Валя медленно пошла обратно и вдруг увидела его. Он сидел в нише на подоконнике и курил. "Неужели ждал меня? - подумала Валя. - Неужели чувствовал, что я приду?"
Она подошла к нему и тихо сказала:
- Как хорошо, что вы не ушли!
Не сговариваясь, они оделись и вышли на улицу. Валя даже не сказала Андрею, что уходит.
Почему, как это случилось? Валя не смогла бы ответить на этот вопрос даже самой себе. Может быть, ей хотелось еще раз поблагодарить Володю. Может быть, она надеялась загладить обидно-пренебрежительный тон Андрея. Может быть, ей нужно было что-то спросить…
Да, все это было именно так, но главное заключалось не в этом. Просто у нее возникло непреодолимое желание снова быть с Володей, видеть его, говорить с ним.
С этого все и началось.
- У него была трудная судьба, - медленно продолжала Валя. - Отец погиб на фронте. Мать умерла, Володе было тогда пять лет. Его отдали в детский дом. Там он жил, учился в школе… Учился вроде хорошо, но учителя его почему-то не любили. И он их не любил… Не всех, конечно…
- Как это понимать? - спросил Митрохин.
Валя пожала плечами.
- Не знаю… Ему казалось, что они не всегда действуют по… правде… Так он мне говорил. Потом хотел стать инженером-электриком. По радиотехнике. Об этом он мечтал еще в школе. Провалился на экзаменах в институт. Пошел на курсы шоферов: деньги надо было зарабатывать. Но шофером работать не стал: объявили набор на курсы электромонтеров. Ведь это его мечта была - электротехника… Окончил курсы и пошел работать на Энергострой…
- Подождите, Валентина Николаевна, - прервал ее Митрохин, - все это уж очень похоже на анкету. Вот вы сказали, что учителя не любили его и он их не любил. Потому, дескать, что они… словом, что-то насчет правды. Как это понимать?
"Ах ты, боже мой, - подумала Валя, - неужели я упомянула об этом! В конце концов я и сама толком ничего не знаю. А он еще подумает невесть что".
- Я и сама этого не понимаю, - поспешно сказала Валя. - Думаю, просто так, чепуха…
- Какой у него характер? Он всегда ведет себя так, как вел на суде?
- Нет, нет, что вы! Правда, Володя - человек очень резкий и… я не знаю, как это назвать, не упрямый, нет, а упорный! Если считает что-то правильным, его трудно переубедить. А на суде… Да, на суде он вел себя странно.
- Он рассказывал вам о своей работе, о том, как относятся к нему товарищи, администрация?
- Нет. То есть рассказывал, конечно, только не то, что вы думаете. Впрочем, я знаю, у него на работе были неприятности. Я всегда чувствовала, когда у него что-нибудь не так.
- Вот видите, - сказал Митрохин, - значит, в характеристике написано верно! Он рассказывал вам, какие именно неприятности?
"Что-то я не то говорю, совсем не то!" - лихорадочно думала Валя.
- Вы меня неправильно поняли, - снова заторопилась она. - Просто Володя все принимал очень близко к сердцу. Помню, как-то он мне сказал: "Не пойму я некоторых людей. Кажется, чего бояться? В тюрьму за правду не сажают, с работы не увольняют. Веди себя честно… Так нет. Что-то еще сидит в некоторых людях… Своя рубашка ближе к телу".
- Так, так… - задумчиво проговорил Митрохин. Он помолчал немного. - Еще один вопрос. Последний. Вы его… очень любите?
- Очень! - громко произнесла Валя и высоко подняла голову. - И я уверена, понимаете, уверена, что его дело должно быть пересмотрено!
- Только потому, что вы его любите? - спросил Митрохин с добродушно-иронической усмешкой.
- Нет! - воскликнула Валя. - Потому что этот приговор несправедлив. Я верю в Володю!
- Что ж, - медленно покачал головой Митрохин, - в старину говорили: вера горами движет…
- Вы… поможете ему чем-нибудь? - с надеждой спросила Валя.
- Я? - переспросил Митрохин. - Но что же я могу сделать? Ведь нет же никаких фактов!..
- Значит, никто ему не может помочь? - упавшим голосом произнесла Валя.
- Почему же никто? Есть прокуратура, да и сам он имеет право обжаловать приговор в городской суд. Конечно, если есть повод для обжалования.
- Если есть повод, - чуть слышно повторила Валя и торопливо встала.
- Подождите! - Митрохин вытащил из кармана потрепанную записную книжку и карандаш. - Дайте-ка мне на всякий случай ваш адрес. И телефон, если есть.
Думая о другом, Валя механически назвала улицу, номера дома, квартиры и телефона.
- До свидания… Валя! - сказал Митрохин, в первый раз обращаясь к ней по имени. - И возьмите свое эскимо. Ну, возьмите!..
Наступил вечер. Валя медленно шла по улице.
"Теперь уже поздно, - говорила она себе, - все учреждения закрыты. Завтра с утра пойду добиваться свидания… Но куда идти? Какая глупость - я не спросила Митрохина о самом главном: кто может разрешить свидание с Володей? Теперь не знаю, к кому обратиться. Впрочем, как же так? Ведь есть следователь Пивоваров. Неприятный человек. Ну и что из того, что неприятный? Попрошу свидания с Володей, и только. Имеет ли он право отказать? Если откажет, пойду дальше. Спрошу Пивоварова, кто его начальник. Добьюсь свидания с Володей во что бы то ни стало!.."
Неожиданно Валя снова услышала за спиной приглушенные звуки гитары.
Долговязый парень в ковбойке шел по мостовой, у самой кромки тротуара, чуть наклонив голову, словно прислушиваясь к тем звукам, которые издавала гитара под его рукой.
Валя сразу поняла, что он ждал ее и теперь шел за ней по пятам, но она даже не рассердилась. Ей просто стало еще грустнее.
"Володя, Володя! - мысленно твердила Валя. - Почему ты так упорно не хотел взглянуть на меня? Ведь ты знал, что я в зале, я поняла это по твоим глазам, когда ты наконец обернулся. Тебе было стыдно? Или ты беспокоился за меня? Боялся, что я не выдержу и брошусь к тебе?.. Может быть, ты думаешь, что я откажусь от тебя, поверю тому, что говорили на суде? Но почему ты не защищался, почему?!"
Нет, она никогда не видела его таким, как на суде…
Она стала припоминать все их встречи.
Валя никогда не знала таких людей, как Володя. Она привыкла к Андрею, к его легкой, остроумной, слегка иронической манере. Вале нравилась эта манера, хотя все, что говорил Андрей, было для него как-то необязательно, словно он мог говорить и нечто совсем иное.
С Володей все было иначе. Он говорил только то, чего не мог не сказать. Все, что он говорил, было для него как бы вопросом жизни и смерти.
Он умел быть веселым, иногда по-мальчишески веселым и никогда не думал о том, какое впечатление это произведет на окружающих. Но чаще всего он бывал задумчив, серьезен, углублен в себя.
Теперь Вале казалось, что Андрей придумал себе некую индивидуальность, определяющую, по его мнению, тип "современного" человека. Володя же всегда был Володей, естественным, порывистым, неизменно убежденным в своей правоте. Захоти он завтра стать другим, из этого ничего не получилось бы. Был ли он скрытным? Да, пожалуй. Но только тогда, когда дело касалось его самого.
Уже с первой встречи Валя почувствовала, что Володя страдает оттого, что не попал в институт. В студенческой компании он, видимо, чувствовал себя невеждой, недоучкой…
Но дело было не только в этом. Постепенно Валя поняла, что Володя замыкался всякий раз, когда ему приходилось соприкасаться с неискренностью. В особенности он страдал тогда, когда знал, что тот или иной человек говорит неправду сознательно. Ему становилось мучительно стыдно за этого человека, как будто лгал он сам, Володя, и все вокруг понимали это.
Когда Валя шла на свидание с Андреем, она наперед знала, в каком он будет настроении, какими словами встретит ее, о чем они будут говорить. Андрей уводил ее по гладкой, посыпанной песком дорожке в простой и беззаботный мир, где все было привычно и знакомо.
Встречаясь с Володей, Валя всегда испытывала смутное чувство тревоги. Она никогда не знала, о чем он будет говорить с ней. Но всякий раз он вел ее в незнакомый мир, где на каждом шагу возникали все новые и новые сложности, в которых необходимо было тотчас же разобраться…
Теперь Валя чувствовала, что может и хочет жить только в этом мире и никакого другого ей не надо.
Она невесело усмехнулась: какое это может иметь значение?.. Как доказать, что Володя другой, совсем не тот, что был на суде? Нужны факты. Только факты. И нельзя забыть, что по вине Володи чуть не погиб человек.
"Что ж, здесь Митрохин был прав. Ты в самом деле виноват, Володя. Но ведь они хотят доказать не только то, что ты виноват, они утверждают, что ты вообще плохой человек. А я в это не верю. Слышишь, Володя, не верю!.. Как же мне убедить тех, кто осудил тебя, от кого зависит твоя дальнейшая судьба, как заставить их поверить, что ты другой? Ведь и Митрохин убежден, что ты виноват!
Наверное, он неплохой человек, этот старик. Хотел помочь тебе. Но я ничего не смогла ему сказать, кроме того, что люблю тебя, верю тебе. Нет, я его ни в чем не убедила. Да и как я могла его убедить, если ты так странно вел себя на суде, не защищался, не уличал других во лжи? Ведь я знаю, ты ненавидишь всякую несправедливость, считаешь, что в наше время она не может победить. Почему же ты так непонятно говорил в суде, когда люди оказались несправедливы к тебе самому?
Но ничего! Мы увидимся, и ты расскажешь мне все то, что не хотел рассказать суду. Я чувствую, ты что-то скрываешь. Я уговорю тебя сказать мне всю правду. Ради тебя самого. Ради нас. Ради справедливости!.."
Только сейчас Валя почувствовала, что рука ее крепко сжимает что-то. Всю дорогу она шла, зажав в пальцах деревянную палочку эскимо.
Мороженого на палочке уже почти не осталось, оно растаяло, остатки его тоненькими мутными струйками стекали по мокрой, обмякшей бумаге.
Валя с трудом разжала затекшие пальцы.
Она не заметила, как подошла к набережной. К реке вела широкая лестница. В теплые летние вечера здесь обычно собиралась молодежь. Юноши и девушки рассаживались прямо на ступенях, пели песни и любовались рекой. Сегодня здесь тоже было людно.
Вале захотелось подойти к тому месту, где они не раз сидели с Володей. Обычно они спускались к воде и устраивались на самой последней ступеньке.
Валя с трудом, медленно обходя усеявших лестницу людей, пробралась к заветному месту и села на прохладную гранитную ступень.
Светлые пятна прибрежных фонарей покачивались в воде, вдали шел пароход, он сиял огнями, и оттуда доносилась, словно плыла по воде, тихая музыка. И Валя с новой силой ощутила свое одиночество. Всего каких-нибудь две-три недели назад она сидела здесь с Володей. Все было так же, как сейчас. Так же отражались в тихой воде фонари, так же шел ярко освещенный пароход, так же позвякивали цепями стоявшие на причале лодки… Сейчас все точно так же, как тогда. Только Володи нет!
Валя поняла, что напрасно пришла сюда. Никогда больше она не подойдет к этой лестнице - до тех пор, пока они снова не будут вместе.
Она встала и пошла наверх, стараясь не оглядываться.
Чем ближе Валя подходила к своему дому, тем медленнее становился ее шаг. Она замедляла его незаметно для самой себя, но, войдя в переулок, в котором жила, уже сознательно свернула в другую сторону.
Если бы кто-нибудь спросил Валю, почему она это сделала, она ответила бы, что хочет еще немного побыть одна, наедине со своими мыслями о Володе.
Но ей трудно было вернуться домой еще и по другой причине. Она не хотела сейчас думать об этом. Она просто не в состоянии была одновременно думать о Володе и о том, почему ей так трудно, почти невозможно вернуться домой…
Стемнело. Зажглись фонари дневного света - их установили совсем недавно, и жители говорили, что теперь улицы их родного города стали совсем как московские.
А Валя все шла и шла.
Ей казалось, что если она будет вот так идти и идти, то в конце концов уйдет от всего того, что по-прежнему стояло перед ее глазами, преодолеет коричневый барьер, отделяющий ее от Володи, и окажется рядом с ним, совсем рядом. И тогда все исчезнет: и судейский стол, и стулья с высокими спинками, и тюремная машина, которая, казалось ей, все еще маячила где-то впереди. И они будут вместе, вместе навсегда.
"Что-то со мной происходит неладное", - подумала она и вдруг всем своим существом ощутила, что сегодняшний день резко разделил ее жизнь на две части: то, что было раньше, и то, что наступило теперь. Та жизнь, которой она жила до сих пор, - ясная, понятная, легкая, без непреодолимого горя, без мучительной необходимости выбирать единственно верные решения, - кончилась, бесповоротно и навсегда. Для нее началась новая, трудная и тревожная жизнь. Сколько бы она ни шла, пытаясь убежать от всего того, что видела и пережила сегодня, ей все равно никуда не уйти. Вернуться в прошлое все равно невозможно.
На мгновение Вале стало жалко себя и жутко от охвативших ее смятения и тревоги. Но уже в следующую минуту она сказала себе: "Ничего! Выдержу. Все выдержу. Не бойся, Володя. Ты не один".
Она резко повернулась и направилась к своему дому.
Теперь Валя шла быстро, почти бежала, стремясь уже не отдалить, а приблизить встречу, которой боялась с того самого момента, как рассталась с Митрохиным.
Встречу с отцом.
5. Кудрявцев
Николай Константинович Кудрявцев был убежден, что смысл его жизни - забота о благе людей и он лучше их самих знает, что им на пользу и что во вред.
Это убеждение возникло в нем еще в школьные годы. Он был попеременно то секретарем комсомольской организации, то председателем учкома. Его выбирали всегда. Без любви, но подавляющим большинством голосов. Этим как бы признавалось бесспорное превосходство Коли Кудрявцева, которое состояло в том, что Коля был начисто лишен слабостей, естественных для ребят его возраста. Почти каждый из его сверстников мог не выполнить общественного поручения, опоздать с очередным номером стенной газеты, предпочесть футбол или каток комсомольскому собранию, покривить душой, чтобы выгородить провинившегося товарища. Ничто подобное не было свойственно Коле.
Он учился в годы, когда вся страна была охвачена борьбой и ее фронты проходили повсюду: в городе и в деревне, в партии и в комсомоле, в школе и в семье, в человеческих умах и сердцах.
Общественная жизнь ребят точно воспроизводила тогда общественную жизнь взрослых. Слова "классовая борьба", "оппортунизм", "хвостизм", "авангард", "уклон", "бурный рост", "лишенец", "кулак", "подкулачник", "темпы", "коллективизация", "индустриализация" раздавались на собраниях школьников не реже, чем на пленумах и съездах их отцов.
Коля Кудрявцев произносил эти слова не так, как остальные ребята. Он говорил веско, рассудительно, уверенно и благодаря этому сразу занял среди своих сверстников особое положение.
Ребята невольно уважали его за то, что ему были чужды их слабости, и он нередко брал на свои плечи чужой груз. В то же время они питали к нему безотчетную неприязнь, подобную той, которую должники питают к дающим в долг.
Отец его умер, когда мальчик учился в восьмом классе. Коля мечтал стать машиностроителем. Но теперь он решил, что после школы пойдет не в институт, а на завод, чтобы помогать матери - немолодой болезненной женщине, которая никогда нигде не работала.
Это тоже поставило Колю в особое положение без всяких, впрочем, усилий с его стороны.
Педагоги и раньше снисходительно относились к комсомольскому активисту, вынужденному пропускать уроки из-за своих общественных обязанностей. Теперь они с чистой совестью "натягивали" ему высокие отметки. А те его товарищи, которые решили поступать в вузы, чувствовали себя в присутствии Коли так, будто собирались занять место, по праву предназначенное ему.
Все это привело к тому, что Коля стал кем-то вроде бессменного школьного руководителя.
Со временем он стал считать, что принадлежит к числу людей, призванием которых является руководство другими людьми.
Но не только эта мысль постепенно формировалась в сознании Коли. Вместе с ней крепла уверенность, что он, Коля, гораздо лучше своих товарищей знает, каковы их подлинные нужды, как им следует вести себя в различных случаях жизни, чего добиваться и от чего отказываться, - короче говоря, в чем состоит их действительное благо.
Его нельзя было назвать самовлюбленным или самоуверенным, поскольку он считал, что и над ним есть люди, которые гораздо лучше его самого знают, что ему на пользу, а что во вред. Он руководит, но им тоже, разумеется, руководят. Сознавать это - значит быть скромным.
После школы он пошел все же не на завод, а в институт. Так сложились обстоятельства. Было бы противоестественным, если бы секретарь комсомольской организации, постоянный член всех школьных и городских комсомольских президиумов, почти круглый отличник, сын рабочего Николай Кудрявцев не пошел бы в высшее учебное заведение. Его уговаривали. Сулили самую высокую стипендию.
В институте все началось сначала, вернее, все шло по-прежнему. Всем своим видом, походкой, манерой разговаривать и по-особому сдержанно, почти беззвучно смеяться Николай как бы говорил окружающим: "Да, я тот самый. Кудрявцев. Который умеет вами руководить. Который все знает лучше вас".
Вместе с тем он не был высокомерным, не подчеркивал свое превосходство - в этом случае его просто отвергли бы. Нет, руководство людьми Николай рассматривал как тяжкое бремя, как своего рода крест, нести который нелегко, но необходимо. На первых же комсомольских выборах Кудрявцев единогласно прошел в факультетское бюро, а через год стал уже секретарем комсомольской организации машиностроительного института.
Был ли Кудрявцев плохим человеком? Трудно сказать.
Время, в которое он формировался, то самое неповторимое в истории время рождало бескорыстных романтиков, убежденных солдат революции, готовых по первому зову партии отдать ей себя. Участие в строительстве коммунизма заменяло этим людям все: личную жизнь, материальное благополучие, крышу над головой.
Но не только таких людей рождало то время. Сложная классовая обстановка в стране, раны, нанесенные гражданской войной и еще не зажившие до конца, капиталистическое окружение, бесконечные внутрипартийные бои - все это усиливало в людях чувство бдительности, порой переходившее в сосредоточенную, подчас болезненную подозрительность. Требования идейной чистоты, случалось, перерастали в догматизм, стремление к железной дисциплине - в жестокость и пренебрежение к нуждам людей, понятие "коллектив" прямолинейно противопоставлялось понятию "индивидуальность".
Николай Кудрявцев был одним из тех людей, что выросли на этой почве, которую история обильно насытила таинственными, никогда не применявшимися ранее удобрениями, засеяла еще никогда не дававшими всходов семенами.
Его нельзя было назвать ни карьеристом, ни жестоким человеком, ни фанатиком. Но в характере его было нечто и от карьеризма, и от жестокости, и от фанатизма. Вместе с тем он оставался человеком честным, безоговорочно дисциплинированным, всегда готовым без всяких колебаний выполнить волю партии. Он сознавал, что принадлежность к тем, кто "руководит", возлагает на него неизмеримо большую ответственность, чем та, которую несут "руководимые".
К тому времени, когда Николай Кудрявцев стал окончательно взрослым человеком, всю его жизнь и всю логику его поведения стали определять два принципа: "пользы делу" и "наименьшего зла".