- Бывало и то и другое. Но дело не только в этом. Некоторые преподаватели жаловались мне как классному руководителю на Володю. На его попытки вступать в пререкания, задавать неуместные вопросы… Володя казался им дерзким мальчишкой, подающим плохой пример классу. Насколько это было в моих силах, я старалась защитить его. Это не значит, что я всегда одобряла его поведение. Не скрою, я думала и о том, что если его характер не выровняется, - Жихарева сделала легкое ударение на этом слове, - Володя будет обречен на очень трудную жизнь…
- Судя по всему, он не выровнялся, - задумчиво произнес Митрохин.
- Однажды - это было в начале пятьдесят шестого года, - продолжала Анна Абрамовна, - мы говорили на уроке о Маяковском. Я задала ребятам написать сочинение на тему "Почему я люблю поэзию Маяковского". Когда я открыла дома тетрадку Володи Харламова, в глаза мне бросился крупно написанный заголовок "Почему я не люблю поэзию Маяковского". Уже с первых абзацев я поняла, что это сумбурное сочинение написано Володей просто в знак протеста. Поэзию Маяковского он знал плохо, аргументы его были беспомощны. Краем уха он слышал, что Ленин однажды без особой похвалы отозвался о стихах Маяковского… Очевидно, я не сумела убедить своих учеников, в том числе и Володю, что Маяковский достоин их любви. Я решила позвать Володю домой, поговорить с ним, доказать ему, что Маяковский воспевал именно то дело, за которое отдал жизнь его отец. В классе я сказала, что отметки Харламову пока не выставляю…
Жихарева сделала паузу. Глаза ее изменили свое выражение, чуть сузились, стали холодными, даже злыми.
- Прошло два-три дня. Меня вызвал директор школы Крылов. Его назначили к нам сразу после войны. Это был карьерист. Детей он не любил. Он точно знал, какое положение занимают родители каждого из наших учеников. Отношение его к детям было, как говорится, соответственное. Так вот, Крылов вызвал меня и спросил, не было ли в классе каких-нибудь происшествий. Он сидел за столом, а я стояла. У нас в школе было принято стоять, когда с тобой говорит директор. Я ответила, что ничего особенного в моем классе не произошло. Тогда Крылов спросил меня о сочинении Володи Харламова - откуда он узнал о нем, ума не приложу. Я призналась, что такое сочинение было, но я не вижу в нем ничего особенного. Убеждена, что Крылов не читал Маяковского, за исключением тех стихотворений, знание которых было обязательно в школе и в пединституте. Однако он широко раскрыл глаза и многозначительно произнес: "Вы не видите ничего особенного в том, что один из ваших учеников поносит лучшего поэта нашей эпохи?" Мне стало и смешно и горько. Я спросила: "Неужели вы придаете такое значение глупой мальчишеской выходке?" Ничего не ответив на мой вопрос, он сказал: "Пришлите ко мне Харламова". Это меня страшно взволновало. Я знала характер Володи. До сих пор я делала все от меня зависящее, чтобы Володя никогда не встречался с директором. Но сейчас я была не в состоянии что-нибудь изменить: Крылов никогда не забывал своих распоряжений. Мне пришлось послать Володю к нему.
При их разговоре никто не присутствовал. Но слухи о нем поползли уже на другой день. Директор якобы спросил Володю, как он посмел написать, что не любит Маяковского. Володя, в свою очередь, спросил, любит ли Маяковского сам директор. Крылов ответил, что каждый советский человек его любит и что этого поэта нельзя не любить. Володя сказал: "Докажите". В ответ на это директор сказал Володе, что у него нет гордости советского человека. Тогда Володя спросил Крылова, был ли он на фронте. Все в школе знали, что Крылов не был на войне - то ли по болезни, то ли имел броню. Такой вопрос он не мог воспринять иначе, как оскорбление. В результате Крылов замахнулся на Володю и выгнал его из кабинета. Два дня после этого я умышленно ни о чем не спрашивала Володю. На третий решила с ним все-таки поговорить. На вопрос, что произошло в кабинете директора, Володя ничего не ответил. Я настаивала, но Володя молчал. Потом вдруг спросил: "Скажите, Анна Абрамовна, разве это справедливо, что такой человек, как мой отец, погиб на фронте, а такой, как наш директор, живет на свете?" Я не знала, что ему ответить. Володя стоял передо мной, напряженный, взгляд его широко раскрытых глаз был устремлен на меня в ожидании ответа… Конечно, я не молчала. Я произносила общие слова, убеждала его в необходимости быть выдержанным, говорила, что Крылов - как-никак старший, а старших надо уважать…
Жихарева безнадежно махнула рукой и тяжело вздохнула.
- На следующий день ко мне подошла учительница истории, секретарь нашей парторганизации, и сказала, что Володя Харламов явился к ней с просьбой обсудить на партийном собрании вопрос о директоре школы. При этом он добавил, что его просьбу поддерживают многие ученики. Не скрою, я сильно взволновалась и упросила секретаря никому ничего не говорить, по крайней мере до тех пор, пока я не побеседую с Володей. Я не сомневалась, что в любом случае Володю исключат из школы. Необходимо было во что бы то ни стало остановить его, заставить отказаться от своего заявления. Признаюсь, в тот момент я забыла обо всем - о педагогике, о чувстве правды и справедливости, которое обязана воспитывать в своих учениках. Я думала только о том, как спасти Володю. Свой разговор с ним я до сих пор вспоминаю со стыдом. Я говорила ему, что жизнь сложна, что нельзя лезть на рожон, что если он не возьмет себя в руки, то ему предстоит трудная, несчастливая судьба не только в школе, но и после того, как он окончит ее и станет самостоятельным человеком…
Жихарева умолкла.
- Как же реагировал на все это Володя? - прервал молчание Митрохин.
- Володя выслушал меня и сказал: "Анна Абрамовна, вы знаете, что наш директор - плохой человек. Он не был на фронте, потому что и тогда был трусом. Вы знаете это не хуже меня. Почему же вы требуете, чтобы я взял назад свое заявление?" Что я могла ответить ему? Согласиться с ним? Сказать, что он прав и должен действовать так, как подсказывает ему совесть? Но это значило просто погубить его. Разговаривать с Крыловым было совершенно бесполезно. Я знала, что он использует коллективное заявление как повод, чтобы расправиться и с ребятами, и с неугодными ему преподавателями. Сознавая все это, я тем не менее стала убеждать Володю, что наш директор не такой уж плохой человек, что надо быть снисходительным к людям и, кроме того, думать о себе… Что коллективные заявления у нас не поощряются. Словом, я стала внушать ему тот самый "здравый смысл", который сама в душе ненавидела. Помню, мы разговаривали после уроков в пустом классе. Володя сидел на том самом месте, где сидите сейчас вы, и смотрел на меня широко раскрытыми, немигающими глазами. И я вдруг поняла, что с этой минуты Володя перестал верить мне, а может быть, поколебалась и его вера в людей вообще.
Жихарева снова замолчала.
Раздался звонок, и тотчас школа наполнилась голосами, смехом, шарканьем ног, стуком дверей.
Только двое старых людей молча сидели в пустом классе, погруженные в свои невеселые мысли. Первым заговорил Митрохин.
- Что же произошло с Володей потом?
- Потом вообще все переменилось, - сказала Жихарева. - То, о чем я рассказала, случилось в конце января, а в феврале был Двадцатый съезд. Крылов очень быстро понял, что настали новые времена. Он стал заигрывать с учениками и учителями, ездил домой к наиболее влиятельным родителям, в разговорах с преподавателями сам говорил о своих ошибках, просил ему помочь… Словом, дело с коллективным заявлением замяли.
- Это все? - спросил Митрохин.
- Нет, - ответила Жихарева. - Это не все. Вскоре произошло второе столкновение Володи с Крыловым… Я уже сказала, что наш директор резко изменил свое поведение. Полувоенный костюм он сменил на штатский пиджак, стал вставать из-за стола, когда в кабинет входил учитель, пользовался любым поводом, чтобы заклеймить культ Сталина. Более того, он намекал, что и сам был жертвой этого культа: в свое время его не призвали в армию якобы потому, что кто-то из его дальних родственников был арестован в тридцать седьмом году… Однажды в учительской, вспомнив по какому-то поводу о Харламове, директор назвал его "сыном энкаведешника" и при этом двусмысленно ухмыльнулся. Меня это покоробило. Этот эпизод прошел бы бесследно, если бы…
- Если бы о нем не узнал Володя? - догадался Митрохин.
- Не знаю, кто ему передал. Поздно вечером у меня дома раздался звонок. Я открыла дверь. На пороге стоял Володя. Он был до крайности возбужден. Я хотела дать ему возможность успокоиться, предложила чаю. Но он, едва успев войти в комнату, резко спросил: "Это при вас оскорбили моего отца-чекиста?" Я сказала, что словам Крылова не надо придавать никакого значения: ведь все в школе знают, что отец Володи был начальником заставы и погиб в первые дни войны, защищая страну. Кроме того, сказала я, формально Крылов был прав: пограничные войска действительно входили в НКВД. Володя молчал.
- Он пошел к Крылову? - спросил Митрохин.
- Нет. Совсем нет. С Володей произошло обратное тому, что можно было ожидать. Он знал решения Двадцатого съезда. Видимо, ему казалось, что главное теперь - обличение недостатков прошлого. Тогда это носилось в воздухе. Нет, он не пошел к Крылову. Но прошло несколько месяцев, и имя Харламова снова выплыло на поверхность. Он выступил на общем школьном собрании и сказал, что теперь настало новое время и все можно называть своими именами. Я-то знала, что он имел в виду. Он просто хотел сказать, что теперь такому человеку, как Крылов, можно будет без опаски говорить правду в глаза. Но Володю неправильно поняли. Собранию показалось, что он хочет бросить тень на все наше прошлое. Еще вчера это было бы воспринято иначе. Но собрание, о котором я говорю, происходило поздней осенью пятьдесят шестого года. Вы помните то время: война в Египте, венгерские события… Слова Володи вызвали бурю негодования. Теперь уже на него обрушились и преподаватели, и его товарищи. Володю обвинили в том, что он нигилист, что ему недороги дела отцов. Это Володе-то! Он сидел в дальнем ряду зала. Я обернулась и увидела, что губы его плотно сжаты, а глаза полны слез… И я поняла, что происходит сейчас в сердце, в неокрепшем мозгу этого мальчика. Он был оскорблен, растерян, сбит с толку… Я попросила слово… Пожалуй, это было самое неудачное выступление в моей жизни. Мне казалось, что только защищать Володю я не имею права. Я искренне считала, что в его характере много отрицательных черт, он был слишком резок, самоуверен, даже груб, - ведь, в сущности, он был еще мальчик, просто мальчик, трудное детство которого совпало со сложным переломным временем… Я говорила и о том, что во многом виноваты мы сами, виновата гнетущая атмосфера, сложившаяся в нашей школе. Мое выступление было сумбурным. К тому же я, несмотря на весь свой многолетний опыт, очень волновалась… Выиграл от всего этого только Крылов. Он взял слово и спокойным, медоточивым голосом заявил, что выступления большинства преподавателей и учеников свидетельствуют о политическом здоровье коллектива школы, что в тот момент, когда международная контрреволюция пытается использовать обстановку, сложившуюся после Двадцатого съезда… Словом, вы понимаете… Крылов даже как бы защищал Володю. Подчеркнул, что он сирота, сын погибшего фронтовика и заслуживает особого внимания, хотя, добавил он, "в голове у него каша, и школа должна позаботиться"… Но Володя неожиданно встал и крикнул: "Вы лжете!" На другой день на педагогическом совете обсуждался вопрос о его исключении из школы. Оставили его большинством в два голоса. Среди тех, кто голосовал за то, чтобы оставить Володю, был и Крылов. Мы еще не знали, что он от нас уходит. Вскоре его не то назначили директором другой школы, не то отправили на курсы повышения квалификации.
- Что же было потом?
- Потом я уже не была классным руководителем Володи. Знаю только, в десятом классе у него случилась новая история. Неумный учитель рисования перехватил любовную записку и прочитал ее вслух. Володя выхватил записку из рук учителя, сказал: "Это подло", - и порвал ее в клочки.
- Записка была от Володи?
- Насколько я знаю, он не имел к ней никакого отношения. К счастью, учитель понял свою бестактность и обратил все в шутку.
- Тогда вам уже не приходилось встречаться с Харламовым?
- Нет… Впрочем, да. Один раз. Это было на другой день после того, как он окончил школу. Володя пришел, когда я уже собиралась уходить домой. Он сказал: "Я пришел попрощаться". Я протянула ему руку, и он пожал ее. Поверьте, я не сентиментальный человек, но мне стало грустно. "Наверное, ты без радости будешь вспоминать о нашей школе?" - спросила я его. "Не знаю", - ответил он, подумав немного. "Что ты намерен делать дальше?" - "Не знаю", - повторил он. "Неужели у тебя нет никаких желаний?" - "Боюсь, не сумею ответить. - Он покачал головой. - Впрочем, мне очень хочется увидеть, как слова подтверждаются делами". Я не поняла. "Что ты имеешь в виду?" - "Мне трудно это объяснить. Я помню, чему вы нас учили". - "Я не всегда была последовательна, Володя", - сказала я, думая, что сейчас он вспомнит историю с коллективным заявлением. "Понимаете, Анна Абрамовна, - сказал Володя. - В школе нас все время учили… как бы это вам сказать… словам. Понятиям и словам. Формулам. А за стенами школы шла жизнь. И мы не могли проверить, насколько одно соответствует другому. Теперь я хочу это проверить". Я пожелала Володе счастья и поцеловала его. С тех пор мы не встречались. Но слова его еще долго звучали в моих ушах.
Жихарева смолкла и сидела неподвижно, опустив голову и словно вновь вслушиваясь в то, что когда-то сказал ей Володя Харламов.
- Значит, сейчас он в тюрьме? - наконец спросила она.
- В колонии, - коротко ответил Митрохин.
- Ему можно чем-нибудь помочь?
- Не знаю, - задумчиво сказал Митрохин. - Пока ничего не знаю.
8. После письма
В небольшом дворике на сложенных штабелями дровах сидели подростки. Все они молча и сосредоточенно курили, держа свои сигареты одинаково - большим и указательным пальцами.
Валя еще раз сверила записанный ею адрес с номером на воротах, вошла во двор и остановилась в нерешительности.
- Ребята, - обратилась она к подросткам, - где здесь пятая квартира?
- Кого надо-то? - не вынимая изо рта сигарету, спросил один из них.
- Васина.
- Славку, что ли?
- Да. Вячеслава.
- Так он уже занятой! - хихикнул парнишка и подбросил в воздух докуренную сигарету. - Иди, иди, тебе его Катька даст жизни…
"Катька, - повторила про себя Валя, - да, я уже слышала это имя. Там, в суде…"
Не добившись толку, она пошла в сторону небольшого деревянного флигеля, стоявшего в глубине двора.
- Пятая квартира, - раздался за ее спиной мальчишеский голос, - второй этаж… Шею себе не сверни!
Валя вошла в подъезд. На лестнице было темно, и ступени действительно оказались узкими и крутыми. Держась за перила, Валя поднялась на площадку второго этажа. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, она увидела дверь, пошарила по стене, стараясь найти кнопку звонка, не нашла и постучала.
Послышались шаги, звякнул замок, дверь открылась. В тускло освещенной прихожей стояла женщина. На ней была вязаная кофта с засученными выше локтя рукавами и подоткнутая по бокам юбка. Стук в дверь, видимо, оторвал ее от стирки или от мытья полов.
- Простите, - обратилась к ней Валя, - Васин не здесь живет?
- Славка, что ли? - переспросила женщина, убирая тыльной стороной ладони упавшую на лоб прядь волос. Не дожидаясь ответа, она крикнула куда-то в глубь коридора: - Славка! К тебе пришли…
Скрипнула дверь, и в передней появился Васин. Он молча и недоумевающе смотрел на гостью.
Пока Валя узнавала в суде адрес Васина, пока разыскивала этот дом, расположенный на самой окраине Зареченска, ей казалось, что увидеть Васина необходимо. Ведь он был единственным свидетелем происшествия на Воронинском шоссе и наверняка знал то, чего не знала и не могла знать она, Валя.
Но теперь, оказавшись лицом к лицу с этим парнем, Валя растерялась.
- Мне… надо поговорить с вами, - сказала она наконец и добавила поспешно: - Я вам сейчас все объясню!
Васин пристально поглядел на Валю, потом на все еще стоявшую рядом женщину, заметил ее настороженно-вопросительный взгляд и нехотя сказал:
- Проходите.
Он повернулся и пошел вдоль узкого, темного коридора. Валя направилась за ним, все еще чувствуя на своей спине пристально-любопытный взгляд.
В конце коридора она увидела полоску света, падавшую из приоткрытой двери.
Васин толкнул дверь и вошел в комнату первым. Следом за ним перешагнула порог и Валя.
Она очутилась в крохотной комнатке. У стены стояла кушетка, застланная выцветшим ковром. У другой стены - маленький квадратный стол, стул и табуретка. Войдя в комнату, Васин остановился посредине и, нахмурив свои редкие белесые брови, молча уставился на Валю.
- Я к вам по делу пришла, - начала Валя, но Васин прервал ее:
- Дверь прикройте!
Валя торопливо закрыла дверь.
- Какое там дело? - грубо спросил Васин, по-прежнему стоя посреди комнаты. Он смотрел на Валю неприязненно, отчужденно.
"С чего же мне начать? - подумала Валя. - Как я смогу объяснить ему все, из-за чего пришла? Может быть, уйти? Сказать, что ошиблась или что зайду в другой раз? Нет, во второй раз я уже сюда не приду. Надо сейчас!.."
- Я пришла из-за Володи Харламова, - твердо сказала она.
Васин молчал.
- Вы же знаете, - продолжала Валя, - его осудили…
- А я тут при чем?
- Как же? Вы ведь ехали вместе… Все это случилось при вас!..
- Ну и что из того?
- Как что из того?.. - растерянно повторила Валя.
- Да так! - угрюмо ответил Васин. - Все, что знал, заявил. Там. На суде. Какой еще может быть разговор?
- Но вы были знакомы! - уже с отчаянием произнесла Валя.
- Ну и что из того? - повторил Васин. - Я со всеми ребятами из ихней бригады знаком. Работали вместе. Только он монтер, я шофер. Случалось, по неделе не виделись.
- Но вы все-таки знали друг друга! - Валя пыталась ухватиться хотя бы за эту тонкую нить. - Неужели вы считаете, что в той характеристике была написана правда?
Васин слегка развел руками.
- Кто писал, тем виднее. На то и поставлены.
- Но вы ведь тоже знали его!
- Чужая душа - потемки…
Вале хотелось сказать ему что-нибудь обидное, достать письмо Володи, прочесть те строки, она помнила их наизусть: "…все, что говорил Васин, все, что написано в характеристике, - ложь…" Прочесть эти строки и уйти.
"А что дальше? - спросила себя Валя. - Что дальше?.."