8
Он не ушел. Хотя все оказалось труднее, чем он предполагал. Ксения Петровна встретила весть о его новой службе с открытым злорадством. Именно такое и должно было случиться с человеком, пошедшим ей наперекор. Лучшего доказательства его глубокого падения ей и не требовалось. Катя плакала. Афанасий Афанасьевич тяжело вздыхал.
С каждым днем возвращаться домой становилось все труднее. Иногда он себя обманывал, придумывал срочную работу, чтобы оттянуть уход со службы. Потом медленно шагал по улицам вечернего города, освобождаясь от ощущения изоляции, как будто пропитавшей воздух, которым он дышал весь день. Он всматривался в лица прохожих, прислушивался к их раскованным голосам и постепенно обретал желанное равновесие с окружавшей его обыденной жизнью.
Но чем ближе он подходил к своему дому, тем сильнее давало себя знать предчувствие другой изоляции, той, что ждала его за дверями уютной квартиры. Там не было решеток, там каждый приходил и уходил, когда хотел, там жила женщина - его жена, и там же он чувствовал себя более одиноким, чем на улице.
Сначала Анатолий пытался заинтересовать Катю судьбами ребят, попавших под суд, но она даже не притворилась заинтересованной. Со слезами на глазах она умоляла его оставить изолятор и найти работу "поприличней". Он жил, как пассажир на транзитной станции в ожидании поезда, который должен прийти и увезти его из этих постылых комнат.
На службе было не легче. Каждое утро его поджидала стопка рапортов о безобразном поведении заключенных. Они злобно нападали друг на друга, чинили мелкие пакости администрации. Наказания помогали мало.
Воспитатели подолгу беседовали с каждым подростком, старались добраться до глубин дремлющей совести, найти тот заветный "ключик", о котором столько говорят и пишут. Иногда удавалось перетянуть на свою сторону одного-двух из более развитых и разумных. Но союзниками они стать не успевали - кончался их срок пребывания в изоляторе, приходили новые, и все нужно было начинать сначала.
Беда была в том, что они никому не доверяли - ни охране, ни воспитателям. Их привезли сюда насильно. Их держали под замком. Они делали не то, что хотели, а то, что им приказывали: ложились спать и вставали, ели, гуляли, входили, выходили - все по команде. Разве могли они относиться к этим людям с погонами иначе, чем к врагам? Еще на свободе дружки, побывавшие в изоляторе, подготовили их к непримиримой вражде с администрацией, к глухому сопротивлению, к хитрости и лицемерию.
- Запри ты в одну комнату взрослых, порядочных людей с разными характерами и привычками, да так, чтобы они не были заняты никаким делом, чтобы оставались всегда на виду друг друга, на расстоянии протянутой руки, - разве среди них не начнутся склоки и раздоры? Чего же ожидать от этих морально изуродованных, не привыкших к дисциплине подростков?
Так говорил Анатолию начальник политчасти изолятора Георгий Иванович Савелов в первый день их знакомства. Перевод на новую службу Анатолий еще не оформил, все еще колебался, и Георгий Иванович, может быть сам того не подозревая, нашел самый правильный путь к его сердцу. Говорил он искренне, не скрывая горькой правды, и завлекал трудностью нерешенных задач. На вид суховатый, замкнутый, под стать учреждению, в котором служил, Савелов обнаружил в разговоре неожиданную встревоженность мысли.
- Мне чиновники не нужны, - говорил он, глядя прямо в глаза Анатолию. - Если собираешься отбывать здесь службу от сих до сих, уходи туда, откуда пришел. А если характеристика на тебя писана без обмана, если можешь думать сверх того, что положено, очень прошу - оставайся. Появилась у нас одна задумка...
Идея зрела медленно. Она привлекала новизной и пугала смелостью. Очень нужна была воспитателям изолятора помощь специалистов - педагогов, психологов. Уж они-то могли бы подсказать, научно подтвердить или отвергнуть их замысел. Но не было специалистов, которых интересовали бы ребята, сидевшие в изоляторе. Всякие есть, а вот таких не найти.
Анатолий снова пошел к Ольге Васильевне. Последний раз он был здесь в один из очень тяжелых дней, потом неделю не приходил - допоздна ломали голову, разрабатывали схему эксперимента, - и теперь Антошка встретила его укоризненным взглядом. Близилась сессия, она сидела забаррикадированная учебниками.
- Я уже думала, что твои уголовники загнали тебя в больницу, - пробормотала она.
- Что ты! Чувствую себя отлично.
По его голосу Ольга Васильевна догадалась, что он пришел в хорошем настроении.
- Садись, чай готов.
Ему не терпелось высказаться.
- Мы накануне великих реформ!
- Внимание! Внимание! - провозгласила Антошка.
- Открываем камеры.
- Как это? - как будто даже испугалась Ольга Васильевна.
- Очень просто. Выводим наших гавриков на работу, на учебу. Целый день будут заняты делом.
- Постой, постой. А как же ограничения, инструкции?
- Приспосабливаем к эксперименту. По существу оставляем в неприкосновенности одно ограничение: подельщиков, то есть тех, кто проходит по одному делу, друг от дружки изолируем. Они размещаются на разных этажах, и контакт исключен. С учетом этого создаем коллективы.
- Ты извини, Толя, это все громко звучит, но...
- Нет, это не только звуки. Все, правда, еще в проекте, но на днях приступаем. Вводим трудовое соревнование.
- Будут мастерские?
- Чего нет, того нет. Приспособили несколько камер. Работа детская - клеить коробочки, но заказ получили реальный - для культтоваров.
- Кто с кем будет соревноваться?
- Камера с камерой, этаж с этажом. Поощрения придумали. Кто выйдет победителем по всем статьям (а в условиях не только работа, но и учеба, и поведение, и чистота в камерах), кто лучшие, те получат право на подвижные игры, - пинг-понг приобрели. Вы представляете, что для них значит игра? Разрядка, выход в жизнь.
- Это разумно, - согласилась Ольга Васильевна, - но мне кажется, что с учебой вы что-то не додумали. Ну чему их можно научить за два-три месяца?
- А мы и не рассчитываем, что они преуспеют в науках. Даже по условиям соревнования будут учитываться не отметки за успеваемость, а усердие, прилежание. Важно, что они еще несколько часов в день будут заняты чем-то дельным. Во-вторых, они почувствуют себя связанными с учебниками, с пером и бумагой, со школой, которая их ждет. Это психологически очень важно.
Чем горячее он защищал задуманный эксперимент, тем больше росла заинтересованность Ольги Васильевны. Сначала она задавала вопросы, словно экзаменуя его, потом прониклась его мыслями, как умела проникаться только она.
- Это большое дело! Очень большое, Толя. Ты прав, даже в ваших условиях можно применить опыт Макаренко. Можно создать коллектив, пусть временный, текучий, но все-таки коллектив. Они ведь не все сразу сменяются?
- Конечно, нет. Часть уходит, часть остается.
- Значит, можно наладить преемственность опыта. Создайте актив.
- Много воли давать рискованно.
- Под присмотром, разумеется. Но пусть они проникнутся доверием к воспитателям и чувством ответственности перед своими же товарищами, - ответственности не за поддержку плохого, как в круговой поруке уголовников, а за доброе.
Анатолий видел сейчас то, что не могла видеть Ольга Васильевна: враждебные лица воров, хулиганов, насильников. Как еще встретят они предложение работать, учиться? Как используют они предоставленную им свободу передвижения?
- Есть у нас одно опасение... А правильно ли мы делаем, что облегчаем режим? Ведь в тяжести заключения, в запертой камере - тоже свой воспитательный смысл. Иной посидит в этих условиях - и на всю жизнь закается нарушать закон. А если пропадет страх перед изоляцией, если жизнь станет полегче, не ударим ли мы другим концом по себе?
- На эту тему мы уже с тобой как-то толковали. Однозначного ответа тут быть не может. Ты же сам говоришь - на одних действует так, на других - этак. Нужно исходить из главного - что выгоднее обществу, при каком режиме оно получит больше исправившихся, при старом или при новом? Пока можно только гадать, точный ответ даст статистика. Обязательно проследите за отдаленными результатами.
- Постараемся.
- А с моей, учительской, точки зрения больше будет хорошего. Ведь есть у вас уверенность, что большинству пойдет на пользу?
- Надеемся.
- А если они хоть чуточку станут лучше, пока сидят у вас, легче их будет довоспитать в колонии. Тем больше шансов, что они вернутся не врагами общества, а его раскаявшимися сынами.
- Какая у меня умная мама, - подала голос Антошка, глазами уставившаяся в книгу, а ушами следившая за разговором.
- И всякие сомнения ты отбрось, Толя. Если даже у кого-то новые порядки отобьют страх перед заключением, это не опорочит ваш эксперимент. Наконец, вы не собираетесь создавать у себя санаторные условия?
- Нет, конечно. Режим останется режимом, и камеры будут запираться в положенное время, и дисциплина не ослабнет.
- Все будет хорошо. Я уверена. Давай налью горячего...
9
В старом, еще царских времен, здании изолятора никакого помещения для воспитателей предусмотрено не было. Архитектору и не снилось, что когда-нибудь в штате тюремной администрации может появиться столь странная и неуместная должность. Поэтому воспитательскую устроили из двух камер - снесли разделявшую их толстую стенку, убрали тяжелые двери с "глазками". Получился просторный деловой кабинет, если и отличавшийся чем от служебных помещений других учреждений, то лишь поднятыми под потолок зарешеченными окнами.
Когда Анатолий впервые вызвал к себе заключенных из разных камер, они пришли настороженные, полные неприязни и подозрения, ожидающие подвоха и готовые к отпору. Они сидели как перед следователем, косо поглядывая на соседей, пуще всего опасаясь неосторожным словом нарушить неписаный закон уголовной солидарности. Но в их глазах было видно и другое: заинтересованность непривычным собранием и удовольствие, которое доставляло пребывание вне камеры, в обычной "вольной" обстановке воспитательской комнаты.
Каждого из них Анатолий хорошо знал, о каждом много думал, прежде чем вызвать на эту беседу. Но если бы кто-нибудь спросил, почему он выбрал этих, а не других, ответить было бы нелегко.
- Я хочу с вами посоветоваться, - начал он деловым тоном, ничем не выдавая своего волнения, - как сделать, чтобы то время, которое вы проведете в изоляторе, пошло вам не во вред, а на пользу?
Вопрос не произвел никакого впечатления. Эти воришки и хулиганы не умели пользоваться такими отвлеченными понятиями, как "польза" или "вред". Они быстро соображали, что сулит им именно в эту минуту поживу или угрозу наказания, но охватить цепь событий, заглянуть в будущее и сделать общий вывод им было не по силам. Анатолий не раз убеждался, что нравственная глухота и социальная опасность преступника чаще всего сочетается с неумением и нежеланием думать. Большинство из них были недоучками, от которых школы старались избавиться, и никаких навыков обобщенного мышления у них не было. Хорошие правильные слова застревали где-то в их ушных раковинах и не задевали мозговых извилин.
Чтобы быть понятым, нужно было разговаривать с ними на привычном для них уровне.
- Каждый из вас хочет поскорее выйти на волю. Правильно я говорю?
Ребята промолчали, но кто-то согласился.
- Правильно.
- Отсюда вас отправят в колонию. Наш закон не только карает таких, как вы, но и заботится о них. Каждый из вас может освободиться, отбыв всего одну треть положенного срока. Хороший закон, по-вашему, или плохой?
Заключенные приняли беседу, как игру в вопросы и ответы. Откликнулись дружно:
- Хороший.
- Значит, у каждого из вас есть возможность выйти досрочно. Но для этого нужно заслужить доверие, нужно доказать, что вы раскаялись и не возьметесь за прежнее. Это вам известно. А как вы думаете, если вы отсюда придете в колонию с плохой характеристикой, со взысканиями, - легче вам будет завоевать доверие или труднее?
Опять наступило молчание. Длинных фраз они боялись. Среди многих слов мог прятаться скрытый, опасный для них смысл.
Анатолий переводил взгляд с одного на другого. Но каждый смотрел в сторону или под ноги.
- Носаков! Подойди сюда.
Второй раз попавший в изолятор по обвинению в воровстве, Носаков испуганно вскочил и подошел к столу.
- Фомина помнишь?
- Юрку?
- С тобой в одной камере сидел, по третьей судимости.
- Ага...
- И я помню, - отозвался кто-то из сидевших сзади.
- Почерк его разберешь? - спросил Анатолий, протягивая Носакову исписанный тетрадный листок.
Носаков пригляделся, пожевал губами, пробуя первую строку, и сказал:
- Разберу.
- Тогда читай. Громко читай, чтобы все слышали.
- "Здравствуйте, Анатолий Степанович, - читал Носаков. - К вам с большим и горячим приветом ваш бывший воспитанник Юра Фомин. На зону я поднялся совсем недавно и, как видите, уже решил написать. Я очень вам благодарен за то, что вы направили меня в хорошую зону, да и вообще за все хорошее, что вы для меня сделали. Только здесь за двадцать дней я понял, насколько вы были правы во всем. Ведь и я тоже относился к вашим словам без нужного внимания. И поверьте, я в корне переменил понятие о жизни и свободе. Я понял, что нельзя жить одним днем, а надо строить план и на следующий день и на дальнейшую жизнь. Здесь можно выйти досрочно, если нет взысканий, а если они есть, то пока не снимут, на свободу не собирайся. Снимать их очень трудно. Тысячу раз лучше приехать сюда, в колонию, с благодарностью, чем с постановлением. Все это я понял, да жалко, что поздновато. С уважением к вам Юра".
Носаков прочел последнее слово, повертел письмо в руках и попросил:
- Можно я его в камеру возьму, пусть другие почитают.
- И нам дайте.
- Ладно, об этом потом. Верите вы тому, что пишет Фомин?
- Верим.
- Теперь вспомните, что я вам говорил, каждому отдельно. Разве не то же самое, что пишет Фомин? То же или другое?
Дождавшись ответа, Анатолий задал главный вопрос:
- Почему же вы Фомину верите, а мне не верите?
Долго молчали.
- Почему не верим, - пробормотал Носаков, - верим.
- На словах верите, а на деле... Если бы верили, что я хочу вам добра, разве вы вели бы себя так, как ведете сейчас?
Анатолий поднял стопку рапортов о нарушениях дисциплины и потряс над головой.
- Вот опять нужно писать постановления, сажать в штрафной изолятор, засорять ваши личные дела. Приятно это мне?.. Жарин! Подойди.
Длинный, нескладный Жарин, самый молодой из заключенных, впервые попавший в изолятор за участие в ограблении, подошел к столу.
- Покажи ребятам руку. Не ту, правую. Покажи, не стесняйся. Раскрой пальцы, не жмись.
На среднем пальце Жарина синела свежая татуировка: перстень с черепом вместо камня.
- Что ж ты прячешь палец? Подержи, пусть все полюбуются. Теперь всю жизнь придется его показывать. И взрослым станешь, никуда от него не денешься. Как кому протянешь руку, так и представляться не нужно, каждый и сам поймет: Жарин из уголовников. И жене будет ясно, и детишкам твоим.
Мысль, что у него могут быть жена и дети, показалась Жарину такой нелепой, что он прыснул, вежливо отвернувшись.
- Когда тебя привели сюда, говорили тебе, что татуировка - это серьезное нарушение дисциплины? Говорили или не говорили?
- Говорили.
- А для чего тебя предупреждали об этом? Чтобы ты потом не краснел всю жизнь за эти отметки на коже, не проклинал себя за глупость. А ты мне не поверил. А поверил какому-то дураку, который предложил тебе наколоть такую красоту.
Анатолий отвернулся от Жарина и обратился ко всем:
- Что мне остается делать, если человек моим словам не верит, сам себе причиняет зло и другим показывает дурной пример?.. Я вас спрашиваю... Может быть, мне похвалить Жарина, благодарность ему вынести? - Все засмеялись. - Приходится заставлять вас подчиняться дисциплине другими средствами, наказывать приходится... Какого наказания заслуживает Жарин? Решайте сами.
Этого они не ждали, подумали, что Анатолий шутит. Кто-то усмехнулся, подтолкнул локтем соседа.
- Как это - сами?
- Когда я разбираюсь, могу ошибиться. Вам виднее, кто прав, кто виноват. Вот и решайте.
Предложение было слишком лестным, чтобы за ним не скрывалось подвоха, но разглядеть его ребята не могли.
- Носаков! Как ты считаешь, нужно наказывать Жарина или пусть дальше себя разрисовывает? Пальцев-то еще много осталось.
- Не знаю, - после долгого раздумья сказал Носаков.
- Может, кто знает? Все отвели глаза.
- Никто. Ну что ж, я полагал, что с вами можно разговаривать как с разумными людьми, хотел многое доверить вам, но вижу - зря надеялся.
Заключенные решили, что интересная беседа кончилась и их опять отправят по камерам. А уходить не хотелось. Заговорили все сразу.
- Анатолий Степанович... Мы Жарина сами накажем. Вы нам скажите, что хотели.
- Наказывать в изоляторе может только администрация. Если наказывать вздумает кто-нибудь из вас, это будет не нарушение дисциплины, а преступление. Я обращался к вам за советом, чтобы вы определили меру наказания. И только! Понятно?
- Ясно. А что нам еще хотели сказать?
- Руководство изолятора хотело бы, чтобы вы не сидели весь день в камерах, а работали и учились.
В шумном всплеске радости ничего неожиданного не было. Анатолий себя не обманывал. Он знал, что ребят взбудоражило не желание трудиться, а возможность хоть на время покидать надоевшую камеру и нарушить томительное однообразие тюремного дня. Каждый из них уже прикидывал про себя, какую выгоду сможет он извлечь из этой затеи.
- Но прежде, чем допустить вас к работе, нам нужна уверенность, что не станете вести себя еще хуже.
- Не будем!
- Погодите. Если даже в камере вас не удержать от пакостей, то как нам уследить за каждым, когда вы будете за рабочими столами, за учебниками?
- Да не будем мы!
- Даже если я вам поверю, то какая у меня гарантия, что другие, кого здесь нет или кто придет завтра, не воспользуются нашим доверием себе же во вред?
Вопрос был слишком сложным. Все замолчали.
- Изменить распорядок дня можно только при одном условии: если все вы будете отвечать за каждого, а каждый - за всех.
Никто ничего не понял. Но заинтересовались.
- Как это?