Лишь месяца через четыре после того, как Лаврик остался без матери, с дальней морской дороги на родную припортовую окраину завернул отец. Как раз в то утро и дедушка вернулся из рейса, из Камыш-Буруна, и они молча обнялись, два моряка, у калитки под старым печальным тополем.
Отец был высокий, подтянутый, строгого облика и, встречая соседей, которым, конечно, хотелось с ним повидаться, держался сухо и рассеянно. Он много курил, кусал мундштуки папирос, потом ломал их и выбрасывал. Пальцы его все время постукивали по столу или покручивали пуговицу кителя. Иногда он осторожно брал Лаврика на колени, приглаживал ему чубчик, заглядывал в глаза; но детям свойственно безошибочное чувство, и мальчонка смутно угадывал сквозь ласку, что, пристально всматриваясь ему в лицо, отец как будто силился увидеть кого-то другого.
Так, помаявшись в домике дедушки с недельку, задумчивый папаша Лаврика стал собираться в дорогу. На прощанье выложил он Елизару Саввичу на стол все свои сбережения, вытряс из чемодана все до одной вещи, да и чемодан затолкнул ногой под койку, наказал беречь и жалеть сынишку, крепко, так, что у Лаврика зашлось дыхание, обнял, низко поклонился деду и отбыл на свой корабль, стоявший, как говорили, под погрузкой в Одессе.
Месяца через три, и уже не с юга, а со штемпелем Архангельска, пришло от него письмо; второе, тоже месяца через три, из Тикси; третье - из бухты Провидения, четвертое - из Анадыря, а в общем не так-то и много - за полтора года четыре письма.
Все же, куда бы ни забрасывала отца беспокойная морская служба, - Лаврика он не забывал и переводы присылал аккуратно. Знакомые моряки одобрительно отзывались о нем за это, а другой дедушка, Стратон Петрович, двоюродный брат Елизара Саввича, рассудительно приговаривал:
- Иначе и невозможно: ты ему дай, что надо, он же - дите! А там, погодите, я за это дите еще возьмусь, и такого штурмана выстругаю, что плавать ему, клянусь, на самых именитых лайнерах!
В прошлом Стратон Петрович был наставником по такелажу в мореходке, ходил с курсантами на парусниках в учебные походы, сам примерно работал на реях, но, будучи уже в летах, попал на берегу в какую-то аварию, лишился ноги и, чего никак не ожидал, сделался портовым домоседом.
Эти домоседы - люди особого склада: все их интересы - на причалах и на судах. Они знают лично всех капитанов бассейна, штурманов, механиков, лоцманов, работяг портовых буксиров, крановщиков и мастеровых дока, и каждая новость в порту или на море - почти что событие их жизни.
Братья быстро договорились, и Стратон Петрович охотно принял мальчика под свое начало: дело и родственное, и соседское, крылечки его и Елизара Саввича - рядом.
Так и сложилось, что дедушку-боцмана Лаврик встречал не чаще двух раз в неделю, а дедушку-наставника видел постоянно, однако от Елизара Саввича нисколько не отвыкал - привязывался все крепче и ждал его возвращения на берег с нетерпением.
Однажды Стратон Петрович сказал брату:
- Ты заметь, Елизар, как он без просьбы, без намека сапоги твои надраивает. А рукавицы, смотри-ка, под умывальник понес! Понимаешь, почему такое? Да потому, что и у него завтра - море.
Лаврику нравились и грубые дедушкины рукавицы, и меховая шапка, и огромные сапоги, и строгая синяя роба. Нравился ее цвет, и полосы швов, и что много карманов, и сверкающие пуговицы, и даже ее запах. Она немножко пахла смолой, краской, жженым железом, дегтем… дальней дорогой.
Почему-то Лаврик был уверен, что именно так пахнет дальняя дедушкина дорога. Жаль, что лихтер был такой нетерпеливый и всегда торопил дедушку своим сиплым гудком, и Елизар Саввич обычно беспокоился, опасаясь опоздать к отплытию. И еще жаль, что дорога в самом своем начале непременно была грустной. Это когда буксирный катер, пыхтя и натужась, оттаскивал судно от причала. Но зато потом, дня через два или три, в час возвращения лихтера в порт, когда он медленно и важно приближался, и с каждой минутой все вырастал, и вот уже надвигался на берег, - мощная, сверкающая, жаркая громадина, - будто сильной волной подхватывало Лаврика и несло, веселого, счастливого, навстречу кораблю.
Ему это, конечно, лишь казалось. В минуты швартовки он обычно стоял на приличном расстоянии от причальной стенки, и Стратон Петрович крепко держал его за руку. Понятно, что такая подчиненность Лаврику никак не нравилась, а что поделаешь, если этот второй дедушка был строг, в порту ни на шаг от себя не отпускал и в разговорах почти никогда со своим подопечным не соглашался. Лаврик, например, был уверен, что приход лихтера - праздник, а дед Стратон говорил: "Чепуха, будний день". - "А если будний, - не желал отступать Лаврик, - почему все рады?" - "Потому, что радоваться можно и в будни", - отвечал дед. "Значит, в праздник можно и не радоваться?" - "Можно". - "Какой же это праздник, если без радости?" Стратон Петрович начинал сердиться: "И когда ты поймешь, настырный, что есть такое слово - нельзя. Уясни, голова, нельзя, чтобы через каждые два дня был праздник".
Но Лаврика и такой ответ не устраивал: он помнил, что однажды зимой, когда лихтер напоролся где-то у острова Бирючьего на льдину, дал течь и его пришлось отбуксировать в док, дедушка Елизар Саввич находился дома целый месяц, и к нему каждый день приходили знакомые моряки и грузчики, и все это время в домике было шумно и весело, как в праздник. В один из тех снежных и синих вечеров кто-то напомнил Елизару Саввичу, что он именинник, и тогда в тесной, но чистенькой и уютной комнатушке деда, которую он называл "каютой", и стали собираться соседи-портовики. Были, конечно, и матросы с лихтера, и с других судов. Они, наверное, заранее уговорились, что каждый внесет свой пай.
Тогда мальчугана и поразила одна удивительная подробность: оказалось, что каждый из этих веселых силачей, пропахших морем, помнил не только об имениннике, но и о нем, Лаврике, и каждый принес и ему подарок.
Моряки и грузчики - натуры в большинстве широкие, подарки их были щедры: если конфеты - так целый куль; если мандарины - полное ведерко, а поверх сладостей всех сортов - и самоходная пушка, понятно, игрушечная, и настольный футбол, и тонкой работы подъемный кран, и совсем живой, распотешный Ванька-встанька, и большой теплоход "Северное сияние" с белым медведем за штурвалом.
В тот памятный вечер, в нечаянную минуту тишины, бригадир грузчиков, пожилой, задумчивый богатырь, приласкав мальчугана тяжелой рукой, молвил слово, которое Лаврику надолго запомнилось.
- Добра у тебя сегодня, малыш, будто на скатерти-самобранке! Одного жаль, что мамки нету и что батя за десять морей. Однако тебе, малому, я полагаю, легче, нежели было бы взрослому на твоем месте… Почему? Да потому, что время твоей вахты еще не подошло и сам ты, паренек, еще как в сказке.
Засыпая на теплой лежанке под говор гостей, рядышком со своим красавцем теплоходом, Лаврик запомнил, что "как в сказке" - это когда шумно и весело, и подарки, неожиданно объявляясь, пестрым ворохом возвышаются на столе, а люди от своей удивительной доброты словно бы становятся светлее.
На другой день после именин к Лаврику сбежались соседские ребята, и он щедро поделился с ними всем, что было на "скатерти-самобранке". Ребята, конечно, были очень довольны. Но среди них находился и толстяк Прошка, жадный, завистливый мальчишка, который непременно с кем-нибудь ссорился, на кого-нибудь наговаривал или кому-нибудь угрожал. Этому задире сразу же понравился Лавриков теплоход, и он нарочито громко сказал:
- С кем, пацаны, поспорить, что Лаврушка подарит мне свое раскрашенное корыто!
Лаврик ничего ему не ответил, но задира понял, что теплохода не получит. Он взял игрушку на колени, затаился в уголке и долго молчал, незаметно стараясь оставить ногтями царапины на борту теплохода. Это ему не удалось, и он ехидно спросил:
- А правда, Лаврушка, что твой дедушка большой начальник?
- Правда, - подтвердил Лаврик.
Проша усмехнулся.
- Почему же вы с ним в такой конуре живете?
Лаврик поправил его:
- Не в конуре, а в каюте.
Проша подбоченился и подмигнул:
- У людей квартиры, а у вас каюта? Почему?..
Лаврик не обиделся:
- Ну и что ж, что каюта? Зато в нашей каюте весело А тебе опять завидно?
Другие ребята рассмеялись, а задира на этот раз первый предложил "перемирие". Тем не менее Лаврик серьезно призадумался над его обидными словами: действительно, почему старший над всеми матросами лихтера дедушка Елизар обитал в такой маленькой комнатушке? Он решил при первой же встрече спросить об этом деда, с нетерпением ждал его, дождался и… не спросил.
Все стало понятно Лаврику и без расспросов. И помогла ему в этом незнакомая женщина, по виду - важная и строгая, по обращению - добрая. Так у взрослых иногда случается, и Лаврик уже знал это, что вид и душа у иного - разные: бывает, что и голос нежен, и в глазах ласка, но человек холоден и чужд, а другой, смотришь, суров и грозен, но внимателен и отзывчив.
На Матросской слободке люди жили в тесном соседстве и отлично знали друг друга десятилетиями. Приезжего человека здесь тотчас же замечали. Заметили, конечно, и эту женщину, которая неторопливо ходила узкими переулками, что-то высматривала и подсчитывала, заворачивала во дворы, здоровалась с хозяевами, но ни о чем их не спрашивала, только делала на ходу какие-то записи в большой толстой тетради.
Ее встречали по-разному, кто настороженно, кто с любопытством, а Елизар Саввич, выслушав разные догадки соседей, прозорливо заключил:
- Видимо, быть на Слободке переменам. И то, поглядите, какой громадина порт у нас вымахал, а места ему все равно мало, и суда простаивают на рейде. Значит, придется потесниться нашей Слободке.
Женщина явилась на Слободку и на следующий день и спокойно продолжала свои непонятные занятия, когда, возвращаясь с лихтера домой, Елизар Саввич встретился с ней у своей калитки.
Человек воспитанный, боцман мягко поздоровался, дотронувшись до козырька фуражки, и хотел было уступить ей дорогу, но с женщиной произошло нечто странное: она словно бы оступилась, ойкнула и замерла на месте.
- Вы?! Постойте… Я узнала вас… Да, это вы… вы!
- Отказываться не собираюсь, - спокойно отвечал боцман. - Это действительно я. Только что же тут особенного?
Губы ее дрожали, тонкая бровь удивленно надломилась, большие серые глаза смотрели восхищенно.
- Вы спрашиваете… Как, что особенного? Вы спасли меня!
Тут Елизар Саввич несколько опешил, хотя и постарался держаться невозмутимо: женщина явно ошиблась, и нужна была какая-то минута, чтобы она уяснила свою ошибку и успокоилась.
- Мне это занятно слышать, уважаемая, - сказал он, протягивая руку Лаврику, который выбежал за калитку и застыл в недоумении. - Ну, здорово, Лаврушка! Видишь, незнакомая тетя ошиблась, приняла твоего деда за героя…
Он уже хотел пройти в калитку, но лицо женщины, когда-то, наверное, прекрасное, было так взволнованно, что Елизар Саввич невольно помедлил: он подумал, возможно, с этой ошибкой в жизни незнакомки было связано нечто серьезное.
Потом он и сам поразился той редкостной встрече. Все же удивительны тайны памяти. Женщина запомнила его с того давнего часа, когда при обороне Керчи, в один из самых тяжелых дней битвы, командуя буксирным катером, Елизар Саввич переправлял на таманскую сторону солдат с затонувшей баржи. До десятка воинов подобрал он с товарищами из бурлящей соленой купели и, помнилось, вытащил на полубак, схватив за косу, молоденькую раненую санитарку. Она уже совсем обессилела, но оставалась при сознании и почему-то допытывалась:
- Как тебя зовут, моряк? Ну, пожалуйста, очень прошу тебя… скажи! Я не забуду, никогда не забуду… Мне это нужно, добрый товарищ, для памяти, - назови же свое имя!
Боцман назвал свою фамилию, имя и отчество, лишь бы раненая успокоилась. Он знал, что в минуты нервного срыва иному бойцу достаточно одного спокойного слова, чтобы он опять собрался. Видимо, так было и с молоденькой санитаркой. А положение на малом суденышке сложилось тогда критическое: две береговых артиллерийских батареи противника сосредоточили на нем огонь, и, оценивая обстановку, боцман почти не надеялся вырваться из той кутерьмы.
Позже он и сам удивлялся, как ему везло, снаряды, урча, зарывались то под кормой катера, то у самого борта, обдавая судно шквалами водяной пыли, хлопьями пены, шумной и хлесткой круговертью дождя. Они вырвались из-под обстрела невредимыми, передали раненых на берег и снова ушли на задание. И многие из тех счастливо спасенных постепенно забылись, а другие умерли от ран, но санитарка выжила и, оказывается, помнила его. Больше того, надеялась встретить. И встретила, и узнала.
- Благодарствую за добрую память, - от души сказал ей Елизар Саввич. - Много воды утекло, и то, что пережито, - не забыто. Все же, замечу откровенно, я первый вас не узнал бы.
Она невесело улыбнулась:
- Мне было восемнадцать, а теперь сорок семь…
Они помолчали. Потом он сказал:
- Я и сам в другой раз на свою прежнюю карточку гляну и вроде бы не узнаю. Что ж, время - оно и камни шлифует… А вы, любопытствую, по каким у нас делам?
Женщина сделала шаг к Лаврику и легким движением руки пригладила его жесткую челку:
- Внучек у вас, вижу, паренек бойкий и собранный. Вон как насторожился. Ох, и любит же деда! А дела у меня, конечно, добрые, мы с вами и под Керчью за добрые дела сражались и теперь свою линию продолжаем. Значит, такие мы и есть. Я строю жилые дома, вокзалы, магазины, клубы… Вот и здесь осматриваю площадку.
- Серьезная амплитуда! - с почтительностью отметил боцман. - Видимо, не просто по высоким сферам шагать? Что ж, очень рад пригласить в мои хоромы… Правда, хорома у меня с Лавриком одна, но изба красна не углами - пирогами.
Пирогов у Елизара Саввича в "каюте", конечно, не оказалось, однако он проявил хозяйственную расторопность, и уже через несколько минут на сковородке шипела аппетитная глазунья, поблескивал жиром отборный вяленый рыбец и празднично возвышался старинный семейный графин, долговечный свидетель торжественных оказий, полный темного берлинского вина.
Не пропустили события и соседи - заглянул один… другой… третий, потом кто-то из них быстренько доставил "подкрепление", и получился вполне достаточный, а главное - веселый ужин.
В ходе дружеского разговора, когда уже вспомнили о трудных, ставших давними, боевых делах под Керчью и коснулись дальнейших, тоже нелегких житейских дорог, Елизар Саввич обратился к Елене Михайловне (так звали гостью) с вопросом, который еще в минуту встречи заинтересовал его и даже немного обеспокоил.
- Дело ваше крупного калибра и большой мозговитости, - сказал он. - И, понятно, большая задача большого простора требует. А где тут, на Слободке, такой простор, если похожа она, как люди говорят, на муравейник? Между тем вы, помнится, сказали, будто площадку высматриваете?
- Верно, - беззаботно подтвердила гостья. - И здесь, прежде, чем строить, придется сносить.
Все за столом притихли, а Елизар Саввич спросил негромко:
- Стало быть, часть нашей Слободки… долой?
Женщина кивнула и улыбнулась.
- А что тут по частям размеривать? Все эти завалюшки, всю гниль - под метлу!
Некоторое время все молчали, и Лаврик приметил, что веселое лицо Елены Михайловны сделалось серьезным, даже строгим. Сложив на столе тяжелые, узловатые руки, Елизар Саввич хрустнул пальцами.
- Это просто сказать… "под метлу".
Голос Елены Михайловны стал словно бы глуше, а глаза темнее.
- Что, вам жаль этой разнесчастной Слободки?
- Я здесь родился, - сказал Елизар Саввич.
Она спокойно смотрела ему в лицо.
- Я родилась на Собачеевке, в землянке. Был в старой Горловке такой район землянок и лачуг. Когда ее убирали, я плакала… и многие плакали…
Боцман тихо вздохнул:
- То-то!
- От радости, - сказала Елена Михайловна.
Соседи беспокойно передвинулись у стола, а Елизар Саввич крякнул и заметил неопределенно:
- С одной стороны, оно, может, и верно, а все-таки разница имеется.
Она с готовностью согласилась:
- Безусловно, имеется. Горловка - в глубинке, а вы рядом с портом, у всего мира на виду. Шутка ли, ворота Донбасса! И к чему, скажите, у этих внушительных ворот куча глины да мусора?
- Позволено будет заметить, - откликнулся молчаливый Стратон Петрович, - здесь у нас не только глина и мусор. Здесь - люди.
- Ради них мы и уберем мусор, - спокойно сказала гостья.
Он почему-то развеселился:
- А нас куда же… в новые дома?
- И все это произойдет быстрее, чем вы ожидаете.
- Что на это скажешь? - усмехнулся Стратон Петрович, доливая стаканы. - Ничего на это не скажешь. Хорошие слова!
Соседи дружно рассмеялись, а гостья задумалась, притихла. Елизара Саввича это озаботило.
- Хватит нам про Слободку, - предложил он. - Сколько про нее говорено? Она между тем как стояла, так и стоит, а люди приходят и уходят. Мне, Елена Михайловна, и верится, и не верится, что та молоденькая санитарка - вы. Первая наша встреча была - на счастье, быть может, вторая - тоже?
Гостья вскинула голову, и взгляд ее серых глаз, ясных и строгих, стал теплее.
- Хорошо, если бы так! Мне, откровенно говоря, в это верится. И есть основания…
- Простите, какие основания? - снова насторожился Стратон Петрович и привстал из-за стола.
- Оставь ты… - шепнул ему боцман.
- Основания надеяться, - негромко, отчетливо произнесла она, - что скоро мы вместе отпразднуем и последний день Слободки, и первый день новоселья.
- За это спасибо вам, товарищ, до небес! - отозвался кто-то из соседей. - Подавайте бульдозеры, встретим с цветами. Только сначала, правда, не мешало бы построить дома.
Лаврику нравилось, что все в тот вечер были веселы. Он тоже, вместе с другими, провожал Елену Михайловну к автобусу. Оба дедушки дорогой шутили и смеялись, но когда автобус ушел, оба опечалились, и на обратном пути Стратон Петрович отстал. Широко шагая рядом с Елизаром Саввичем, крепко держась за его грубую, теплую, милую руку, Лаврик тихонько спросил:
- Дед, почему тебе стало скучно?
Елизар Саввич задумался и не ответил, но Лаврик был настойчив и повторил вопрос:
- Может, ты скажешь, дед, что тебе не скучно?
И дедушка остановился, посмотрел на море, виновато кивнул.
- Это, маленький, случается. Не часто, но бывает. Вон, видишь, звездочка полетела? Она уже совсем на излете… Да, уже и погасла. Я невольно, дружок, оглянулся на жизнь. Будто вчера ту девочку-санитарку из-за борта на катер перебросил, вижу, как мечется она, раненая, на палубе… А это, понимаешь ли, было годы… десятилетия назад! Мне, Лаврик, некогда замечать их, годы, все занят и занят, а звездочка, мальчик, на излете… Сколько ей осталось, звездочке?
Мальчик прижался щекой к его руке.
- Не надо, дед, скучать. Ну и что ж, если упала звездочка. Вон сколько их на небе, не сосчитаешь!
Примерно через неделю после этой памятной встречи Елена Михайловна снова навестила Слободку и "каюту" боцмана и была уже не одна - с мужем, седым полковником. Принесли они Лаврику большую книжку с картинками про Робинзона, да такую забавную, что и Елизар Саввич незаметно увлекся.