеровна - расточительная природа отвалила этой славной женщине столько свежей плоти, что хватило бы на всех наяд окского бассейна.
- Из нотатеньи, - сказал Грациус, складывая удочки.
- Из бельдюги и проститомы, - подхватила Вера Нестеровна. - Почему нынешние рыбы - словно из публичного дома?
- Добродетельные все перевелись, - объяснил Грациус. - Вот и взялись за распутных тварей.
С независимым видом, весь пупырчатый, подошел Миша. Он редко смеялся и даже улыбался, этот мальчик, казалось, у него не хватает для улыбки кожи на лице, а сейчас, чуть приоткрыв рот, он издавал курлыкающие звуки и сгибался в поясе, словно живот болел, - он хохотал.
- Ты перекупался, мальчик? - встревожилась Вера Нестеровна. - Тебе плохо?
- Бур-ла-ки! - через силу проговорил Миша.
Проследив за его взглядом, мы обнаружили странное шествие. К реке спускались гуськом связанные веревкой дети. Впереди шла Маша, а за ней еще четверо - мал мала меньше. Цепочку замыкало совсем жалкое существо в короткой распашонке: голые непрочные ноги то и дело заплетались, существо падало, волочилось по земле, кое-как вставало на четвереньки, потом и на две опоры, чтобы тут же снова упасть. При этом оно не плакало и не жаловалось.
- Бедный пацаненок! - пожалела Вера Нестеровна.
- Это не пацан, - поправил Миша. - Это баба.
Непреклонный вож слабосильной ватаги свернул в нашу сторону, все покорно повиновались, только замыкающая баба опять шлепнулась и проехалась на заду по откосу берега. В двух шагах от нас шествие стало, слегка качнувшись назад, - малышка уцепилась руками за можжевеловый куст и сработала, как слишком резкий тормоз.
- Бурлаки должны петь, - сказал Миша. - Почему вы не поете?
Маша преданно и смущенно поглядела на жестокого красавца, она не знала, что такое бурлаки, и не поняла его слов.
- Так!.. - опасным голосом произнесла Вера Нестеровна. Что все это значит?
- Мама уехала на Полотняный завод, - сказала Маша. - А нас связала веревочкой, чтобы не потерялись.
- А вы взяли и ушли!
- Ну и что? Мы все тут, никто не потерялся.
- Ох, и вольет тебе мать!
Маша покрутила головой, она разговаривала с Верой Нестеровной, но глаза ее, ставшие цветом в слоновую кость, были прикованы к Мише.
- Ничего не вольет.
- Вот те раз! Опять ты в бегах да еще малышку потащила.
- А что делать, раз мы связанные?
- Дома сидеть… Мать зачем на Полотняный поехала? - культуролюбивую душу Веры Нестеровны обеспокоила внезапная вылазка художницы в гнездо Гончаровых, вдруг там открылся музей или хотя бы экспозиция, связанная с полотнянозаводскими днями Пушкина.
- За консервами и вином, - сказала девочка. - У нас сегодня поминки.
- Какие еще поминки?
- По нашему папе. Его уже три года нету. Вас тоже позовут. Мама сама зайдет или меня пришлет с любезной запиской… Почему у тебя наколки нет? - спросила она Мишу.
- А на фига? - процедил тот сквозь зубы.
- Красиво! У моряков всегда наколки.
- Какой я моряк, дура?
- Ты разве не хочешь стать моряком?
Я думал, она дурачится, нет, она грезила.
- А на фига? - спросил Миша.
- Хотелось бы больше лексического разнообразия, - заметила мать. - Ты что - говорить разучился?
- А чего она лезет? - с ненавистью сказал Миша.
- Хватит! Надоел. Давайте я вас развяжу.
- Не развяжете, - сказала Маша, и глаза ее стали как незабудки от голубого купальника Веры Нестеровны. - Это морской узел. Мама от папы научилась.
- Я, конечно, могу развязать, - тихо сказал Грациус. - Но стоит ли? Так они хоть не потеряются.
- Ну, ладно, артель, топайте домой, - решила Вера Нестеровна. - Мы поплыли за вещами. Выдержишь? - спросила сына.
Не удостоив ее ответом, Миша пошел к реке.
Мать с сыном быстро скрылись из виду - сейчас им было по течению. Бурлацкая ватага развернулась и побрела, солнцем палимая, в обратный путь…
Напротив нас жила краснощекая старуха на больных, отечных ногах. Утром она с трудом выползала из дома, хватаясь за дверной косяк, плетень вокруг палисадника, ветки сирени, добиралась до скамеечки и усаживалась на весь день. В дом она возвращалась к вечеру, когда приходила с работы ее низенькая, живая, необычайно быстрая в движеньях дочь, по делу прозванная Нюрка-блоха. Наверное, старуха тоже была когда-то быстрой, непоседливой, как ее дочь, это угадывалось по живой улыбке, какой она отзывалась на каждое впечатление мимо текущей жизни. Удивительно богата оттенками была ее молодая, легкая улыбка. То веселая, то озабоченная, то любопытствующая, то озадаченная, то грустно-недоумевающая. Ей нравилось любое проявление активности в окружающих, что они могут пойти в лес, на реку, в поле, на ферму, в магазин, друг к дружке в гости или на развилку дорог, чтобы с попутной машиной умчаться в бесконечные дали: на Полотняный завод, в Медынь, хоть в Калугу. Она сопутствовала им душой, не завидуя, не сетуя на судьбу, приковавшую ее к месту.
Однажды в богатом наборе ее улыбок мелькнуло нечто, заставившее меня подойти. Мы поздоровались, и я уселся на лавку.
- Нравится вам у нас? - спросила старуха.
- Нравится. Только комаров много.
- У нас места возвышенные, сухие, - отозвалась она. - Комаров сроду не водилось. Потом объявились. Но мало, с недельку поедят, и нету. А последние годы - ужас что такое! Откуда они берутся? Может, из космоса?
Я пожал плечами. Старуха обрадовалась, засияла улыбками.
- Я сама надумала, а вот вы не спорите. Сейчас вообще много кое-чего случается, чего раньше не было. У нас за огородом, как гроза зайдет, по земле искры голубые бегают, будто зверьки играют.
- Может, там залежи железной руды?
- Мы думали - золота. Нюрка копала - ничего не нашла. Земля, навоз и черви. Летошний год ученый с Москвы приезжал опята собирать. У нас боковушку снимал. Так он говорит, что земля вроде в скорлупе помещается, и скорлупу энту всю ракетами продырявили. Теперь к нам всякая гадость сыплется, всякие заразы. У дочки на работе лекцию читали, про этот… алкоголь. Подсчитано, что у нас каждому жителю, младенцу или дряхлому старику, по сто граммов белого на день положено. А почему не выдают? Потому что и так, которые взрослые, залились до ноздрей.
Я сказал, что не вижу связи.
- Все от лучеиспускания зависит, - объяснила старуха. - Очень оно усилилось. Это не я говорю, а тот ученый, который опятами увлекался.
Кто его знает, может, так оно и есть. Мы сами ни за что не отвечаем. Активизировалось лучеиспускание - мы спиваемся, настанет лучеизнурение - протрезвимся.
- А с Алексей Тимофеичем вы не пейте. "Молодая" этого страсть не любит.
Почему после единственного и вполне невинного разговора нас дружно заподозрили в винном заговоре? Я заверил старуху, что о вине и речи не было, я вообще человек непьющий.
- Все непьющие, - вздохнула она с понимающей улыбкой. - Откуда только пьяницы берутся? "Молодая" говорит: хватит в доме одного чумового, на второго несогласная. Видали, в каком нимве Васька с работы вертается? Он знает, что дома не дадут, и по затычку заправляется. "Молодая" у Алексей Тимофеича все до копейки отбирает, а бутылку разве что на большие праздники ставит. Поэтому он человек ищущий.
Я повторил, что не собираюсь сбивать его с пути праведного.
- А то смотрите! - таинственно улыбнулась старуха. - "Молодая" у нас волшебница.
Удивительно подходило сказочно-балетное слово к угрюмому, коренастому гному!
- Колдунья, - понизила голос старуха. - Ведьма.
- И кого она заколдовала?
- А меня, - ответила она просто. - Походку отняла.
- За что же она вас?..
- Алексей Тимофеич, овдовемши, косил сюда глазом. Что было, то было. Я его, конечно, уважаю, но чтоб… да ну его к лешему! "Молодой", видать, доложили. Она женщина усмотрительная, вот и приковала меня. Вообще у нее сглаз один: лишать человека спорости.
- Это как понять?