- Ну, служба, спасибо тебе... Давай-ка с нами за стол! И товарищ твой пусть подойдет... Эй, старшина!
Фетясов готовно набулькал две кружки, но водитель вдруг заупрямился:
- Генерал приказали вернуться. Сию же минуту!
- Тогда валяй прямо так, не присаживаясь.
- Эт’ можна...
Оба солдата приняли кружки и, бережно выцедив их до дна, вытерли рты рукавами. От закуски они отказались, но ни тот, ни другой уходить не спешили.
- Генерал приказали, чтоб полушубочек ихний... И валенки.
Снимая со спавшего Ряшенцева полушубок, шофер пояснил:
- Разморило их сильно. После, как мы их в машине растерли, генерал расспросили, кто и откуда, дали им выпить из фляги, - ну, они и того...
Шофер с автоматчиком вышли, забрав полушубок и валенки.
Все, сбившись в круг, смотрели на спавшего Ряшенцева, на его распухшие руки, на обмороженное лицо.
- Шинель, ребята, с него снимите!
Очутившись в тепле, Ряшенцев не без труда разлепил набрякшие веки, не сразу пришел в себя и принялся оглядываться. Увидев Ирину, поднялся.
С праздничной пышной прической, в новеньких офицерских погонах, она показалась ему необычайно красивой. Стоя в коротковатой своей шинели, он вдруг заметил, как, встретившись с ним глазами, Ирина разжала руки и что-то в лице ее непроизвольно, брезгливо дрогнуло.
Вокруг Ряшенцева засуетились. Кто-то кричал, чтобы руки и ноги его опустили в холодную воду, кто-то приказывал сбегать за доктором, но Константин заявил, что ни в чем не нуждается, он совершенно здоров, сам снял шинель и спросил, где его сапоги. Сделал даже попытку их натянуть, заколевшие, смерзлые, но не смог, и Фетясов сказал, что сейчас принесет ему валенки.
- Ну вот, весь праздник я вам испортил, - проговорил натянуто-весело Ряшенцев и попытался было улыбнуться сведенным в куриную гузку ртом.
Каждому стало неловко. Разрядил обстановку Корнилов, скомандовав:
- Всем к столу!
- Ехать так ехать, сказал попугай, когда его кот потащил из железной клетки! - дурашливо подхватил Фетясов и, набулькав еще одну кружку, поставил ее перед Ряшенцевым: - Прошу, лейтенант...
Неуверенно переставляя ноги в больших караульных валенках, Ряшенцев подошел к столу и умостился рядом с Ириной. Летчик, кусая красивые тонкие губы, переводил свой взгляд с Ирины на Ряшенцева, словно бы определяя, что между ними могло быть общего.
Подняли кружки за уходящий. Быстренько подточив на куске кирпича иголку, Фетясов снова завел патефон. Пластинка, заигранная донельзя, долго шипела, потом сквозь шипенье пробился сиплый знакомый баритон:
...И ночами снятся мне недаром
Холодок оставленной скамьи,
Тронутыя ласковым загаром
Руки обнаженныя твои.
Подхватив одну из радисток, Фетясов принялся кружиться с нею. Разобрали своих сержантов Маруся и Люся, и те опять принялись топтаться под музыку. Ирина сидела не подымая глаз, словно боялась глянуть на Ряшенцева.
К ней подкатился летчик: "Позвольте?" - и, подхватив ее, будто знаком с ней сто лет, тоже принялся кружиться. Они танцевали легко, красиво. А вскоре уже танцевали все, девчата сумели расшевелить даже и пожилого Корнилова. Один только Ряшенцев оставался сидеть за столом, исподволь наблюдая, как летчик, склоняясь к Ирине, что-то шептал ей на ухо, а она отвечала, смеясь, разрумянившаяся, возбужденная.
Но вот Ряшенцев вдруг поднялся и, морщась от боли в ногах, прошел к стене, снял висевшую на гвозде гитару.
- Кто хозяин бандуры? - крикнул танцующим с вызовом.
Фетясов, глянув на Ряшенцева, оставил свою партнершу.
- Ну я хозяин... А что?
- Сыграть для меня сумеешь?
Переняв у него инструмент, Фетясов по-балаганному, шутовски изогнулся:
- Чего прикажете?
- "Барыню"!
Фетясов подстроил гитару, поставив ногу на стул; взял несколько пробных аккордов и начал "барыню" с выходом...
Танцевавшие остановились, стали тесниться, освобождая круг, а Ряшенцев, расстегнув крючок на стоячем вороте кителя, неторопливо, размеренно двинулся и прошелся по кругу, раскинув в стороны руки и выпятив грудь...
Ах, как когда-то откалывал он эту самую "барыню" в праздники в родных своих Васильках! Как трещали тогда каблуки, как вихрилась пыль и на пределе частила, изнемогая, гармошка! Не было плясуна в округе лучше, ловчее его. Да и позднее, уже в институте, он выступал не раз с этой своей русской пляской, выходил молодой и гибкий, в шелковой красной рубахе, в легких хромовых сапогах. У него был т а л а н на пляску. Танцевал он и вальсы, чечетку, "цыганочку", польку, но коронным номером оставалась все-таки "барыня". Он плясал ее с упоением, вкладывал всю свою душу в пляску, на ходу сочиняя бесчисленные коленца, одно другого замысловатее...
Фетясов, принявший сначала слова лейтенанта за шутку, сразу же смог убедиться, с кем он имеет дело, и заработал на совесть, вскоре уже опасаясь, как бы ему самому не сфальшивить, не сбиться с такта, выдержать заданный лейтенантом темп. От напряжения лицо старшины залоснилось, на лбу и между бровями высыпал бисерный пот...
А лейтенанту хоть и мешали валенки, не позволявшие ни как следует отпечатать коленце, ни тем более выбить трескучую дробь, все равно вытворял он такое, чего от него, обутого в эту нелепую обувь, никак невозможно было и ждать. Ступни его жгло, лицо заливало горячим потом, на лоснившемся лбу, не поспевая за темпом, билась мокрая прядь...
Пройдясь по кругу вприсядку, Ряшенцев оборвал неожиданно пляску и с побледневшим лицом, шатаясь, прошел к столу.
Его подхватили, пытаясь помочь. Кругом восторженно заревели: "Браво!", "Ура, лейтенант, знай наших!" Кто-то полез к нему целоваться, а он, опустившись на прежнее место, сидел обессиленный, с мокрыми волосами и с серым, словно известка, лицом.
Подошла Ирина, заботливо принялась поправлять ему упавшие на лоб волосы. Глаза ее сразу оттаяли, снова в них был прежний блеск.
Все снова полезли за стол.
- А ну, друзья, за победу!
- За победу в новом году... Ура!
- Уррррра-а!!..
- И за союзничков наших, чтоб они там передохли!
- За союзничков - воздержаться. Вот как откроют второй фронт - тогда...
- Пока они открывают, другие всю водку выпьют!
- Не выпьют, и нам останется.
Ряшенцев приходил понемногу в себя. Все лица вновь начинали казаться ему симпатичными, даже лицо холеного летчика. А когда он. встречался взглядом с Ириной, кровь ударяла в голову и от счастья темнело в глазах.
- Тебя можно поздравить? - он показал на погон на ее плече.
Она оживилась:
- Да, только вчера получили приказ. Нашли, что вины моей не было, звание вернули. Нового назначения теперь буду ждать.
- Опять переводчицей в штаб?
- Не обязательно в штаб, но переводчицей.
Он был счастлив. И все-таки что-то все время мешало. Мешали глаза старшего лейтенанта, их настороженный, наглый, ощупывающий взгляд.
Чего ему надо? Или у них что с Ириной? Может, он-то и есть тот самый, с которым не все у нее еще было кончено?!
А за столом нарастал нетрезвый гул голосов. Сержанты, подвыпив, гаркнули артиллерийскую. Старшина, призывая к порядку, застучал по столешнице ложкой и заявил, что если уж петь, то что-нибудь б о л е е о б щ е е...
Летун предложил "Темную ночь" и вдруг затянул с усмешкой: "Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь, и от детской кроватки тайком ты к нему удираешь..." Замахав на него возмущенно, девчата потребовали "Калитку", кто-то настаивал на "Катюше", но капитан, вынув большие серебряные часы, попросил тишины и включил стоявший в углу приемник, сказав, что сейчас по радио будут передавать из Москвы новогоднее поздравление.
...Тревожным мерцающим светом горел кошачий глаз индикатора. Сквозь завывания и треск в эфире были слышны обрывки немецкой и русской речи, обрывки праздничной музыки. Но вот, оттесняя и заглушая все это, из приемника донеслось:
"Дорогие товарищи!
...третий год встречает наша страна Новый год в условиях жестокой борьбы с немецким фашизмом. Минувший год был годом коренного перелома в ходе войны. Начало тысяча девятьсот сорок третьего года ознаменовалось историческими победами наших войск под Сталинградом, а лето - второй крупной победой, под Курском и Белгородом".
- Кто выступает... Сталин?
- Тихо! Слушайте же...
"...в результате наступательных операций Красной Армии освобождены от врага две трети занятой немцами территории, в том числе левобережная Украина, свыше тридцати районов Гомельской, Могилевской, Витебской и Полесской областей и областной центр - город Гомель..."
- То мы его брали, той Хомель! - хвастливо сказал один из сержантов.
- Да тише вы там!
- Скажите же, кто выступает?!
Корнилов ответил:
- Калинин.
Да, выступал Калинин. Негромким своим глуховатым голосом он рассказывал о наступлении союзников в Северной Африке и Италии, о договоре с Чехословакией, о Тегеранской конференции руководителей трех великих держав. Закончил словами:
"Да здравствует наша Красная Армия, которая в новом, тысяча девятьсот сорок четвертом году нанесет окончательный удар фашистским захватчикам и полностью очистит от них территорию Советского Союза!
С Новым годом, товарищи!"
- Уррррра-а-а!.. - рявкнул один из сержантов, от напряжения на лбу его ижицей вздулись вены. - Копе́ц скоро фрицам! Вот вышибем их за наши границы, шинелки в зубы - и по домам...
Корнилов, взглянув на него с усмешкой много пожившего человека, потер свой крутой морщинистый лоб. Дескать, ишь ты, скорый какой нашелся! До границы догоним - а там что? Дальше пусть дядя гонит за нас?!
Все слушали новый Государственный гимн, сменивший с этого дня, а вернее, с ночи "Интернационал". Между Ряшенцевым и капитаном вдруг завязался спор, как понимать новогоднее поздравление, означают ли в нем слова об "окончательном ударе" по врагу полный разгром Германии в новом году и полную нашу победу или же лишь полное очищение нашей земли от гитлеровцев.
Глядя на лейтенанта острыми умными глазками, морща лысеющий лоб, капитан старался внушить, что Гитлера мы теперь способны разбить и одни, но срок окончания войны зависит не только от нас, а и от наших союзников. И что не исключен и такой вариант: выгнав фашистов с нашей земли, нам придется еще, может быть, протопать и по старушке Европе...
Ряшенцев, возбужденный успехом своим, обстановкой и близостью той, из-за которой едва не погиб, стоял на своем. Его устраивал только лишь полный разгром Германии, только наша победа. Он говорил для н е е, и говорил хорошо, как казалось ему, вдохновенно, красиво, но летчик, давно уже с неприязнью взиравший на Ряшенцева (они сидели напротив), вдруг подчеркнуто громко сказал, что он бы лично на месте некоторых попридержал свой язык и не пытался изображать из себя этакого доморощенного стратега.
Ряшенцев приподнялся, трезвея. Уперев свой взгляд в летуна, осипшим вдруг голосом попросил уточнить, кого тот имеет в виду.
Летчик насмешливо глянул ему в глаза:
- Кажется, я выражаюсь достаточно ясно!
Разговоры и шум упали. Над столом вдруг повисла давящая тишина.
- Левицкий, да перестаньте же вы! - крикнула, приподнимаясь, Ирина.
Но Ряшенцев мрачно потребовал:
- Нет уж, пускай уточнит!
Тот, кого она назвала Левицким, отчетливо проговорил, что он имеет в виду тех стратегов и умников, которые слишком легко обо всем рассуждают, а сами ни уха ни рыла не понимают.
- Кажется, ясно теперь? - бросил он, буравя Ряшенцева темными зрачками. И безапелляционно добавил: - Наше солдатское дело - драться, а не рассуждать и не умничать!
- И пусть за нас фюрер думает. Так?!
- Я этого не утверждал. И попросил бы не передергивать!
Пальцы Ряшенцева непроизвольно легли на банку с американской тушенкой.
- Это кто же такой пе... передергивает, уж не я ли?! - спросил он одними губами и, не сводя с летуна припухших, налитых кровью глаз, вдруг качнулся к нему.
Летчик тоже вскочил и стоял в выжидающей позе, откровенно желая удара, вызывая его на себя. Ирина схватила Ряшенцева, зашептала в испуге: "Константин, ты с ума сошел?! Сейчас же отстань от него!.."
- Товарищи офицеры! - предупреждая возможный взрыв, выкрикнул тонко Корнилов.
Оторвав пальцы Ряшенцева от банки, Ирина взяла его за руку:
- Выйдем отсюда... Выйдем скорее, тебе говорю! - и потащила его к дверям.
Сунув Ряшенцеву шинель, подхватила с гвоздя свою и повела его вон из комнаты.
...Они миновали холодные темные сени и очутились в какой-то пристройке к дому. Здесь было тепло и сыро, пахло угаром, золой и мокрыми вениками. Ряшенцев тяжело, запально дышал.
- Кто он такой, этот фертик, откуда?!
- О ком это ты... О летчике?
- Именно! Почему он с тобой так вольно, зачем он сюда заявился? Он что, хороший знакомый твой?
- Да ведь не ко мне же он заявился! Тут аэродром их рядом. Погода сейчас такая, они сидят на приколе... Надо ж им где-то развлечься - вот и заходят к нам. Шоколад приносят девчатам, печенье, ребята они хорошие. Он, Игорь этот, и сегодня девчат с Новым годом поздравил, и каждой подарок принес...
- И тебя одарил?
- И меня. А что?
Ряшенцев промолчал. Черт знает, как все получилось глупо!.. Ирина нашла в темноте низенькую скамейку и усадила его возле себя.
Вьюга, видимо, стихла. Стояла лунная ночь. В единственное маленькое окошко, сквозь толстую шубу искрящегося морозного инея, косо падала на пол полоска лунного света, воздушного, зеленовато-прозрачного. Из жилой половины избы долетали сюда звуки праздничного веселья - звон кружек, топот и музыка. Разговор не вязался, как ни пытался взять себя в руки Ряшенцев. Перед глазами стояла физиономия летчика, этот его вызывающий взгляд. Не мог почему-то забыть он и брезгливого выражения лица Ирины, когда она увидела его, обмороженного.
Нет, не такого он ждал от этой их встречи! Все получалось не так, как мечталось, как думалось. Ну а, собственно, чего же ему еще нужно? Любимая - вот она, рядом, они совершенно одни...
Лунный свет в низком мерзлом оконце напомнил Ряшенцеву родную деревню, их избу на самом краю, возле санной дороги в город, и такую же лунную ночь в зените своей красоты. Высокое и просторное небо за окнами, с полной белой луной, сверкавшее синими искрами поле в волнистых сугробах. Резко визжат полозья саней. То в город, в морозную стынь, тянется мимо обоз с дровами. Густой серый пар крутыми мячами выкатывается из-под стоячих воротников мужицких тулупов, из лошадиных ноздрей...
Ирина прижалась к нему теснее.
- Знаешь, я тут договорилась с одной здешней тетечкой, - начала она шепотом, - она. нам комнатку может на завтра, на день уступить... Тебе надо выспаться хорошенько и подлечиться, а я за тобой буду ухаживать. Хорошо?
Ряшенцев не ответил.
- Ну чего ты молчишь? Ведь писал, что на целые сутки отпросишься!..
Он с трудом подавил сокрушенный вздох. Что он может на это ответить? Да, писал, обещал. Но разве он мог знать тогда, что рота их завтра - нет, уже даже сегодня - снимается снова. Он давно уж хотел ей сказать об этом, да все не решался никак.
Ирина ждала.
- Ты знаешь, - сказал он, одолевая першащую сухость в горле, - есть тут одно обстоятельство...
И рассказал ей все, добавив, что утром он должен быть в роте.
- Но как ты пойдешь?! - со страхом спросила она. - В одной-то шинели, без валенок, весь обмороженный. Ведь до вас целых тридцать пять километров!..
- Почему... то есть как тридцать пять?
- А так. Мы вчера с капитаном смотрели по карте... Ну как ты пойдешь такой?!
- Как-нибудь да дойду.
- Я тебя ни за что не пущу, ты слышишь?
Он усмехнулся, чувствуя горечь во рту.
...В пристройке они просидели, тесно прижавшись друг к другу, почти до утра. Поднялись, когда уже стал слабеть исступленный свет месяца. Ирина пошла разбудила Фетясова и, притащив от него полушубок, дала Константину еще и свой вязаный шарф.
Вышли на улицу.
Гаснущий месяц склонялся над уцелевшим поселком, отбрасывая от дома большую черную тень. В светлеющем небе льдисто сверкали звезды. В зените стояла Большая Медведица, откинув к юго-востоку свой звездчатый хвост. Фиолетовыми столбами над крышами подымались медленные дымы, размытые по краям лунным светом. Воздух был дымно-седой от стужи, мороз обжигал щеки. Резко скрипел под ногами выжатый холодом снег. На востоке, медленно разгораясь, стыла холодная заря. Прокричал горласто петух, ему откликнулись в разных концах поселка, и снова повисла над ним хрупкая предрассветная тишина.
Настала пора прощаться.
Ирина сказала, проводит его немного, пошла впереди. В полушубке, с шинелью в руках, резко скрипя необмятыми валенками, Ряшенцев двинулся следом.
По выходе из поселка остановились, она подняла на него глаза. Неловко притянув к себе, он поцеловал ее в тугую нахолодавшую щеку и зашагал, решив не оглядываться. Но все же не выдержал, оглянулся.
Она уходила, зябко согнувшись, засунув руки в широкие рукава шинели. Он ждал, когда обернется, чтоб помахать на прощание. И вот наконец-то она обернулась, махнула ему, но как-то уж слишком поспешно, и больше не оборачивалась, сколько он ни стоял.
Неужели обиделась?
Он зашагал в тревожном раздумье. Так вот и будет у них постоянно: вместе - считанные минуты, а врозь - недели и месяцы.
Доведется ли им хоть еще раз увидеться? Может случиться, что эта их встреча будет последней...
9
С зимы нового, сорок четвертого года основные события на советско-германском фронте переместились на север, под Ленинград, и на Украину, южнее. На участке же Белорусского фронта после осенне-зимнего наступления сорок третьего года наступило затишье, хотя бои и не прекращались. Белорусский фронт своими действиями старался сковать как можно больше вражеских сил, не позволяя их перебросить южнее, на Украину. И только весной, в апреле, когда разлились полесские реки, а многочисленные болота стали непроходимыми, войска получили приказ перейти к обороне.
Ряшенцев и Ирина вновь оказались неподалеку лишь в самом конце зимы. Ирину откомандировали в группу переводчиц при штабе корпуса, а Ряшенцева, как это случалось и раньше в часы фронтового затишья, в распоряжение политотдела дивизии как художника, рисовать для дивизионки портреты героев, писать транспаранты и лозунги.
Его уже хотели оставить в политотделе дивизии совсем, но однажды начальник политотдела корпуса, увидев выполненную в красках схему боевого пути дивизии в окружении портретов героев, спросил начподива, подполковника Малина: "Это кто ж у тебя умелец такой?" - "Да так, офицер один", - ответил уклончиво Малин, зная обычай начальства перетаскивать всех хороших специалистов к себе. "Офицер, говоришь? - глядя вполглаза на Малина, промолвил тот со значением. - А ну покажи своего офицера".