Декабрьский ветер свистел в оконные щели. Адальберт поежился в своем слишком просторном, с чужого плеча, пальто, купленном на берлинском рынке, вслушался в приглушенный стуком колес разговор, который вели соседи. Нюрнбергский суд над руководителями нацистской партии волновал многих. Адальберт вернулся мыслями к осенним дням, когда газеты писали, что процесс вот-вот начнется, а завсегдатаи пивных, кинотеатров и черного рынка были настроены весьма скептически. Вряд ли, уверяли они, процесс вообще состоится, ведь он будет на руку главным образом большевикам, еще больше усилит Советскую Россию - разве Запад пойдет на это? За прошедшие месяцы пропаганда сделала свое дело: теперь все больше было тех, кто поддерживал идею суда, кто обвинял Гитлера во всех бедах, которые обрушились на Германию…
Такие высказывания, несмотря на владевший Адальбертом страх, не могли оставить его равнодушным. Нацист до кончиков ногтей, он кипел от ненависти, слыша, как поносят Гитлера и его соратников те самые немцы, которые еще недавно встречали их бурей восторга. Когда один из пассажиров обратился к нему с сочувственным вопросом: "Где это тебя так изукрасили, приятель?" - Адальберт мрачно ответил:
- В Аушвитце.
- Вон оно что! - послышалось в ответ. - Ты, выходит, как нынче говорят, жертва фашизма? Чего молчишь-то?
- Сегодня зубным врачам в Германии приходится рвать зубы пациентам через нос, - вступил в разговор человек в ободранной солдатской форме.
- Это еще почему?
- Почему? - не торопясь повторил бывший солдат. - Да потому, что немцы боятся открыть рот. - И добавил: - Ах, если бы мы не начали эту, как потом стали говорить, навязанную нам войну…
"Иронизируешь, подонок?" Адальберт мысленно выругался.
- А ты подумал, где бы мы сейчас были, если бы нами не руководил фюрер? - вступил в разговор один из соседей Адальберта.
- Могу ответить, - сказал солдат, - спокойно спали бы у себя дома, в своих постелях, вот где!
Разговор снова вернул Адальберта к мучительной мысли: что ждет его в Нюрнберге? С тех пор как он еще на берлинском вокзале, одной рукой прижимая к груди свой драгоценный, хотя и значительно полегчавший рюкзак, а другой пробивая себе путь среди устремившейся к вагону толпы, втиснулся в узкий проход, а потом отвоевал себе место с краю, закрыл глаза и отключился от всего, что осталось позади: от берлинских развалин, подвалов, где провел так много ночей, от дома Крингеля, от Марты и старика Кестнера, с которым часами беседовал о настоящем и будущем Германии, от больницы, где сделали из него урода, - с тех пор мысли о доме и Ангелике не оставляли его…
Лучшие годы своей жизни Адальберт прожил в Нюрнберге, одном из красивейших городов Баварии. Сейчас Нюрнберг стоял перед его закрытыми глазами прежний - ярко освещенный летним солнцем, с поблескивающими шпилями церквей, часовнями, великолепными памятниками, прославившими город на всю Германию, добротными домами и широкими улицами, по которым мчались машины, с толпами гуляющих по тенистым аллеям… И опять Адальберту показалось, что среди этих людей он видит свою Ангелику, свою любимую жену, она протягивает к нему руки, улыбка и слезы на родном лице. Адальберт мысленно рвался к ней, ощущал ее в своих объятиях… И в этот момент, как в зеркале, он снова увидел свое изуродованное лицо.
О, это ужасное лицо! Как будто к нему прикоснулись когти "Железной девы" - орудия пыток, до самого последнего времени хранившегося как реликвия в одной из башен замка Кайзершлосс, где в былые времена постоянно толпились туристы. Еще недавно Адальберт был счастлив, что перестал быть похожим на себя. В этом он видел залог своей безопасности… Да и зачем ему быть красавцем? Он уже не так молод, женат на любимой женщине, а для того, чтобы осуществить свое давнишнее желание иметь ребенка - обязательно мальчика, - красивого лица не требуется.
Как объяснить Ангелике все это?.. Неужели она не поймет, что у него не было другого выхода? Или оказаться в руках русских, или "похоронить" прежнего Адальберта.
"Похоронить"? Нет! У него изменилось лицо, но не душа! Пусть фюрер мертв, пусть ближайшие его соратники арестованы и находятся под судом - варварским, незаконным, издевательским, - ничто не может поколебать его убежденности в правоте дела национал-социализма.
А Гели? Любимая Ангелика? Осталась ли она прежней? Верна ли идеалу, которому ее муж посвятил всю свою жизнь? Да, он верил: Ангелика не предаст его…
Но жива ли она? Адальберт опять почувствовал страх. А вдруг она похоронена под руинами? Или заключена в американском застенке как жена бригадефюрера СС?
Нет, нет! Адальберт оборвал поток страшных мыслей. Этого не может, не должно быть! Он не задавал себе вопроса: почему? Логика тут бессильна, Адальберт верил, что его судьба и судьба Ангелики связаны, слиты воедино - он верил в чудо, верил, что города Германии, и прежде всего Берлин и Нюрнберг, поднимутся из руин, что Англия, Америка и Франция вступят в кровопролитный бой с большевизмом, что дух национал-социализма воспрянет в душах истинных немцев, и тогда все, все вернется…
Подсудимые
В один из дней, когда Адальберт скитался по Берлину, ночуя в подвалах и развалинах, в кабинет полковника Бэртона Эндруса - ему предстояло стать начальником тюрьмы в Нюрнберге, где должен был происходить судебный процесс, - ввели задержанного американскими солдатами Германа Геринга.
Он был одним из тех военных преступников, которых выловили союзные войска и сгруппировали в люксембургском городе Мондорф-ле-Бэн, чтобы впоследствии перевезти в Нюрнберг.
Во временную тюрьму был переоборудован мондорфский "Пэлис-Отель", и Эндрус приступил к знакомству с преступниками.
Герман Геринг был одет в небесно-голубую форму люфтваффе и весил 132 килограмма. Он привез с собой шестнадцать чемоданов, украшенных монограммами, - свои "личные вещи". Он обливался потом.
После короткого допроса Геринга отвели в камеру, а вещи Эндрус приказал тщательно проверить. Во время осмотра в одном из чемоданов была найдена баночка "Нескафе", а на дне ее, прикрытая кофейным порошком, крохотная ампула с цианистым калием. Другая ампула оказалась вшитой в один из мундиров рейхсмаршала. Опись всевозможных драгоценостей, которыми были набиты чемоданы, заняла несколько часов. Затем перед Эндрусом предстали Кейтель, Дениц и другие.
Вскоре в Люксембург был прислан самолет, чтобы доставить в Нюрнберг еще пятнадцать военных преступников, содержавшихся в мондорфской тюрьме. Эндруса весьма беспокоил вопрос охраны арестованных, и он отправился к военному коменданту Баварии генералу Паттону.
Резкий в движениях, широкоплечий генерал, отличавшийся, по общему впечатлению, солдафонской грубостью, - однажды он ударил по лицу раненого солдата, лежавшего на госпитальной койке, только за то, что ему не понравилась форма ответа на какой-то заданный им, Паттоном, вопрос, - принял Эндруса сухо и формально. Паттон недвусмысленно дал понять начальнику нюрнбергской тюрьмы, что суд над людьми, проявившими себя непримиримыми врагами большевиков, он считает полным абсурдом и убежден, что этот суд в конце концов будет сорван.
Однако вопреки убеждению Паттона преступники находились в тюрьме, примыкающей к нюрнбергскому Дворцу юстиции.
В семь утра окошечки в дверях камер раскрывались, и заключенные получали завтрак. Полчаса спустя приходили военнопленные, чтобы в присутствии американских, солдат забрать миски, ложки и кружки. Через некоторое время окошечки вновь раскрывались, и каждому заключенному передавали метлу и тряпку - они сами наводили порядок в своих камерах. Затем они читали или готовились к защите. Несколько позже получали по чашке воды или, если было очень холодно, горячий кофе. Переговариваться военнопленным и заключенным было строжайше запрещено. Не разрешалось разговаривать даже с парикмахером, стражник в этих случаях всегда стоял рядом, чтобы предотвратить попытку самоубийства с помощью бритвы.
Раз в день доктор Пфлюкер совершал обход. После этого наступало время прогулки, и заключенные в сопровождении стражников выходили во двор. Тем временем камеры обыскивались. Если заключенный хотел получить какую-либо книгу из библиотеки, он мог пойти и выбрать то, что ему было нужно. В распоряжении заключенных были шахматы, колоды карт. Ежедневно тюремный офицер совершал обход и выслушивал жалобы. Обед был в полдень - как правило, суп, мясное блюдо, овощи и хлеб. Ровно в шесть заключенные ужинали. По вечерам во вторник и пятницу они принимали душ. Читать или работать им позволялось до половины десятого.
О, сколь многого еще не знал в то время бригадефюрер СС Адальберт Хессенштайн! Он не знал, например, что судьба его, как одного из руководителей гестапо, вместе с судьбами других военных преступников уже не раз обсуждалась далеко за океаном.
Министр финансов США Генри Моргентау - излюбленная мишень таких газет, как "Фелькишер Беобахтер", "Штюрмер" и "Райх", - был для Хессенштайна одним из руководителей плутократической еврейской олигархии, которая поставила себе задачей уничтожить Германию. А ему, Хессенштайну, следовало бы знать больше: например, что Моргентау предложил составить список немецких архипреступников, вина которых будет установлена ООН, и расстрелять их без суда и следствия. Не знал Адальберт и о том, что еще в 1944 году Черчилль всячески пытался убедить Сталина, что военных преступников надо казнить без суда. Тогда и позже Черчилль настаивал на казни руководителей гитлеровской Германии "списком", ссылаясь на то, что организация такого беспрецедентного в истории человечества процесса связана с неодолимыми юридическими и техническими трудностями. Как бы удивился Адальберт, если бы узнал, что именно "главный большевик" Сталин решительно выступил против американских и английских предложений, заявив, что не должно быть никаких казней без судебного процесса, иначе мир скажет, что победители побоялись предать преступников гласному суду.
Да, в то время Адальберт еще ничего этого не знал. Он скитался в берлинских развалинах, потом нашел пристанище в доме Крингеля, перенес пластическую операцию, ждал когда тайные друзья патера Вайнбехера помогут ему получить необходимые документы…
О начавшемся в Нюрнберге процессе он узнал от Кестнера, ежевечерне читавшего ему газеты, а также из сообщений по радио - на черном рынке удалось купить для Марты подержанный "Блаупункт". Он не знал многих подробностей, но главное с каждым днем становилось все очевиднее: надежды на срыв процесса рушились. Обвиняемым уже было предъявлено обвинительное заключение, и 20 ноября 1945 года представителю Великобритании лорду-судье Лоуренсу предстояло открыть процесс.
Казалось бы, все это должно было заставить Адальберта Хессенштайна держаться подальше от Нюрнберга, к которому, несомненно, скоро будут обращены взоры всего мира… Тем не менее его настойчиво тянуло туда, он мечтал войти в свой дом, обнять наконец Ангелику и, что было для него не менее важно, быть ближе к месту судилища.
Парадокс?
Да, если откинуть давнее утверждение криминалистики, что преступника всегда тянет к месту преступления. И если отбросить не лишенную логики, хотя и не бесспорную мысль, что именно в Нюрнберге о процессе можно было узнать больше, раньше и точнее, чем где бы то ни было.
После операции, когда сняли повязку, Адальберт взглянул в зеркало и ужаснулся: он был совершенно не похож на себя прежнего. Никто не сказал ему, что именно теперь его лицо как нельзя лучше выражает подлинную суть его, Адальберта, натуры, характера, склонностей - ведь он и был человеком-уродом, человеком-зверем, этот бывший бригадефюрер СС. Может быть, потому и тянуло его сюда, в разворошенное логово нацистов…
Адальберт мечтал хотя бы одним глазом заглянуть внутрь нюрнбергского Дворца юстиции, где открылся суд, почувствовать настроение подсудимых, тон обвинительных речей. Когда Кестнер сказал ему, что перед началом фильма в кинотеатре неподалеку от дома показывают короткий документальный выпуск - открытие процесса, Адальберт тут же помчался в кино. Какие чувства владели им, когда в зале погас свет и на экране возникли огромные буквы: "СУД НАД ГЛАВНЫМИ ВОЕННЫМИ ПРЕСТУПНИКАМИ"? Страх? Тревожное любопытство? Ненависть?
И вот Адальберт увидел.
Зал, отделанный мореным дубом. На возвышении - длинный стол. Советский генерал, судьи в мантиях…
Столы секретариата и стенографисток… Столы членов военного трибунала. Диктор торжественно объявил имена государственных обвинителей, но не к ним был прикован взгляд Адальберта. Он был устремлен к пустующим скамьям подсудимых в два ряда слева от входа. Диктор пояснил, что подсудимые будут доставлены в зал по одному, через подземный ход, соединяющий Дворец юстиции с тюрьмой, и почти одновременно раскрылась едва заметная дубовая дверь, и в образовавшемся проеме показались - один за другим - ОНИ. О, как подался вперед, как впился руками в поручни кресла Адальберт!.. Он забыл, где находится, забыл, что перед ним на экране не живые люди, а только их тени, призраки, да и сам он, Адальберт, никому не известный, притаившийся в темноте зала, уже не более чем призрак. Один за другим они подходили в окружении американской охраны к скамьям за невысокой деревянной перегородкой. Адальберт беззвучно шевелил изуродованными губами, повторяя вслед за диктором: Герман Геринг, Рудольф Гесс, Риббентроп, Кальтенбруннер, Розенберг, Штрейхер… Второй ряд: Дениц, фон Ширах, фон Папен, Йодль…
Вскоре были заполнены все скамьи. Дикое, безумное желание овладело Хессенштайном: вскочить, вытянуть руку по направлению к Кальтенбруннеру и крикнуть "Хайль! Зиг хайль!". Он был уверен, что весь зал поддержит его приветственное восклицание…
Между тем на экране показали публику, находившуюся в зале суда: одетые в парадную форму военные, дамы в мехах, точно на премьере в театре, занимали галерею… "Позор, позор!" - кровь ударила в голову Адальберту. Как будто они пришли в зверинец посмотреть на экзотических животных!.. Адальберт опять грезил о невероятном: будто дело происходит в сорок четвертом году и те, кто сидит сейчас на скамьях подсудимых, неожиданно появляются на каком-либо собрании… Какими овациями встретили бы их! Конечно, тогда в зале сидели бы не эти, а другие люди…
Англичанин, которого диктор назвал лордом-судьей Лоуренсом, объявляет заседание трибунала открытым. Он предоставляет слово русскому и называет его "главным обвинителем от СССР". Адальберт снова впился в поручни кресла. Наконец-то! Наконец-то он из первых уст узнает, чего хотят от этого суда большевики, какую судьбу они уготовили руководителям рейха. Конечно, он не раз читал об этом в газетах, не раз обсуждал с Кестнером, но газеты газетами…
Главный советский обвинитель встал.
Он уже заранее был ненавистен Адальберту, этот человек с высоким лбом и выражением сосредоточенности на строгом лице. Хессенштайн ненавидел даже генеральские звезды на этих русских золотых погонах! Если поначалу подсудимые вели себя довольно свободно, писали и передавали друг другу и своим адвокатам записки, некоторые обменивались репликами, то теперь все умолкли - и в зале суда, и в кинозале. Адальберт напряженно вслушивался в каждое слово обвинителя, синхронно переводимое на немецкий.
- …Впервые, наконец, - говорил обвинитель (теперь Адальберт разобрал его фамилию: Руденко), - в лице подсудимых мы судим не только их самих, но и преступные учреждения и организации, ими созданные, человеконенавистнические "теории" и "идеи", - он с презрительным ударением произнес эти слова, - ими распространяемые в целях осуществления давно задуманных преступлений против мира и человечности…
К большой досаде Адальберта, диктор оборвал перевод, завершая выпуск:
- Майне дамен унд геррен! Мы передавали репортаж из зала суда над главными немецкими военными преступниками. Ход процесса будет освещаться в дальнейших выпусках кинохроники.
Даже несколько произнесенных русским обвинителем фраз не оставляли сомнений: большевики задумали смести третий рейх и его руководителей начисто, объявить великие идеи фюрера преступными и античеловечными, а нацистскую политику - "давно задуманными преступлениями"… Но неужели представители других стран-победителей присоединятся к этим страшным формулировкам?!
Скорее, скорее в Нюрнберг! Да, там опаснее, но там можно глядеть опасности в лицо, там Ангелика, там его родной дом, там можно встретить людей, оставшихся верными национал-социализму, таких, как Браузеветтер, один из самых близких. Разве патер Вайнбехер не призывал его, Хессенштайна, вернуться именно в Нюрнберг? Надо ехать, ехать, чтобы продолжать борьбу!
…И вот Адальберт в поезде, уносящем его домой. Он открыл глаза. Поезд снова замедлил ход, очевидно, приближаясь к станции. Люди опять столпились в проходе в надежде оказаться первыми на нюрнбергской земле. Хессенштайн ощутил новый приступ волнения.
- Через пятнадцать минут прибываем в Нюрнберг! - раздался хриплый голос проводника. Объявление вернуло Адальберта в сегодняшний день - нет, не только потому, что цель путешествия была совсем близко, дело в другом… Некогда фюрер приказал официально именовать Нюрнберг "городом партийных съездов", только так он обозначался во всех деловых бумагах, на вывесках и почтовых штампах. Название срослось с Нюрнбергом, и то, что сейчас проводник бесцеремонно отсек привычное добавление, отрезвило Адальберта.
Что же все-таки ждет его? Найдет ли он единомышленников? Как встретит его Ангелика? Цел ли дом? Мысль о доме тревожила его еще и потому, что от сохранности дома зависела сохранность ценностей и документов, которые Адальберт, когда будущее Германии оказалось под угрозой, зарыл неподалеку.
Это был хитроумный тайник. В нескольких шагах от дома сохранилась старая водопроводная колонка. Она уже давно бездействовала, с тех пор как водопровод провели в дом. Изящно сделанная колонка была украшена изображением какого-то мифического животного с широко раскрытой пастью - потому, должно быть, и уцелела. Она стояла на площадке из каменных плит, и однажды Адальберт после очередной многочасовой отсидки с Ангеликой в подвале подумал, что следующая бомбежка может не миновать их дом, вот тогда он и решил устроить тайник под одной из каменных плит, зарыть до срока ценности, которые принесла ему служба в гестапо.
Там было золото, оставшееся после сожженных в лагерных крематориях людей, - золотые коронки, кольца, броши, медальоны, украшенные бриллиантами. Но главным для Адальберта было не это, а две не особенно толстые записные книжки, тщательно обернутые в пергаментную бумагу, а потом в клеенку, чтобы никакая сырость не могла их повредить.