В палате, где находился Ряшенцев, было трое особо отчаянных. Среди них отличался Игошин, из штрафников. С остановившимся немигающим взглядом и покривившимся черным ртом, перемещался Игошин на костылях, низко угнув фиолетовую шишкастую голову, раскачивая между ними, как маятник, костистое длинное тело. На груди, на халате его болтались, оловянно вызванивая, целых три медали "За отвагу".
Койка его стояла напротив, и Ряшенцеву иногда было слышно, как Игошин голосом волка из детской сказки затягивал:
Чтоб жить могли, работала мамаша,
А я тихонько начал воровать.
- Ты будешь вор, такой, как твой папаша, -
Твердила мне, роняя слезы, мать...
Он-то, этот самый Игошин, и принялся вдруг кидать на Раечку похотливые взгляды.
Однажды она прибежала на ночное дежурство с большим опозданием, в слезах. На расспросы не отвечала, Следом за ней заявился Игошин, мрачный, весь почернев. Отшвырнув костыли, с головой укутался одеялом и пролежал без движения, не принимая пищи, целые сутки почти. Старая нянечка, лазая с мокрой тряпкой под койкой Игошина, неосторожно задела его ногу в гипсе, Игошин вскипел и поддал ей здоровой ногою так, что та повалилась на пол. Палата возмущенно загудела, Игошин же, закурив, демонстративно разлегся на койке и принялся пускать дым в потолок.
Схватив граненый стакан, Ряшенцев запустил им в Игошина, охнув от резкой боли. Стакан со звоном вдребезги разлетелся, ударившись в стенку над головой Игошина и осыпав его мелкой стеклянной крошкой.
Лицо Игошина сделалось известковым. Медленно приподнявшись, он схватил костыли и направился к койке Ряшенцева, но дорогу ему заступили:
- А ну осади!
Игошин скривил свой черный щелястый рот:
- Я тебя, сука, сегодня же ночью заделаю!..
Хотя угроза не испугала, но Ряшенцев так и не мог заснуть в эту ночь. Лежал, курил, чутко вслушиваясь в темноту, невольно стремясь уловить малейшие шорохи с койки напротив (ребята сказали, что своими глазами видели "перо" у Игошина).
Дня через два после этого случая, в процедурной, Игошин швырнул костылем в медсестру, отказавшуюся налить ему спирту. Но и этот поступок сошел ему с рук. Ряшенцев же получил от администрации выговор.
Никто после этого не решался связываться с Игошиным. Завтрак и ужин ему приносили в палату, обедать же он спускался на первый этаж, в столовую. Как-то, явившись к обеду с большим опозданием и под хмельком, обнаружив, что пшенная каша жидка и давно уж остыла, с криком: "Заворовались тут, сволочи!" - Игошин швырнул тарелку с кашей официантке в лицо и, прискакав в палату голодный и злой, в сердцах отшвырнул костыли и снова залег, паля одну за другой папиросы.
Палата насторожилась, почуяв недоброе.
Минут через десять, в сопровождении зареванной официантки и нескольких женщин-врачей, бледных и перепуганных, в палату вошел с толстой палкой в руке, припадая на левую ногу, пожилой грузный майор, заместитель начальника госпиталя, в накинутом на плечи белом халате. Отыскав глазами Игошина, направился к его койке.
- Встать! - выкрикнул он, заикаясь и дергая головой, словно после контузии.
Игошин не шевельнулся.
- Вста-а-ть, тебе говорят!!..
Майор был грузен, сед и одышлив. Лицо его, широкое и оплывшее, одетое паутиной лиловых жилок, побагровело, туго налитое кровью, еще более оттеняя белые волосы на висках.
Глаза штрафника недобро сверкнули. Игошин вскочил и, замахав костылями перед самым носом начальника, принялся бессвязно, с пеной у рта, выкрикивать про тыловых разжиревших крыс, что окопались подальше от фронта, не проливали крови, не нюхали пороха, а наедают свои калганы, жиреют - и все за счет таких вот, как он, Игошин, за счет рациона раненых, тех, кто жизни своей не щадил, проливая свою горячую кровь за нашу любимую родину...
- Ммал-ча-а-ть!!!
Майор так треснул палкой о спинку койки, что толстая палка из можжевелы переломилась, а острый конец ее, отскочив, просвистел мимо уха Игошина.
- Молокосос!.. Сукин сын!.. - принялся выкрикивать старый майор. - Где ты успел побывать?! Что повидал?! Из-за решетки - да прямо в штрафную? Думаешь, заработал в штрафной осколок, вторую дыру тебе в заднице немцы сделали, - и можно теперь в герои?!
Он задыхался, глаза его побелели, казалось, вот-вот они выскочат из орбит. Толстые вены на шее взбухли, лицо сделалось сине-багровым, и было страшно, как бы его, пожилого такого, апоплексического, не хватил внезапно удар.
Распахнув свой халат, открывая широкую стариковскую грудь, он стал тыкать пальцем в густой засев орденов и медалей, выкрикивая возмущенно:
- Вот они, вот награды мои!.. Таких в тылах не дают, таких здесь не получают!.. Ты с няньками тут пришел воевать, со старухами да с девчонками? А я с Колчаком, с басмачами, с Деникиным воевал, когда тебя еще и в помине-то не было... И в эту войну с первого дня... А теперь вот ты мне изволь показать награды свои, вот эти, что ты нацепил... За сколько купил? Где ты выменял их?! Молчишь?!
Он тяжело подскочил к перетрусившему Игошину и принялся срывать с него нацепленные на байку халата медали. Затем, тяжело отдыхиваясь, сунул сорванные медали в карман и приказал лечащему врачу, кивнув на Игошина:
- Немедленно в бокс - и на ключ! А будет сопротивляться - примените силу.
- Товарищ майор, у него под матрасом финарь...
- Обыскать!
Один из ходячих с готовностью кинулся под матрац и протянул майору финку с наборной цветной рукояткой.
- Вылечим - будем судить, - сказал, принимая "перо", майор. - Ишь ты, гер-рой! - процедил он с презреньем, взглянув на поникшего сразу Игошина.
...Однажды однообразие госпитальной жизни было нарушено сенсационным известием.
В госпиталь приезжала Русланова.
Имя певицы было известно каждому, пение ее нравилось всем. Но одно дело слушать Русланову на пластинке, и совершенно другое - видеть ее живую, вблизи.
И накануне и в день концерта в госпитале царила атмосфера большого праздника. Администрацией было дано указание сменить на постелях белье, а тем из раненых, у кого халаты заношены, выдать свежие. Сестры, врачи и няни стали особенно предупредительны с ранеными.
В торжественный день концерта актовый зал был набит до отказа солдатскими стрижеными затылками. Не хватало скамеек и стульев - сразу же после ужина их захватили наиболее расторопные из ходячих и лбы из команды выздоравливающих. Те же, кому сидячих мест не досталось, плотным валом разлеглись и расселись на полу перед сценой, в проходах, поудобней пристроив руки и ноги в гипсе, свои костыли.
Ряшенцев еще с утра стал умолять лечащего врача, чтобы ему разрешили, но Зинаида Исаковна всякий раз охлаждала его вопросом: а что, если рана внезапно откроется?.. И вот, довольный донельзя, вечером он восседал в кресле-каталке на середине прохода, возле входных дверей.
Вдоль стенок лепились вольнонаемные. Ряшенцев натолкнулся глазами на Раю. В праздничном платье она стояла у стенки, тоже смотрела на Ряшенцева - и сразу же вспыхнула, отвернулась...
Средь публики там и тут робко жались фигурки в белых халатах. То сбежали с постов дежурные, хоть одним глазком да взглянуть на приезжую знаменитость. Они с замиранием сердца косились на первый ряд, где между сизых солдатских затылков резко белела сединами крупная голова комиссара, а рядом с нею торчали прямые, как вешалка, плечи начальника госпиталя.
Было пора начинать, все глаза устремились на сцену, все с нетерпением ждали, когда наконец-то вздрогнет и поползет тяжелый бархатный занавес. Несколько раз принимались хлопать. Сначала робко и неуверенно, а потом все настойчивее. Но занавес не шевелился; складки его застыли, словно на фотографии, и только лишь низко скрещенный свет двух прожекторов рампы, освещая его, оживлял и вселял надежду. Застоявшийся воздух был навылет пропитан запахами йодоформа, карболки, старых бинтов, открытых и заживающих ран - всем тем, чем обычно пахнут военные госпитали.
Ряшенцев тоже пытался похлопать, но почувствовал вдруг на груди под повязкой теплое, липкое. Зажимая внезапно открывшуюся рану ладонью, соображал лихорадочно, что будет делать, - возвращаться сейчас же в палату или попытаться унять кровь самому.
Все же решил остаться.
По залу меж тем рябью прошел шепоток: певицы не будет, концерт отменяется, - кто-то там не договорился как следует, и приехать Русланова не смогла.
Публика засвистела, затопала. Все повернули головы в сторону комиссара.
Тот поднялся, прошел на сцену и усмиряющим жестом выставил перед собою ладонь.
Шум упал.
Комиссар успокоил раненых, сообщив, что певица находится уже в госпитале, только просит немножечко подождать.
Ряшенцев все сильней прижимал к ране ладонь, ладонь стала липкой. Теперь уж он не был уверен, что сам остановит кровотечение, пугаясь больше всего того, что здорово нагорит его лечащему.
В это самое время на авансцене возник облитый черным фраком прилизанный молодой человек и деланно бодрым голосом объявил о начале концерта.
Занавес дрогнул, пополз, открывая празднично освещенную сцену, певицу, широко и приветливо улыбавшуюся, в русском цветном сарафане колоколом, длинный подол которого мел дощатый настил. Позади в выжидательной позе застыл аккомпаниатор в плисовой красной рубахе, с саратовской гармоникой в руках.
Ряшенцев видел только, как под неистовый рев и топот певица, обнажая в широкой улыбке ряд плотных великоватых зубов, чуть наклонилась, прижав руку к сердцу, затем, переломившись полнеющим станом, отвесила раненым низкий земной поклон. И тут же в глазах его все утратило резкость, поплыло. Он попытался было стряхнуть с себя эту хмарь, но почувствовал, что начинает проваливаться в какую-то темную бездну, и уронил обессиленно голову...
Сознание вернулось к нему только утром.
Лежал, не в силах пошевелить даже пальцем, тело было тяжелым, словно его налили свинцом. Первым, кого он увидел, была та же Рая, - она, наклонившись над ним, щупала пульс. Из-под отворотов халата выглядывал кусочек крепдешинового платья, в котором она была вчера на концерте. Круглое личико Раечки было расстроено, со следами недавних слез...
Ряшенцев разлепил непослушные губы:
- О чем плачем?
Раечка часто и виновато заморгала густыми ресницами, будто застали ее за чем нехорошим.
- Вам вливание вчера делали... Делали-делали, а у вас уж и пульс еле-еле прощупывался, да и сами вы стали весь белый, как этот... Насилу вас отходили. Главный за вас Зинаиде Исаковне строгий выговор объявил, так кричал на нее, так кричал - прямо я и не знаю...
- А сама чего здесь... Поменялась с кем?
- Ой, да ни с кем не менялась. И вчера не мое дежурство, мне с вечера сегодня заступать. Мы с Зиной всю ночь на па́ру дежурили. Она по палате, а я...
- Так возле меня и сидела всю ночь?
- Так уж и всю! Зина меня с четырех подменяла, я целых два с половиной часа поспала...
- А как вчерашний концерт?
- Ой, ну все прямо в восторге! Говорят, никогда не видали подобного... А уж как хлопали ей! Я в процедурной была, вас помогала туда отвозить, так и там даже слышно все было. Ее до-о-лго не отпускали, Русланову-то. А когда она кончила петь, то сказала: "Дорогие защитники Родины, дорогие..." Ой, позабыла!
Раечка, вспыхнув, опять заморгала ресницами.
- Я сама так Русланову и не услышала, это Зина мне все рассказала. Ну, в общем, она сказала, Русланова: дорогие защитники Родины, спасибо вам за все, за все, за этот, за... как его, ваш ратный подвиг. А еще, говорит, примите мой низкий поклон земной, поклон русской женщины. Поклонилась раненым всем - и рукой так вот сделала, до полу... Ой, и что после этого было-о! Кто хлопает, кто кричит, кто ногами стучит, кто плачет. Да-да! А некоторые так прямо навзрыд. Даже этот вон ваш, - кивнула она на койку Игошина. - Сидит, а кадык у него то туда, то сюда. И слезы из глаз по горошине. Зина все это видела. Она говорит: я и сама ревела, как дура какая...
Ряшенцев поправлялся медленно. Мысли об Ирине мучили все больше. Он уже написал ей четыре письма, а ответа так и не получил. И только когда Раечка принесла треугольный конверт с знакомым бисерным почерком, он сразу же ожил, воспрянул духом.
От волнения долго не мог распечатать письмо. Впился глазами в строчки.
"Костя, мой дорогой, что случилось с тобой? Где ты?.."
Помнит! Любит! Жива!
Больно, с оттяжкой стукало сердце. Он откинулся на подушку, почуяв внезапную слабость, и, только придя немного в себя, смог продолжать читать.
Ирина писала, что о ранении его узнала случайно, лишь две недели спустя. Переживала, старалась узнать, куда он направлен, найти его адрес, измучилась вся, но всем в это время было не до нее, началось большое летнее наступление на фронте. Вместе с войсками она, в качестве переводчицы, прошла Белоруссию, и, только когда оказались в Польше, одно из его писем нашло ее там.
Она не писала, но Ряшенцев догадался, что Ирина сейчас где-то недалеко от Варшавы, где их гвардейская армия захватила плацдарм. Она просила, чтоб он не тревожился за нее. Правда, за месяцы наступления пришлось пережить немало, штаб их несколько раз бомбили, а однажды совсем-совсем рядом разорвался тяжелый немецкий снаряд, но сейчас все они в относительной безопасности.
"Целую тебя крепко-крепко и жду с нетерпением, хотя и не представляю, когда же и где доведется нам встретиться.
Наш беби растет, стал все чаще напоминать о себе, толкаться - такой хулиган!.. Ох, надо готовиться на гражданку, а тетка болеет, и это меня беспокоит больше всего.
Скорее пиши, когда можешь выписаться из госпиталя.
Целую. Жду. Твоя И. 27.IX.44 г.".
С этих пор здоровье Ряшенцева пошло на поправку быстрее. Он жадно следил за событиями на фронте, с нетерпением ждал свежих газет, подолгу не снимал с головы тоненько попискивавшие наушники.
События на третьем году войны развивались как никогда стремительно. В результате летнего наступления тридцать немецких дивизий были окружены под Минском, Белоруссия полностью очищена от фашистов. Войска Первого Белорусского освобождали уже польскую землю и вплотную придвинулись к Висле. А севернее, форсировав Неман, вышли к границам Восточной Пруссии войска соседних фронтов. Армии немцев были разбиты на Украине, под Львовом, под Кишиневом и Яссами. Осенью немцам был нанесен новый мощный удар: они были выброшены из Прибалтики, затем из Печенги, и наши войска оказались в Норвегии. Войска наших южных фронтов поздней осенью были уже в Венгрии и добивали дивизии Гитлера где-то между Дунаем и Тиссой.
Сорок четвертый год действительно стал годом полного освобождения нашей земли, и ему, лейтенанту Ряшенцеву, выпившему до дна всю горечь отступления сорок первого года, сознавать это было особенно радостно.
Нашим войскам была поставлена задача: добить фашистского зверя в его собственном логове и водрузить над Берлином знамя Победы.
Победа была близка.
В один из хмурых ноябрьских дней, с тощим солдатским сидором за плечами, Ряшенцев вышел из госпиталя. Его провожала Рая. Девчонка почти не скрывала свою влюбленность. Знала, что Ряшенцев не свободен, и все ж... Особенно привязалась она к нему после того, как лейтенант поговорил с глазу на глаз с Игошиным и тот вдруг оставил Раю в покое.
Городок словно вымер. Мокро лоснясь железными крышами, стыли в осеннем тумане низкие каменные дома, тускло отсвечивал на мостовой булыжник. Кругом тишина. Густая, глубокая, ватная. Лишь от берез старого парка валом валил хриплый вороний грай, просекаемый тонкими плачущими голосами галок, да из-за оврага доносился приглушенный гул многих работающих станков, - из тумана блестела размытыми золотыми огнями текстильная фабрика.
После застойного госпитального воздуха кружилась голова, запахи улицы, осени воспринимались особенно остро. В ноздри бил первобытный запах сырого тумана, оседавшего на колючем ворсе шинели мелким осыпчатым бисером.
Ряшенцев шагал широко, Рае, не поспевавшей за ним, то и дело приходилось подстраиваться, менять ногу. Миновали пустой вымерший рынок. Возле магазина с вывеской "Хлеб", еще не открытого, стыла большая и молчаливая очередь. Ненужно горела над входом лампочка. Нахохленные фигуры старух и подростков с выпитыми войною лицами были усталы, хмуры.
Пошли домишки окраины. В опустевших огородах, на задах, за почерневшими от осенних дождей заборами торчало порою тряпичное чучело или будылья подсолнуха, на мокрой земле догнивала картофельная ботва. Но вот уже зачернел голыми липами пристанционный палисадник с кучами мокрой опавшей листвы. Листья, осклизлые, бурые, валялись на пристанционной платформе, плавали в стылых осенних лужах, налипали на сапоги...
В ноздри ударил запах железной дороги, серный запах сгоревшего каменного угля. Издалека, из тумана послышался крик паровоза. Ряшенцев снова прибавил шагу, Рая, едва поспевая, засеменила за ним.
- Костя, ты мне пиши... Обязательно!
- Разумеется. Если ты перестанешь краситься и курить.
- А я уж и так перестала!
- Перестала, да не совсем.
- Опять ты смеешься! Я ведь с тобой по-серьезному... Напишешь? Нет, честно!
Он молча кивнул. А Раечка торопливо, стесняясь, сунула вдруг ему что-то в карман шинели и прошептала: "На память..."
Поезд тронулся. Он вскочил на подножку.
Уплывала назад махавшая белым платочком, ронявшая ясные слезы фигурка на опустевшем перроне, кирпичное здание станции, водокачка, конторы, приземистые пакгаузы... Пройдя на место, в вагон, он обнаружил в кармане свернутый носовой платочек. На углу его было вышито: "Косте Р. от Раи К.".
12
Первое время, как это часто бывает в дороге, мысли Ряшенцева все еще оставались там, в госпитале, и только потом переключились они на то, что ждало его впереди. Он твердо решил настаивать, чтобы на формировочном пункте в Москве его направили в часть, где служила Ирина.
В те месяцы много писалось о Мангушевском и Сандомирском плацдармах. Ирина была где-то неподалеку от Мангушева. Она писала, что ее вот-вот демобилизуют и пусть он ей сообщит, в каком направлении отправится их эшелон. Проехать к ней можно было двумя путями: по северному, через Брест до Варшавы, или же на Ковель, по южному.
Протолкавшись на формировочном пункте в Москве несколько суток, Ряшенцев известил ее телеграммой, что их эшелон отправят на Минск. В разрушенном гитлеровцами Минске отправил Ирине еще одну телеграмму - чтобы ждала его в Бресте. А меньше чем через сутки он уже бегал у Брестского вокзала вдоль воинских эшелонов, отыскивая глазами ее. Лишь под вечер среди сновавших туда и сюда военных увидел Ирину, с солдатским сидором за плечами и с явственно обозначившимся под шинелью животом.