Грачи вдруг подняли такой шум-гам, такой неугомонный галдеж, что казалось, будто они сердятся на военных людей, что дерзнули приехать сюда со своими ящиками, мешками, носилками, палатками, со своими непривычными для здешнего парка запахами лекарств.
Всюду чувствовалась поспешность недавней эвакуации. Во дворе в кучу были свалены железные кровати, столы, стулья, тумбочки. На одной из тумбочек, по всей вероятности, линзой, было выжжено: "Я люблю тебя, Люся". Кто выжигал это признание и где теперь Люся, которую любили?
- Не снимай, Гусаров, с брички палатку, - предупредил фельдшер Белкин. - К тому дело идет, что недолго мы задержимся в этом дворце, потопаем скоро дальше...
Дмитрий обозлился. Что за "потопаем скоро дальше"? Да сколько можно "топать"? Неужели земля наша настолько велика, что можно отступать и отступать? Если верить фельдшеру Белкину, то и сюда, в этот бывший дом отдыха работников просвещения, придут немцы, и, возможно, немецкие медики развернут здесь свой медицинский пункт. А еще возможно, что в немецком обозе ползет сюда престарелый отпрыск того помещика, который сгонял крепостных строить здание, сажать деревца... Должен же в конце концов где-то быть тот рубеж, дальше которого уже нельзя отступать? Должен быть! А где он?
Дмитрию казалось, что за ночь они ушли далеко от фронта, что сюда, в старинный парк, в царство крикливых грачей, уж не продерется ошалелый грохот.
И вдруг точно раскололось над головой небо - опять загудело, загрохало, заухало.
Притихли, совершенно притихли грачи.
Примчался верхом на коне старший врач - запыленный, с припухлыми, покрасневшими глазами.
- Гусаров, садись на бричку и скачи в третий батальон, там раненых много, поможешь эвакуировать, - распорядился он.
Дмитрий сел на бричку рядом с мешковатым пожилым ездовым. Бричка затарахтела, затряслась по разбитой дороге.
- Надо спросить бы у старшего врача, где третий батальон стоит, - сказал ездовому Дмитрий.
- Знаю где, ноне был там, - отвечал боец - Если не сшибли, найдем.
Если не сшибли!.. Черт знает, какую чушь городит этот ездовой! И слово-то придумал - "сшибли", как будто речь идет о чем-то незначительном... Да ведь третий батальон - это лейтенант Шагаров, это его, Дмитрия, товарищи по институту!
В полукилометре от парка лежало в низине село. Парк и село разделял широкий пруд с зелеными камышовыми берегами. По селу била артиллерия. То здесь, то там рушились белые, будто игрушечные, хатки, пылал какой-то длинный сарай...
От села напрямик, по огородам, спешили к дороге конные артиллерийские упряжки. Когда бричка приблизилась, артиллеристы уже установили свои орудия, и командир кричал охрипшим, сорванным голосом:
- Приготовь бронебойные, могут появиться танки!
- Куда же мы едем? - всполошился Дмитрий.
- Куда, куда... Куда приказано, туда и едем, - невозмутимо ответил ездовой. - Лошадь вон совсем пристала. Оно и понятно, какой у нее корм? Поехал я ноне в ПФС, овса на складе нету. Весь овес вчерась немцу оставили. Разини... - ворчливо говорил боец.
Ехали прямиком по зеленой свекольной плантации, уже порядком притоптанной копытами, колесами, гусеницами. Бричка подпрыгивала, точно ее била лихорадка. А может быть, это тряслась не бричка, а дрожала сама земля, потому что впереди бесновалось месиво гула и грохота - там шел бой. Там горизонт заволокло черным дымом, и в том черном дыму, как молнии, бились красноватые огни выстрелов и взрывов, и там же, над горизонтом, каруселью кружились немые самолеты (немые потому, что рокот моторов заглушался гулом побоища).
Дмитрию хотелось крикнуть ездовому: поворачивай назад! В самом деле, к чему ехать туда, в дым, в грохот, на верную гибель? Надо где-то упрятаться, переждать, пока стихнет все...
- Но, калека, но! - кричал ездовой, остервенело хлеща кнутом по лошадиному крупу. - Успеть бы увезти раненых, а то поубивает всех на батальонном пункте. Слышь, как гудёт...
6
Батальонный медицинский пункт расположился на восточном склоне лощинки, заросшей колючим терном и ежевикой. Здесь наспех было вырыто несколько траншей, вырублен кустарник, и на небольшой площадке аккуратно сложено небогатое имущество медицинского пункта. На невысоком шесте, подобно крылу птицы, трепыхался белый треугольный флаг с красным крестом. Кое-где рядом зияли свежие воронки от бомб и снарядов. Снаряды сейчас рвались где-то слева.
Тут же, у траншеи, стояла на коленях молодая женщина с непокрытой головой, в гимнастерке с засученными рукавами, в мужских шароварах и кирзовых сапогах. Она перевязывала раненого, по-мужичьи грубовато бранясь. Лицо ее, запыленное и грязное, - было злым, и только руки, чистые, с тонкими длинными пальцами, бережно наматывали бинт.
- Ротозей! Растяпа! Слюнявая ты баба! - бросала она в такое же грязное лицо раненого. - Как же я теперь без тебя буду? Под трибунал бы тебя за такие штучки, чучело ты гороховое!
- Товарищ военфельдшер, так что приехали мы, - доложил ездовой. - Так что товарищ старший врач прислал вам в помощь инструктора.
- Забирай этого паршивца, - кивнула фельдшерица на только что перевязанного раненого, а сама заглянула в траншею. - Ну, братки, приехали за вами, счастливого пути, мои милые... Кто может, сам выходи, кто не может, сейчас мы быстренько вынесем... Что стоишь, санинструктор, что глаза на разрывы пялишь, или не видел раньше? Давай помогай, коль на помощь приехал! - крикнула она Дмитрию.
Когда раненых потеснее уложили и усадили на бричку, фельдшерица тронула за плечо того раненого, которого бранила, и сказала тихо:
- Ты, Смышляев, поскорее выздоравливай и возвращайся.
- Вернусь, Анна Андреевна, - ответил тот.
- Не обижайте нашего инструктора! - крикнул на прощание ездовой.
- Ладно, заплачет - соску найду. Поскорее возвращайся, транспорт.
Поведение фельдшерицы бесило Дмитрия. Он вообще терпеть не мог мужиковатых женщин и в воображении уже стал рисовать карикатуру на эту бой-бабу. Ох и разрисовал бы он ее...
- Вот что, санинструктор, видишь тропинку? Дуй по ней. Встретишь одиночное дерево, вернее сказать остатки, дерева уже нет, скосило его снарядом... увидишь справа колодец, в ста метрах от колодца - пункт сбора раненых. Там есть указатель, флажок с красным крестом. Понял?
- Понял, - хмуро пробормотал Дмитрий.
- Ни хрена ты не понял, - грубовато бросила фельдшерица. - На вот бери санитарную сумку. Махорка есть?
- Не курю.
- Ну? - искренне удивилась фельдшерица. - Скажи, пожалуйста, какой гусь воспитанный. - Она достала из ящика трофейную флягу, обшитую зеленоватым сукном, и протянула ему. - Возьми, здесь водка, доверяю, будешь давать понемногу раненым. Но если ранение в живот, водку не давай... Раз ты некурящий, значит и непьющий. Верно?
- Пью! - дерзко возразил Дмитрий.
- Врешь, санитарный инструктор, по глазам вижу - врешь, зелен ты для спиртного... Видел, отправила я на ПМП Смышляева? Под суд бы его. Лишнего хлебнул и пошел паршивец в контратаку немца лупить, а о раненых забыл, и самого продырявило... Подлечится, приедет, съезжу я ему по физиономии, чтобы не забывал и не подводил... На вот шоколад, пожуешь, если горько станет.
Дмитрий взял и санитарную сумку, и флягу с водкой, а дурацкий шоколад хотел отвергнуть, собираясь швырнуть в лицо фельдшерице, что он-де не барышня-сластена. Но сказать это не успел. Он вдруг увидел, что Анна Андреевна смотрит на него чистыми голубоватыми глазами, и глаза ее по-девичьи ласковы и теплы, как тихое майское небо. И лицо ее как-то сразу преобразилось, и вся она показалась ему совсем не мужиковатой и не грубой. Он даже подумал, что если бы у Анны Андреевны было время и была бы возможность хорошенько умыться, переодеться в привычное женское одеяние, да сделать еще что-то, что умеют делать со своими лицами, прическами только женщины, она стала бы даже красивой... Возможно, внешняя грубоватость - это защита от растерянности. Ведь если ей, военной фельдшерице, теряться, убиваться и охать над каждым раненым, сил не хватит, сердца не хватит, а сила ей нужна, потому что впереди еще много боли, много крови...
- Возьми шоколад, не стесняйся, - с улыбкой сказала она, потом сняла с себя кобуру с револьвером и повесила ее на Дмитрия. Видимо, заметив его протестующий взгляд, поспешила: - Бери, бери наган, у меня этого добра хватает. Не на блины идешь... Как зовут тебя?
- Гусаров.
- Имя как?
- Дмитрий.
- Дмитрий? Да как же так - Дмитрий... Сынок у меня Дмитрий, Митя, и ты тоже Митя... Ишь ты как, Митя, Митя... - шептала фельдшерица, и ее теплые голубоватые глаза заблестели от слез. - Нынче в первый класс пойдет мой Митя, - с тревогой сказала она и, подавляя эту тревогу, сама себя успокоила: - Ну да ничего, отец проводит Митю, отец дома, после финской он уже не вояка... Иди, Митя, ну, ну, смелее. - Она подтолкнула Дмитрия. - И не делай, как Смышляев, твоя забота - раненые. Будь здоров, Митя... Ты только смотри, поосторожней там. Если обстрел сильный, прыгай в свежую воронку. Редко бывает, чтобы два снаряда падали в одно и то же место... Раненых сюда направляй, когда обстрел уймется.
Дмитрий бежал. Ему казалось, что если идти шагом, то каждый снаряд, каждый осколок может догнать его, нужно только бежать, бежать. Иногда помимо своей воли он падал, если где-то совсем близко рявкал взрыв.
Вот и поваленное дерево. Оно покойником лежало, раскинув по траве бессильные ветви. Листва на ветвях уже привяла, свесилась. Как будто ощетинившийся пиками, торчал расщепленный высокий пень, из-под его подножия тянулись не тронутые снарядом молодые сильные побеги. Дмитрий даже остановился, пораженный этой картиной: поваленное дерево, высокий пень, побеги - зарисовать бы все это, но за спиной у него санитарная сумка, на боку фляга с водкой, все для раненых.
Миновав колодец, он увидел белый флажок, воткнутый в край огромной воронки. В той воронке сидел боец без пилотки, без гимнастерки. Гимнастерка лежала у него на коленях, а боец пытался вдеть нитку в игольное ушко. Он то приближал иголку к глазам, то отводил подальше и никак не мог завершить трудную для него операцию.
- Где раненые? - крикнул Дмитрий.
- Нету пока, - отозвался боец. - А ты что, ранен?
- Меня прислали...
- А, сигай сюда, чего на юру стоять, еще заденет шальная.
Дмитрий спустился в воронку.
- Ну-ка, помоги. Никак нитку не вдену, язви ее в душу. Вот ведь как. Должно, после контузии глаза ослабли, а тут гимнастерку починить надо.
Дмитрий вдел нитку в игольное ушко.
- Ишь ты, глазастый какой, раз-два - и в дамках, - с завистью сказал боец. - Починим, пока тихо.
- Где же "тихо"? Вон какой грохот.
- Грохот, - отмахнулся боец. - Это немец от злости лупит. Отбили его, три атаки отбили, теперь, по всему видать, к четвертой готовится. Кажись, жарко будет. Сурьезная подготовка, считай, второй час душу артиллерией выматывает... Эх, располосовал-то как гимнастерку, - сокрушался боец, потом деловито стал орудовать иглой.
Дмитрия удивило поведение бойца (это был ротный санитар Мелентий Сомов). В самом деле, грохот кругом, фашисты готовятся к новой атаке, а он как ни в чем не бывало штопает свою гимнастерку, как будто для него это самая нужная и самая важная работа. Чудак! А что если через минуту, через час гимнастерка ему вообще не понадобится?
- Ну вот и готово. Кажись, не очень заметно, где порвана была, а то наш старшина душу вытрясет, если что не так, - говорил Сомов, критически оглядывая гимнастерку. - Аккуратно заделано.
Дмитрия разбирало мальчишечье любопытство: а что там, наверху? Грохот усилился. Дмитрий вскарабкался по рыхлому склону воронки и осторожно выглянул наружу. Перед глазами расстилалось изрытое, задымленное поле, густо усеянное косматыми султанами разрывов. По этому полю остервенело колотили и колотили снаряды, кружились над ним самолеты и клевали землю бомбами. Было жутко смотреть, было даже непонятно, зачем, для какой цели захватчики обрушились артиллерией и авиацией на этот безжизненный и безлюдный клочок земли... Безлюдный? Значит, никого кругом нет, кроме их с Мелентием Сомовым? Эта мысль потрясла Дмитрия. Он скатился назад в воронку и хотел было сказать Сомову, что они зря торчат здесь, что нужно убираться отсюда подобру-поздорову, но Мелентий опередил его. Натягивая починенную гимнастерку, он сказал:
- Взбесился нынче фриц, намордник просит...
Неожиданно, как по чьему-то мановению, стих грохот, и Дмитрий почувствовал колющую боль в ушах от непривычной, гнетущей тишины.
- Ну, теперь пойдет катавасия! - беспечно, даже с некоторой веселостью воскликнул Мелентий Сомов. - Теперь, друг, нам придется поработать, теперь самая пора наверх выбираться. Спасибо этому дому, пойдем к другому... Флажок-то цел? Гляди-ка - цел!
Они выбрались из воронки, залегли между комьями.
Дмитрий опять увидел то же безлюдное, мертвое поле. Над полем оседала пыль, рассеивался едкий сизоватый дымок. На уши давила все та же гнетущая, тяжелая тишина. И вдруг в этой тишине Дмитрий услышал далекие и близкие человеческие голоса: где-то переговаривались бойцы, откуда-то долетали команды. Людей не было видно, и голоса, казалось, доносились из-под земли.
- Вон погляди, танки ползут, - сказал Сомов. - Опять сволочь с танков начинает...
Дмитрий впервые видел немецкие танки. Издалека они показались ему какими-то игрушечно-безобидными - ползут, покачиваются, пылят, поплевывают белыми дымками из орудийных стволов. Но вот все резче и резче стал подрагивать воздух, потом над всем полем повис угрожающий рокот моторов. Как будто разбуженное рокотом, зашевелилось, ожило прежде безлюдное поле. Из укрытий стали выползать бойцы, готовя гранаты и бутылки с горючей смесью.
Из тыла по танкам ударили наши орудия.
- Кононенко, Чумак, Петров - к Соломатину! И ни шагу назад!
Бойцы, чуть пригибаясь, пробежали мимо Дмитрия, и только тут он узнал их, вернее сообразил, что Кононенко, Чумак и Петров - это же его товарищи, студенты-добровольцы, а подал им команду лейтенант Шагаров. Да, да, вон стоит на бруствере окопчика лейтенант Шагаров - его бывший строгий командир.
- Бублик! Где Бублик? - прокричал лейтенант.
- Наверно, опять прячется, - ответил кто-то.
- Расстреляю мерзавца!
Что было потом, Дмитрий видел смутно. Как только появился первый раненый - знакомый студент с литфака - он стал перевязывать его, дал глотнуть водки из фляги, оттащил в воронку и кинулся навстречу другому раненому, тоже знакомому студенту. Тот шел, покачиваясь, как пьяный. Дмитрий подхватил его под мышки. Будто споткнувшись, боец повис у него на руках и отяжелел сразу.
- Куда ранен? - спросил Дмитрий.
Студент молчал.
- Куда ранен?! - еще громче спросил Дмитрий, чувствуя, что не в силах удержать его. Он положил бойца наземь и опять спросил: - Куда ранен?
- Что спрашивать, покойнику все равно, смертельное было ранение, - послышался голос Мелентия Сомова. - Убит...
- Но он шел, шел! - крикнул Дмитрий, не веря в то, что бывший студент мертв.
- Шел вгорячах...
Опять все гремело кругом, но Дмитрий, как глухой, почти не слышал грохота. Он перевязывал и перевязывал раненых, оттаскивал их в воронку, поил из фляги водкой, говорил что-то утешительное.
Кто-то резко дернул Дмитрия за ремешок револьвера.
- Танки прут! На нас прут! - прокричал над ухом Сомов.
Дмитрий увидел танк, что мчался прямо на него, стреляя на ходу из пушки и пулемета. Дмитрий еще не успел перевязать раненого бойца. Надо юркнуть куда-нибудь в окоп или скатиться в воронку. До воронки шагов пять, до ближайшего окопчика тоже не меньше... Два прыжка - и ты упрятан... А раненый? Раненый лежал на боку с разрезанной штаниной и не мог бежать, а тем более прыгать - у него перебита нога. Дмитрий подхватил его и поволок. Боец кричал от боли. Ладно, пусть кричит. Пусть. Нужно успеть скатиться в спасительную воронку. Нужно успеть, иначе будешь раздавлен.
Из недалекого окопчика вынырнул боец с двумя связками гранат, он замахнулся уже, чтобы швырнуть гранаты, но танк накрыл его. Под днищем танка чуть слышно хлопнул взрыв, и стальное чудище завертелось, заметалось на месте, по-звериному рыча мотором. Откуда-то появился лейтенант Шагаров с бутылкой в руке. Дмитрий видел, как шлепнулась по броне бутылка, и голубоватая струйка пламени весело побежала по металлу.
Танк запылал. Задымил.
От боли кричал раненый боец.
- На вот, потяни из фляги, - Дмитрий совал ему в рот горлышко фляги, а водка лилась мимо рта, по лицу. Если бы не тот боец со связками гранат, лежал бы он, Дмитрий Гусаров, раздавленным. И раненый тоже был бы раздавлен вместе с ним, а сейчас раненый боец вырвал у него из рук флягу и припал к ней ртом.
"Ладно, пусть пьет до конца, не так уж много осталось там водки", - подумал Дмитрий, радуясь, что раненый перестал кричать.
И четвертая атака врага была отбита. Стихло, замерло изрытое поле. Тишина. Только в воронке стонали раненые, да бормотали что-то воинственное те, кто был в полузабытьи.
К воронке подошел лейтенант Шагаров.
- Старшина-а-а! - крикнул он. - Давай-ка сюда отделение с плащпалатками, надо эвакуировать раненых.
Когда всех раненых увели и унесли к Анне Андреевне, лейтенант Шагаров подошел к Дмитрию, улыбнулся.
- Молодец, Гусаров, - сказал он. - По правде говоря, не думал я, что ты окажешься таким. Рад, что ошибся... Давай-ка спустимся в твою воронку. - В воронке лейтенант расстегнул ремни, снял гимнастерку.
- Товарищ лейтенант, вы ранены!
- Задело немного...
- Какое там "немного". Осколок в спине торчит.
- Торчит - вытаскивай.
- Как же я вытащу?
- Вытаскивай! - сердито прикрикнул лейтенант, потом понизил голос, попросил тихо: - Вытащи, Гусаров, осколок, я сам до спины не дотянусь. Будь другом, вытащи и перевяжи. Не бойся, не закричу... И вот что, Гусаров, никому не говори о моем ранении. Прошу тебя...
Дмитрий заглянул в лицо лейтенанту. Оно было каким-то закопченным, щеки пообросли темной щетиной, глаза воспалены, под ними отчетливо заметны синеватые круги. Видно, что он смертельно устал. Сейчас нельзя было подумать, будто он, как робот, вообще лишен чувства усталости. Он такой же, как все. Поспать бы ему, отлежаться бы в госпитале...
Будто разгадав мысли санитарного инструктора, лейтенант торопливо проговорил:
- Нельзя мне покидать позицию, Гусаров, никак нельзя. Мало осталось командиров. Такие натиски отбивали - самому не верится, что отбили. А все-таки - ты сам видел - отбили! До завтра фрицы не сунутся. Вечереет уже. Ночью не пойдут, ночи они боятся. Дорого им обходится наша позиция... Они думали - молниеносно, они думали - двинут стальные громадины и русским каюк... Нет, Гусаров, держимся, на пути врага стоит живая сталь!.. Ты сам понимаешь, Гусаров, не имею права уходить отсюда, пока жив... И не уйду! Уважь просьбу, вытащи, пожалуйста, осколок...
Дмитрий с помощью ножа извлек осколок, перевязал рану.