"Развалили хозяйство и чего-то пыжутся, - с неприязнью подумал Лаптев, хотя понимал, что "пыжится" только Птицын. - Нелегко здесь будет, совсем нелегко, А когда было легко?"
- Мы собираем руководящий состав.
"Руководящий состав". Слова-то какие".
Лаптев сел, оглядел людей и сказал, стараясь придать голосу твердость и спокойствие:
- А вы знаете, что должны в этом месяце делать? Общая-то задача вам ясна?
На лицах людей отразились недоумение и удивление. Птицын что-то бормотнул про себя. Дубровская передернула плечиком:
- Ясна, конечно.
- Ну, так и работайте. Надеюсь, каждый знает свои служебные обязанности.
Лаптев начал прибирать на большом директорском столе, где были разбросаны журналы, газеты, лежали документы, письма.
Кто-то произнес "м-да", кто-то кашлянул фальшиво. Ерзали на стульях, недоуменно переглядывались. Но никто не встал со своего места.
- Разве Максим Максимович не рассказывал вам о планерках? - Сейчас голос у Птицына был сухой, слегка насмешливый.
Нет, не рассказывал. Директор тогда выглядел усталым, больным; было видно, что он ждет не дождется той минуты, когда, сидя в машине, пересечет неуловимую для постороннего глаза границу, отделяющую "свои" земли от земель соседнего колхоза. О планерках не говорил, но раза три повторил: "Основное внимание - животноводству. Кормов мало, надо спасать скот".
- Я знаю, Евгений Павлович, что такое планерка. Я - зоотехник, работал когда-то директором эмтээс и председателем райисполкома.
Конечно, лучше бы не говорить о своих прежних должностях, но... Иван Ефимович почувствовал: его последняя фраза произвела благоприятное впечатление.
Планерки! Сколько он их перевидел! Летом к пяти утра все совхозное начальство в полном составе собиралось в кабинете директора. Зимой - к шести. Так было установлено. Но кто к шести, кто к половине седьмого, а кто и к семи придет. Все ждали, что скажет директор. И директор командовал: главный агроном едет на первую ферму и занимается тем-то и тем-то, ветврач - на вторую ферму, главный инженер - на третью... Каждому задание. Да хоть бы коротко, деловито. А то - слова, слова, слова, споры о мелочах, нервные выкрики, бесконечная утомительная говорильня, после которой болит голова, хочется отдохнуть, а не работать. К семи вечера собирались на новую планерку, докладывали, что сделано за день. И снова речи, речи! До полуночи. После такой шумной планерки не сразу уснешь, от них порой устаешь больше, чем от любой работы.
- Вижу, удивил я вас, товарищи. - Лаптев обвел всех взглядом. - Ну, давайте поговорим, только откровенно. Я твердо убежден, что планерки, в том виде, в каком они у вас проводились, не приносят пользы. Более того, они вредны.
Птицын хмыкнул:
- Да как же так, Иван Ефимович?
До чего же много в голосе Птицына различных оттенков - и снисходительность, и самоуверенность, и ласковость. Силится говорить важненько, аристократично, а получается деланно.
- Специалист у вас, как плохой солдат в бою: дали команду - выполнил, не дали - не выполнил. Всякая творческая мысль скована. Ведь у всех ответственные должности. Главный агроном, главный инженер, главный экономист, главный бухгалтер, ветврач, управляющие фермами, специалисты на фермах... Ведь эти должности требуют от человека и знаний, и инициативы, и творчества. Каждый должен быть организатором и действовать самостоятельно. Вы - ру-ко-во-ди-те-ли. А вас превращают в простых исполнителей.
"Полегче бы, - подумал он. - А, выложу все!"
- Я на свой счет не заблуждаюсь и уверен, что каждый из вас лучше меня разберется во всех вопросах на своем участке работы.
- Мы с этим согласны, - сказал Птицын.
Лаптев сейчас ненавидел Птицына, все в нем казалось ему грубым и пошлым.
"Говорит один за всех. Будто в адвокаты нанялся".
- Думаю, что и Утюмов не семи пядей во лбу.
- К чему это, Иван Ефимович? - снова подал голос Птицын. - Планерки, или, как еще их называют, летучки, - от названия, собственно, ничего не меняется, - проводят везде. И в совхозах, и в колхозах. Так что...
- Знаю! Во многих хозяйствах проводят именно так, как у вас. Получается, что только директора совхозов одни все понимают, во всем разбираются, только они могут анализировать, давать оценку и предвидеть ход событий. Они самые лучшие агрономы, зоотехники, экономисты, инженеры, бухгалтеры и самые лучшие свинарки и механизаторы... Выходит, своим помощникам они не доверяют. А ведь каждый специалист - это полноправный руководитель. Он должен сам решать, что ему делать, и полностью отвечать за свой участок работы. Должен хорошо знать круг своих прав и обязанностей, планировать рабочий день, иметь личный творческий план. Месяц назад я был в колхозе "Сибирь". Там планерка продолжается минут двадцать, не больше. И никаких команд. Это еще куда ни шло. Хотя я думаю, что и такие планерки не нужны.
- Ну, а как? - Сейчас в глазах у Птицына было любопытство и голос почти дружеский. - Ведь никто ничего делать не будет.
Все засмеялись, кроме Дубровской, которая с сочувствием и, как показалось Ивану Ефимовичу, с жалостью смотрела на него, но почему-то сурово поджимала губы. И эта суровость озадачивала Лаптева.
- Директор может поговорить с кем надо в рабочем порядке. Повторяю, специалист должен чувствовать ответственность за свой участок работы. Быть творцом, организатором, а не просто исполнителем. Я слышал, как вы, товарищ Птицын, заявили вчера Утюмову: "А я при чем? Вы сказали сделать так, и я сделал". Речь шла о семенах. Забавно получается: вместо того чтобы все вопросы решать самому, вы ждете, что скажет директор. А ведь вы главный агроном, не директор вам, а вы должны помогать директору в вопросах агрономии. Что такое агроном? Ничего, ничего, здесь полезно об этом вспомнить. Я беру сельскохозяйственный словарь-справочник, вот он здесь лежит, на столе. Читаем: "Агроном - это специалист сельского хозяйства с высшим образованием, организатор..." Я повторяю: "Организатор многоотраслевого сельскохозяйственного производства, обладающий всесторонними знаниями в организации, технике и технологии основных отраслей сельского хозяйства, свойственных данной природно-экономической зоне страны, и применяющий свои знания для наиболее эффективного использования средств производства и достижения высоткой производительности труда". Словарик старый, но в общем-то написано правильно и довольно ясно. Как вы думаете, товарищ Птицын?
Лаптева так и подмывало сказать агроному что-то резковатое, но он сдерживался: резкое слово порою действует хуже удара, грубость помнят долго.
- Мое дело - разведение, кормление, содержание и правильное использование сельскохозяйственных животных. Я должен все делать для того, чтобы совхоз получал больше свинины, чтобы повышалась продуктивность животноводства. Таковы мои обязанности как главного зоотехника.
Птицын криво улыбнулся.
Лаптев повысил голос:
- Что проку от специалиста, если он только напичкан энциклопедическими знаниями, а организатор плохой. Если он тем и занят, что болтает...
"Сорвался. Не надо!"
- Я два месяца буду замещать директора. И в эти два месяца никаких общесовхозных планерок не будет. Когда возникнут вопросы, обговорю с теми, кого они касаются. Если потребуется, вызову... Решим, что надо, без лишних слов. О телушке и веревке разговор можно будет вести дома, за чашкой чая.
"Мягче надо, мягче. Спокойнее доказывать".
- Я вас, товарищи, подменять не буду. Сами все решайте. Все! У каждого свой участок, вот и командуйте. А от меня команд не ждите. Если нравятся планерки и считаете, что без них нельзя, пожалуйста, проводите. Если главный агроном считает, что ему надо собрать агрономов, пусть собирает. Он - хозяин. А потом мы с него спросим за все. Вот так! Управляющие фермами, агрономы и зоотехники ферм по любому поводу звонят директору. Заболели поросята - директору... А почему не ветеринарному врачу? Вчера об этом звонили Максиму Максимовичу. А разве Утюмов - врач? Пришел рабочий из Травного. Кто-то разбил стекла в квартире. Примите меры. Значит, директор должен выступать еще и в роли милиционера. Едва ли кому понравится такая роль.
Лаптев немножко схитрил, произнося последнюю фразу. Утюмов не прочь был поработать и за милиционера. Что произошло?
Выслушав рабочего, директор поморщился, будто осушил стакан с клюквенным соком: "Это все пьянчужки! А Вьюшков - потатчик". Лаптев спросил: "Почему вы с этим вопросом пришли сюда?" - "Да, едрит твою, второй раз уж такое. В прошлом годе гайку в окошко всадили". - "Говорили милиционеру?" - "Говорил. А он, едри его!.. А если Максим Максимович ввяжется, то тут уж..." - "Садись! - скомандовал Утюмов и поднял телефонную трубку. - Ты, Вьюшков? Здравствуй! У меня твой человек. Да, да, он! А ты как знаешь, что он сюда поехал? Видел, а не спросил зачем. Зря не спросил. На тебя жаловаться приехал, ха-ха-ха! Говорит, что в Травном много хулиганья и жулья развелось. Вольготно им под твоим крылышком. Да вот говорит, что опять окошко у него высадили. Займись этим делом. Давай, давай, а то под лежачий камень и вода не течет".
"До чего же он любит всем известные пословицы".
Утюмов проговорил с управляющим еще минут десять, все о том же разбитом оконном стекле, и, перед тем как положить трубку, сказал: "Смотри, Вьюшков, а то рыба с головы гниет". И повернулся к рабочему: "Езжай обратно. Будет наведен порядок".
Конечно, если приехал человек, за дверь его не выставишь. Но почему директор должен решать такой вопрос? Потому, что сам приучил людей к этому. Утюмов изображает из себя демократа, добряка и простака. Ведь так приятно и, главное, выгодно изображать из себя чуткого человека, который, конечно же, не остается глухим даже к малейшим недостаткам и неполадкам, который все видит, все знает, везде успевает, ко всему прислушивается; для него нет мелочей, все важно и серьезно. Только он может разрешить любой вопрос, разрубить гордиев узел. Таков уж этот грубоватый, но прямой, работящий, быстрый, исключительный человек! Нам страсть как хочется показать, что мы очень деятельные, оперативные, быстрые: сейчас - в конторе, через час - на первой ферме, через два часа - на второй, через три - на третьей... Ездит, ходит, бегает днями и ночами. На квартире же, конечно, почти не бывает, детей не видит, недосыпает, ест на ходу, торопливо и когда придется; вся жизнь в работе, постоянной и упорной. Поспит часа четыре - и опять на ногах; веки красные, воспаленные от бессонницы; проклятая усталость как печать на впалых щеках, изнуренном лице. И не беда, что он порой раздражен, не брит, а на "кирзачах" грязь. Умеет много и гладко говорить. Правда, все больше общие слова. По утрам заседания - то бишь двух- и трехчасовые планерки. Нацеливает коллектив, ставит вопрос ребром, дает боевое задание. А вечером неторопливо (ночь-то наша!) заслушивает, кто что сделал. Контролирует. Как в бою! Голос с металлическими нотками, вид внушительный, деловой. Главное - произвести впечатление, чтобы люди только ахали, чтоб видели: вот начальство какое! Одержимый! Настоящий вожак! Интересно, задумывался ли когда-нибудь Утюмов, что за мелочами упускает большое?
Сейчас Лаптев думал о директоре уже без жалости, без сочувствия.
- И на фермах... Надо, чтобы каждый управляющий был на ферме полным хозяином и не ждал команд и распоряжений. Пусть сам решает все. А если надо что-то спросить, позвони. И тоже не по мелочи, а только по серьезному вопросу, когда сам уже не в силах.
Люди молчали, но видно было, слушали с интересом. Дубровская по-прежнему супилась, поджимала и кусала губы, а глаза ее искрились, улыбались.
"Надо же! - удивился Лаптев. - Какая она еще молодая: розовые щечки, по-детски мягкая округлая ямочка на подбородке, пухлые детские губешки. Это она от смущения супится".
- Все, товарищи! - Лаптев открыл форточку.
- Я сейчас поеду на вторую ферму, - сказал Птицын неизвестно кому. - После обеда загляну в Травное. И было бы хорошо, если бы вы, Зинаида Степановна, побывали на четвертой ферме. За ними надо глядеть. В свинарниках сыро, грязно и темно. Главное ведь - профилактика.
Дубровская умоляюще смотрела на Лаптева:
- А почему я?
- Дубровская никуда не поедет, - резко сказал Лаптев. - Главный зоотехник пока я.
Птицын все-таки порядком злил Ивана Ефимовича. Толстенький, аккуратненький, чувствуется, что очень ценит и уважает себя; но гладкость и аккуратность необычная - старомодная: брюки длинные и широкие, узел галстука непомерно мал и во всей одежде какая-то очень уж провинциальная, слишком старательная приглаженность. Простые фразы произносит так, будто изрекает что-то сверхоригинальное, значительное, о чем по недомыслию не знают другие.
В манере говорить у Птицына и Утюмова было много общего, сходного, хотя у одного басовитый, хрипловатый голос, у другого - чистый, высокий, почти девичий; один говорит простовато, грубовато, озабоченно и торопливо, другой - медлительно, снисходительно, противно-ласково.
"Явно на пост врио директора метил, - подумал Лаптев. - Борьба и за маленькие посты бывает грубой, ожесточенной".
Когда все ушли, Лаптев задумался: правильно ли он вел себя на сегодняшней несостоявшейся планерке. В принципе-то правильно. А в деталях? Надо бы держаться спокойнее, говорить убедительнее. Они привыкли к планеркам. Собственно, дело не только в планерках. Планерки - форма, суть - в содержании. Не те методы руководства - это Иван Ефимович чувствовал, в этом был убежден. Утюмов произнес бы банальную фразу: привычка - вторая натура.
Резко зазвонил телефон.
- Максим Максимович?! А где он? Ну, все равно. Из Травного говорят... Тут вот какое дело... Зарплату, срезают. Я щели заделывал в свинарнике, в общем свинарник ремонтировал. Ну, так вот, мало заплатили, вычеты непонятно какие.
- А с бухгалтерами говорили?
- С Вьюшковым толковал. Тити-мити, говорю, недодаете. А у него - смехи.
- Поговорите с бухгалтером фермы. Если ответ бухгалтера фермы вас не удовлетворит, позвоните главному бухгалтеру.
Только положил трубку - опять звонок. Снова из Травного. Бойковатый женский голос:
- Мне бы путевку в дом отдыха. Дома разве отдохнешь. Я уже четыре дня как в отпуске. Весь отпуск пролетит - не заметишь.
"Шпарит, как из пулемета - тысяча слов в минуту".
- Обращайтесь в рабочком. Путевки распределяют там. Нет у меня путевок, понимаете? Что? О переводе на другую работу говорите с начальником отдела кадров. Все!
Вошел Птицын. Сейчас это был уже какой-то другой Птицын - обыкновенная улыбка, спокойный, мягкий голос:
- Хулиганы витрину повалили с комсомольской газетой. Не то чтобы совсем, но она уже не в вертикальном положении...
Все эти люди, кажется, решили свести Лаптева с ума мелочами. Ему не нравилось, что главный агроном говорит с ним сейчас мягка, вежливо, проникновенно, совсем не так, как говорил при людях.
- Пусть этим делом займется секретарь комитета комсомола. А нам надо вот о чем потолковать. В совхозе, я знаю, задержали выдачу зарплаты:
- Уж так получилось. Но- люди у нас, в общем-то, живут хорошо. Приглядитесь-ка.
- На мой взгляд, личные хозяйства у специалистов и рабочих слишком уж раздуты.
- Разве можно в деревне без скотины?
- Нельзя. Но если у рабочего во дворе своя собственная ферма... Кое-кто даже по три коровы держит...
- Это дело каждого, в конце концов. - В голосе главного агронома неприкрытое удивление. - Чем меньше бездельничать будут, тем богаче жить станут.
- Не о том богатстве речь, вы это прекрасно знаете. Есть нормы, установленные правительством, где определено, сколько рабочий и служащий совхоза может держать личного скота. Какое хозяйство, к примеру, у вас?
- Держу... Две коровы держу... и телка.
- А свиней?
- Я не люблю свинину, она жирна. А для пожилых жирное не годится. У меня овцы. Между прочим, будущее несомненно за овцами.
- Сколько же их вместе с ягнятами?
- Ну... двадцать две.
- И, наверное, пчелы?..
- Мед при моем здоровье крайне необходим.
- Да гуси, куры. И у Максима Максимовича почти столько же.
- У него тоже две коровы и телка... - Птицын чуть заметно усмехнулся: - У того вкус другой - любит свинину. Боровов держит. И уток. А какое, собственно, все это имеет значение? Ведь вот сегодня я куда раньше вас на работу пришел. Вы еще сладкие сны видели, когда я во дворе прибирался и мимо ваших окон проходил. Я всех раньше пришел. И вечером ухожу позже всех. Не все ли равно, что я дома делаю: лежу на кровати, с женой обнимаюсь или навоз убираю, капусту поливаю?
"Странно, он стал говорить проще и как-то искреннее. А ишь... задело... оправдывается".
- Кроме того, физический труд полезен. У вас другое. Вам нет смысла держать коров, заводить свиней и овечек. Много ли одному надо?
- Это все же касается не только вас лично. Если у меня не корова, а целая ферма, то мысли о ней будут все время лезть в голову. Поехал в командировку, а думка одна - как бы быстрее домой вернуться. Такому человеку и передохнуть некогда. На работе спит. Я же видел вчера на планерке. Дремлют. Даже посапывают. И не до учебы таким...
В приемной хохотал Саночкин, с кем-то говоривший по телефону:
- В воскресенье встречай! Поллитровочка чтоб и все прочее. Ну, а я, как договорились, везу свинью и трех барашков.
Саночкин! Где-то что-то было у Лаптева связано с этой фамилией. Не с Митькой, а с фамилией его. Может быть, встречался еще один Саночкин? Нет, не вспомнить. Но фамилия навевает что-то бодрое, хорошее.
Когда Птицын ушел, Лаптев пригласил Саночкина. Надеялся увидеть недалекого, разболтанного, пустого человека, одного из тех, которые доставляют лишь неприятности, но сразу понял: Митька неглуп, глаза понимающие, прозорливые.
- Скажите, сколько вы имеете личного скота?
- Скота?
- Да, да, личного скота.
Саночкин качнулся, устраиваясь поудобнее на стуле, и на Лаптева пахнуло винным перегаром.
- Сегодня успели выпить или вчерашнее не выветрилось?
- На какой вопрос отвечать? - усмехнулся он.
- На оба.
- Пропустил сегодня стакашек, был такой грех.
Лаптев с досадой махнул рукой: какой разговор с пьяным!
- Вы про скот спрашивали. У меня двадцать восемь голов. Коровьих, овечьих, свинячьих. Больших и маленьких. Куры, гуси и утки не в счет. Я свою ферму во как поставил! - Он поднял кверху большой палец и хохотнул. Хохоток короткий, приглушенный, многозначительный. - Сальцо у моих свиней трехслойное, так и тает во рту. Особливо, если после водочки. Заходите, угощу. Овечки тонкорунные. Не то чтоб самой-самой высшей породы, но мерлушка хорошая, на толкучке с руками готовы оторвать. А коровы мои дают столько, что на всех конторских и молока и сметаны хватит. Попробуйте найдите еще таких коров. В совхозе-то и ветврачи, и зоотехники.... Науку всякую применяют, а скотина тощая - кожа да кости и все чё-то дохнет от мудреных книжных болезней. А у меня здоровешеньки. Вот такось!