Он рассмеялся, сверкнул своими фербенковскими зубами.
- И по тем, и по тем, и по тебе, гаду. Друзей-то здесь нет…
Вот тут-то мы и распили последнюю поллитровку, ту самую, под названием "Staraya datcha".
- Какие ж это друзья? Так, знакомые, приятели, за стаканчиком вина. Водки французы не пьют, а русские, сам знаешь, не лучший из вариантов… Но главное не это. Казалось мне всегда, что в Москве у меня миллион друзей. Закадычных, полузакадычных, любимых девочек, назовём их так, хотя они давно уже не девочки, да и я не такой уж мальчик. Короче - некая привычная, необходимая тебе среда. И ты в ней, как рыба в воде. А потом уже семья. Ты ж меня знаешь, я не ахти какой семьянин, холостяк по натуре. Ну и вот…
Он стал вдруг серьёзен. Разлил по стаканам.
- Уехал-то я из России не только потому, что обрыдло это свинство и захотелось глотнуть чего-то там свеженького… Начались партсобрания, где стали меня песочить, и телефон-то умолк. И за столиком в ЦДЛ сидишь один, разве ты только подойдёшь. Анчар, и всё… И птица не летит, и тигр нейдёт, лишь вихорь чёрный… Вы не сердитесь на меня, Виталий Сергеевич, сказала мне одна весьма порядочная дама, свой срок в своё время, не ахти какой, но отсидевшая, потом реабилитированная, но в партию восстанавливаться не захотевшая, одним словом, весьма достойная дама… Так вот, не сердитесь на меня, Виталий Сергеевич, говорит, но у меня сын подрастает, ему семнадцать лет, и я не хочу, короче: вы должны сами понимать. И я понял. Вот так-то, дорогой Виктор Платонович… А берёзки? Их тут полно. "Було" называются. А вот как плакучая или кудрявая, не знаю. Может, её-то и нет. Ну и хрен с ней, зато… Что зато? Вика, дорогой мой Викуля, поверь мне, не мучает меня совесть. Ну вот нисколечко. Прозрачна и чиста, как слеза младенца. Были бы у меня сын, дочь, другой вопрос. А так жене посылаю барахлишко, то с тем, то с другим. Сюда вызывать не собираюсь. И оба мы довольны. Я в большей, она, очевидно, в меньшей степени, но с работы её не прогнали, директриса у неё хорошая, думаю, кое-что и ей перепадает из моих гостинцев. К слову, тебя ничем отягощать не буду, недавно была оказия, послал очередную партию кофточек…
К этому вопросу мы больше не возвращались, пошли шататься по Парижу.
Анчар… Прокажённый… Как всё это мне знакомо.
Страна не-героев. Великая страна вечно озирающихся, вздрагивающих от каждого окрика, ничему не верящих людей.
Сахаровых единицы… Где Гастелло? Где? Только на войне? Миру мир! А оказывается, постыднее его ничего нет. У меня, видите ли, сын подрастает…
Но эта хоть не врёт, а остальные?
Евтушенко. Когда-то мы все его любили, властитель дум молодёжи, а теперь ночами, видите ли, не спит, нейтронная бомба покоя не даёт.
И Рождественский тоже здесь, в Париже, по телевидению выступал - прорвался-таки. Я горжусь, что я советский поэт, сказал он, мне стыдно за Солженицына, который променял Родину на толстую пачку долларов и сомнительную славу… Тьфу! А я не пошёл на телевидение, хотя мне и не предлагали. А если бы предложили? О Солженицыне, конечно, тоже спросили бы, а что я, уважаемый писатель, участник Сталинградской битвы, отвечу? А? А ещё медаль "За отвагу" в Сталинграде получил.
Оторвался я от букинистов и пошёл на цветочный рынок. Розы, сирень, громадные кусты сирени, ирисы всех цветов, то огненно-красные, белые, розовые, жёлтые и чёрные тюльпаны, двухметровые гладиолусы, какие-то африканские, неведомые, с красными толстыми, точно из носорожьей кожи, лепестками.
У входа в префектуру - она рядом с цветочным рынком - стоял полицейский. Молодой парень с приветливой, курносой физиономией, не то что вечно насупленный наш мент, мусор. Стоял себе и курил, хотя, вероятно, это и не полагается.
Подойти, что ли, к нему? Подойти и сказать - так, мол, и так…
Боже мой, что будет на аэродроме "Шарль де Голль". А до этого в осточертевшем "Эглоне", куда ноги никак не донесут, паника, телефонные звонки, кто его видел в последний раз? Прибегут из посольства, Симонов поминутно будет прикуривать золотой зажигалкой гаснущую трубку, не ожидал, не ожидал, от кого угодно, только не от него, на Клавдии Сергеевне лица нет, хватается за сердце, остальные угрюмо молчат, поглядывая на часы. Растерянный парень из посольства висит на телефоне.
Всё ещё нет… Что делать? Автобус ждёт. Не задерживать же самолёт… Наш, аэрофлотский. Нет-нет, вы сами позвоните, я не буду… Что?.. Не слышу… Лица на нём тоже нет.
Виталий встретил бы с распростёртыми объятиями. Вот это да! Вот это молодец! Да подавись они все! Плевал ты на их сердечные припадки и инфаркты. Симонов, Симонов… Переживёт. Пропесочат, поругают, в следующую поездку не пустят, а потом заколесит по-прежнему… Пойдём пропустим по маленькой, пошевелим извилинами. Как тебе быть, горемычному… Не пропадёшь. Никто ещё здесь не пропадал. И домочадцев твоих потом вытащим. Мобилизуем мировую общественность. Всяких там Бёллей, Моравий, Шагалов. Вперёд, лауреат Сталинской премии, за мной!
А курносый, со славной мордой полицейский, точно предчувствуя что-то, смотрит на лауреата и улыбается.
И вздохнул лауреат, щёлкнул окурком в урну, не попал - не бывать, значит, этому, - и направился к станции метро "Ситэ"…
Через полчаса был в "Эглоне". Все облегчённо вздохнули. Никто ничего не сказал, даже Симонов, только Клавдия Сергеевна, запивая очередной транквилизатор, от волнения пролила почти полстакана себе на грудь.
Лауреат же забился в самый зад автобуса, мрачнее тучи глядел на пролетающие мимо отели, кафе, рекламы и думал о том, что медаль "За отвагу", приедет в Киев, выбросит в окно, нет, отдаст внуку, пусть тот её потеряет или выменяет на какой-нибудь кинжал или жвачку.
Приехав, не выкинул и внуку не отдал. Так и лежит она в своей картонной коробочке, даже не догадываясь, что хозяин её о парижских терзаниях вспоминает всё реже и реже и пишет новый роман.
О чём? А Бог знает о чём. Не всё ли равно? Говорит, что листов двенадцать-тринадцать, обычный его размер.
Говнюк? Зачем? Просто нормальный советский писатель.
Грустная картина? Мало сказать грустная.
Саперлипопет!
Нет, не тянет оно, это французское "жюрон", вялое, без души. Тут бы покрепче, выразительнее. Знаем мы как… Но воздержусь. При всей своей любви, даже, говорят, при злоупотреблении ими, этими столь русскими, нет, не ругательствами, какое ж это ругательство, это крик души, но в письменном виде всё же воздержусь. Не приветствую новое увлечение. Вспоминаю Толстого. После Бородина старик Кутузов сочно матюгнулся, солдаты заржали, пришли в восторг, и мы все поняли, хотя заветные слова автор и не произнёс. Да будет он нам примером…
22
Повествование наше развивается по какой-то странной кривой. Скорее, даже зигзагом. Вперёд, назад, в сторону. Никакой стройности, композиции. Вот и сейчас, после Парижа семидесятых годов, откатимся-ка назад, лет этак на тридцать, к концу сороковых годов.
Эйфория послевоенных лет уже на исходе.
Редакция "Знамени" в те годы находилась на улице Станиславского. По-видимому, в помещении бывшего магазина. В просторной его части, где когда-то торговали, был кабинет редактора Всеволода Вишневского. В подсобках - секретарша, машинистка, редакторы. В обычные дни было весело и шумно. Когда приходил редактор, становилось тише. Он садился за большой стол, спиной к окну-витрине, и начинал писать письма, в том числе и сидевшему в соседней комнате Толе Тарасенкову, весёлому своему заму - очевидно, для истории, последнего тома Собрания сочинений - "Переписка". Это была первая редакция журнала, где меня не отвергли.
В 1947 году, на удивление многим, "Окопы" были "лаурированы".
Потом меня все спрашивали:
- Расскажите, как вам вручали премию. Торжественно? В Кремле? Кто?
Увы, и не торжественно, и не в Кремле, а через окошко МХАТовского администратора тов. Михальского. Он по совместительству был секретарём Комитета по Сталинским премиям.
Я постучал в это самое окошко, к которому с трепетом подходил в студийные ещё годы в надежде попасть на "Турбиных".
- На сегодня контрамарок нет, - сказал Михальский, даже не повернувшись в мою сторону, он говорил с кем-то по телефону.
- Мне не контрамарку, а…
- Билеты в кассе. От двенадцати до пяти…
- Нет… Мне это самое… Как его… Диплом, что ли…
Он мельком взглянул на меня - фамилия? - и, продолжая говорить по телефону, вынул из шкафа две плоские бордовые коробки - большую и маленькую. Из ящика стола папку, из неё лист.
- Вот тут, пожалуйста. Распишитесь.
Я расписался и взял свои коробки. В большой был диплом. В маленькой - золотая (так говорили) медалька с профилем вождя.
Беседа по телефону при мне так и не закончилась.
С этого момента, точнее дня - 6 июня 1947 года - все издательства Советского Союза, вплоть до областных и национальных, стали включать книгу в свои планы. Делалось это автоматически - раз лауреат, в план, срочно…
Следствием этого было то, что в парижском "Фигаро" через много лет сообщено было в статье, посвящённой только что прибывшему эмигранту, - "личный друг Сталина, член ЦК, миллионер в рублях…"
Миллионером не стал, но какие-то деньжата завелись. Членом ЦК, разумеется, никаким не был, а что касается товарища Сталина…
Вот тут-то и подъехал ко мне, обогнув бел-горюч камень, большой чёрный "ЗИС", и выскочивший оттуда моложавый полковник вежливо козырнул:
- Прошу.
- Куда? - опешил я.
- Садитесь, пожалуйста. Рядом с шофёром попрошу.
- А коня?
- Не беспокойтесь, всё будет в порядке.
Я сел, и мы поехали.
О том, что Сталин невелик ростом и конопат, я, конечно, знал. И то, что "курьёзен" и хороший тамада, тоже, со слов четы Корнейчуков. Но то, что он встанет из-за стола и пойдёт тебе навстречу, кто мог это ожидать? А он встал и пошёл навстречу.
- Заходы, заходы, будь дарагым гостэм, - и, взяв под локоток, подвёл к креслу возле своего стола. - Садысь, садысь, сталинградец, потолкуем. Куришь?
Говорил он с акцентом, но небольшим (в дальнейшем читатель пусть сам расцвечивает его речь, я не буду).
Сталин сел за стол, выдвинул ящик, взял оттуда коробку своей знаменитой "Герцеговины Флор", вскрыл её и протянул мне.
- Кури.
Папироса долго не выковыривалась, от волнения дрожали пальцы. Сталин заметил, но ничего не сказал. Только что-то вроде улыбки промелькнуло на его губах.
- Между прочим, почему "Герцеговина Флор" называется? Не знаешь?
Откуда я мог знать? Сам всегда удивлялся этому нелепому не "Герцогиня", а "Герцеговина".
- Тоже не знаешь. Никто не знает. Даже такой умный, как Шкловский, и то не знает. Странно. Очень странно…
Чиркнув спичкой, он долго, попыхивая, прикуривал трубочку, знаменитую свою сталинскую трубочку. Точно как на напельбаумовской фотографии, мелькнуло у меня в голове. Когда-то я был очень поражён, обнаружив её в спальне Твардовского, над самой кроватью. Другая - Бунина, висела над письменным столом. Это странное содружество долго не давало мне покоя.
Прикурив, Сталин откинулся в кресле и стал разглядывать меня.
Было одиннадцать часов утра. Я запомнил это, потому что часы, неизвестно где висевшие, я их так и не обнаружил, очень сухо и по-деловому пробили одиннадцать.
Всё последующее я попытаюсь изложить как можно точнее. Дело нелёгкое, с тех пор прошло не более не менее как тридцать пять лет, какие-то детали стёрлись, но главное не это, главное - количество выпитой водки. А выпито было много. Сначала вино, потом только водка. Меня это несколько удивило - всегда думал, что грузины не очень-то падки на водку.
Учесть надо ещё и то, что рассказчик, как правило, всегда несколько идеализирует, приукрашивает свою роль и поведение в описываемом событии. Вряд ли мне удастся этого избежать, но, понимая всю значительность того, что я сейчас поведаю, постараюсь быть предельно точным.
Какое-то время Сталин, откинувшись в кресле, рассматривал меня.
Мучительно пытаюсь сейчас вспомнить, какое же чувство я испытывал тогда. Первое, что напрашивается, конечно - страх. Перед тобой в кожаном кресле сидит убийца, самый страшный из всех убийц, которых знало человечество. И перед ним ты, один-одинёшенек. В большом пустом кабинете.
Но как ни странно, страха не было. Было что-то другое. Черчилль в своих мемуарах писал, что, готовясь к первой встрече со Сталиным, строго-настрого наказывал себе ни в коем случае не идти первым навстречу. Но достаточно было ему, маленькому седому человеку, показаться в дверях, как какая-то неведомая сила толкнула английского премьер-министра в спину, и он торопливо пересёк весь громадный пустой зал, а Сталин стоял.
Нет, входя в кабинет, я никаких клятв себе не давал. Коленки, правда, малость дрожали, когда сопровождающий меня вежливый полковник сказал, открывая передо мной тяжёлую, обитую кожей, дверь: "Товарищ Сталин вас ждёт", но, кажется мне, вошёл я спокойно, не убыстряя шаг, и вот тут-то Сталин пошёл мне навстречу. И усадил против себя. И угостил "Герцеговиной Флор". И во всём его облике была только приветливость, только доброжелательность. И в памяти моей на миг вспыхнул рассказ одного очень хорошего человека, который ни при каких обстоятельствах не мог соврать. Рассказ Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Сталин тоже как-то вызвал его к себе. Узнать подробности рейса "Малыгина" - Иван Сергеевич принимал в нём участие. Очень понравился ему тогда Сталин. Такой обходительный, любезный, немногословный, внимательно слушал.
Насчёт исходивших от него гипнотических или каких-то других флюидов ничего не могу сказать - думаю, что моя скованность на первых порах (к концу она, увы, исчезла под влиянием винных паров) была бы такой же, сиди я перед Черчиллем или де Голлем. Впрочем, ни тот, ни другой, насколько известно, в лагеря писателей не загоняли - деталь существенная.
Итак, Сталин разглядывал меня. А я его письменный стол. Пытался запомнить предметы на нём - отточенные карандаши в вазочке из уральского камня, маленький самолётик на стальной пружине и большой, зелёный, точно лётное поле, бювар. Потом я поднял глаза, и взгляды наши встретились.
И тут он, молчание несколько затянулось, сказал наконец:
- А я думал, высокий, широкоплечий блондин, а ты вот какой, да ещё с усиками… Так вот, знаешь, чего я тебя пригласил? А? Не знаешь… Со Сталинской премией хочу поздравить! - и неторопливо протянул мне руку.
Я вскочил и, пожалуй, торопливее, чем надо, пожал протянутую ладонь.
- И почему твоя книжка мне понравилась, тоже не знаешь? - Он произнёс это после небольшой паузы, во время которой я чуть не выпалил: "Служу Советскому Союзу!", но вовремя сдержался. - Задница у меня болит, вот почему. Все её лижут, совсем гладкая стала.
Он рассмеялся, зубы у него были чёрные, некрасивые.
- Совсем как зеркало стала, - он встал и прошёлся по комнате. Роста он оказался не больше моего, пожалуй, даже пониже, но плотнее, покрепче, шире в плечах. - Ты сегодня вечером что делаешь? - спросил, остановившись передо мной. - Может, девушке свидание назначил?
- Никак нет, товарищ Сталин.
- Тогда приглашаю тебя к себе. Премию твою отпразднуем. Винца попьём. У меня хорошее, государевых подвалов.
Впоследствии в разговоре он несколько раз вспоминал царя, но всегда говорил "государь". Не царь, не Николашка, не Николай II, а государь. И никакого озлобления. "Слабенький государь был, безвольный, не такой России нужен был…"
- Массандровского винца попробуем. Сохранилось ещё. Кстати, что вы там у себя в Сталинграде пили? А может, не пили, только воевали? Под мудрым сталинским руководством? А?
И опять рассмеялся.
Действительно, "курьёзный", подумал я. Такой приветливый, уютный дедушка. С ухмылочкой, на портреты свои совсем не похож.
Принесли чай. Очень крепкий, в подстаканниках. И вазочку печений. Сталин пил, макая печенье в чай.
Потом в дверях вырос вдруг Поскрёбышев. Внешности у него не было никакой, но по тому, как он беззвучно появился, а потом так же растворился, я понял, что это он.
- Ну, чего возник? - не глядя на него, спросил Сталин.
- Вы, товарищ Сталин, на двенадцать товарищу Гротеволю и немецким товарищам назначили. Ждут в приёмной.
- Назначил, говоришь? Что ж, точность, говорят, вежливость королей. И генсеков тоже. Зови. - И, повернувшись ко мне: - Немцы, немцы… Фрицы… Вот где они у меня, - он провёл рукой по горлу. - Сациви любишь?
Я кивнул головой.
- Вечером покушаем. Не оторвёшься.
В дверях появились немецкие товарищи. Сталин раздражённо махнул рукой.
- Да подождите, куда лезете.
Немцы попятились, беззвучно прихлопнув за собой дверь.
- Книжку мне подпиши. Только без всех этих "ах-ах", понял?