А Гели?.. Тут у него был особый счет. Американец - враг, и с ним естественно было поступать как с врагом. Но Ангелика!.. Прожить с женщиной столько лет и не знать, что она способна на грязное предательство! Может быть, ей нечего было есть? Неправда! В доме оставалось достаточно ценных вещей, чтобы безбедно жить с черного рынка, но она предпочла другое, пошла в шлюхи, даже не убедившись в том, что ее муж погиб.
Адальберт подумал о ценностях, зарытых под каменной плитой возле колонки. Только он один знал об этой тайне. Он не поделился ею даже с Ангеликой, хорошо помня истину, что тайна, которой владеют двое, перестает быть тайной.
Ничто не заставило бы его сейчас вернуться к своему дому. Отныне проклятие висело над ним. Может быть, когда-нибудь потом, после того как удастся встретиться с кем-либо из бывших товарищей, он сумеет с их помощью глухой ночью вскрыть тайник и из бездомного и безымянного урода, прячущегося от всех, снова превратиться в бригадефюрера СС.
Нет, не о золоте и бриллиантах думал Адальберт, когда мысленно перебирал свои сокровища. Перед его глазами возникали скромные записные книжки. Не может быть, чтобы они никому не понадобились!
В городе, еще недавно считавшемся второй после Мюнхена колыбелью нацизма, наверняка остались люди, преданные Гитлеру, пусть мертвому. Великие идеи не умирают!
Но где они, эти люди, как их найти?
Браузеветтер
Он хорошо помнил название улицы, где жил Браузеветтер: Драхенфельсштрассе, 24. Была надежда, что Дитриха не тронули: из-за застарелого процесса в легких он не принимал участия в войне и даже не был членом партии - его не приняли в НСДАП по подозрению в чересчур тесных связях с расстрелянным по приказу Гитлера Ремом.
Все годы, сколько знал его Адальберт, Дитрих работал скромным преподавателем гимназии, но был предан национал-социализму так, как мало кто из близких знакомых Хессенштайна.
Браузеветтер жил один - у него не было ни жены, ни детей. Старый холостяк. Три раза в неделю - и это вспомнилось - прислуга приносила ему продукты, готовила, убирала комнаты. Дом имел мало шансов уцелеть при очередной бомбежке, да и прислуга - она была вдовой часовщика, - наверное, затерялась где-нибудь среди десятков тысяч людей, работавших на восстановлении города. В прежнее время Адальберт отыскал бы Драхенфельсштрассе даже ночью с закрытыми глазами, но сейчас, когда почти весь город был превращен в развалины и многих улиц просто не существовало, ему потребовалось не менее часа, чтобы увидеть знакомые очертания полуразрушенного квартала. О, счастье! - дом Дитриха Браузеветтера уцелел. Но жив ли Дитрих? Почти бегом приблизившись к двери одноэтажного, старинной постройки дома, Адальберт, стараясь унять сердце, постучал в дверь.
Никакого ответа. Постучал громче, приложил к двери ухо. Наконец послышались там, за дверью, шаркающие шаги. Слуховой обман? Нет, шаги приближались. Потом раздался приглушенный дверью голос:
- Кто там? - Адальберт не мог ошибиться; это голос Дитриха! На всякий случай он спросил:
- Господин Браузеветтер здесь живет?
- Что вам угодно? - послышался из-за двери неприязненный вопрос.
- Дитрих, это я, Ади! - уже не владея собой, громко проговорил Адальберт.
- Какой Ади?
- Адальберт Квангель! - Хессенштайн уже так приучил себя к новой фамилии, что машинально произнес ее и теперь.
- Я не знаю никакого Квангеля!
- Ну приоткрой хотя бы чуть-чуть дверь, и ты увидишь, что это я, твой старый друг!
Звякнула цепочка, дверь чуть-чуть приоткрылась.
- Это я, Адальберт, - торопливым шепотом проговорил Хессенштайн. Короткая пауза. Потом Браузеветтер крикнул срывающимся фальцетом:
- Я не знаю никакого Адальберта! Уходите!
Ну, конечно, Браузеветтер не мог узнать своего изуродованного друга… Вцепившись в ручку двери, чтобы не дать возможности захлопнуть ее, Адальберт чуть не плача, шепотом, чтобы не привлечь внимания прохожих, стал уговаривать:
- Я тебе все объясню, только открой дверь! Не пугайся моего лица, это я, Хессенштайн, во имя нашей дружбы открой и впусти меня!
Опять наступило молчание. Браузеветтер обдумывал услышанное. Наконец дверная цепочка снова звякнула, и дверь приоткрылась настолько, что Адальберт мог войти.
- Неужели это ты? - все еще недоверчиво проговорил Браузеветтер. - Бог мой, что они сделали с твоим лицом? - Хозяин поспешно захлопнул дверь, повернул ключ в замке и наложил цепочку. Он снова и снова вглядывался в гостя. Сухим, отчужденным голосом сказал: - Если вы провокатор, тем хуже для вас. Я сейчас вызову американский патруль и попрошу проверить вашу личность. Я всеми уважаемый учитель, не имел и не имею никакого отношения к нацисту Адальберту Хессенштайну.
- Что ты такое говоришь, подумай! Мои документы в порядке, - прислонясь спиной к двери, устало сказал Адальберт. - Вот посмотри… - Он сунул руку во внутренний карман пальто и вытащил помятую карточку. - Смотри, читай, я Квангель, возвращаюсь из Берлина в Нюрнберг. А лицо… Впрочем, впусти меня в комнату, и я все расскажу. - Не дожидаясь приглашения, Адальберт решительно направился в кабинет Браузеветтера. Он знал эту квартиру, как свою собственную. Браузеветтер растерянно последовал за ним.
В кабинете было все по-старому: полки с книгами сплошь прикрывали стены, в центре комнаты стоял письменный стол, по одну его сторону - стул с диванной подушкой на сиденье, по другую - два старых, продавленных кожаных кресла.
- Может быть, пригласишь меня сесть? - Адальберт, не ожидая ответа, опустился в одно из кресел. Он не снял пальто и держал рюкзак на коленях. Браузеветтер облокотился о спинку другого кресла. Невысокого роста, с остроконечной бородкой - ему не хватало только колпака, чтобы окончательно стать похожим на гнома.
- Хайль Гитлер! - Адальберт привстал и поднял правую руку.
- Хайль Гитлер! - так же тихо ответил Браузеветтер и выпрямился. - Теперь я узнал тебя, Ади. Но что произошло? Кто тебя так изуродовал? Как тебе удалось выбраться из Берлина?
- Пластическая операция. А документ помог получить пастор Вайнбехер, помнишь его?
- Ты, конечно, еще не был у Ангелики? Впрочем, правильно, что сначала пришел ко мне. Идти домой, предварительно не разузнав, что происходит в твоем доме, было бы опрометчиво.
- Я знаю, что происходит в моем доме, - угрюмо ответил Адальберт. - Моя жена спуталась с американским офицером.
- Ангелика с… американцем? - воскликнул Браузеветтер. - Никогда в это не поверю!
- Я собственными глазами видел. Они выходили из дома ночью, и американец держал ее под руку, - злобно ответил Адальберт.
- Это… это просто невероятно! - бормотал Браузеветтер. - Может быть, его вселили туда против ее воли?
- Против своей воли порядочная женщина не пойдет на ночь глядя с врагом нации, а может быть, и с убийцей своего мужа! Они пошли в американский кабак, куда же еще?!
Браузеветтер умолк, по-видимому, не находя убедительных слов, чтобы оправдать Ангелику.
- А я-то хорош! Держал тебя, как нищего, у порога… Послушай, Ади, тебе надо умыться, привести себя в порядок. К сожалению, не могу дать ничего из одежды, мы слишком разные с тобой. Но чашку кофе, конечно, готов предложить. А все разговоры - потом. Сейчас провожу тебя в ванную…
- Не беспокойся, я помню, где у тебя ванная, - сказал Адальберт, вставая. - Я вообще помню все, что связано с тобой, мой друг Дитти.
И вот они уже снова сидят за столом. Адальберт выбрит, щебеночная пыль с костюма счищена, пальто он повесил в прихожей, а рюкзак - по выработавшейся привычке - запихнул поглубже под ванну.
- Итак, рассказывай, - попросил Браузеветтер.
- Я присутствовал при крахе третьего рейха… Испытал все унижения, какие можно представить. Все, кроме голода, - у меня остались кое-какие ценности. Потом… - И Адальберт коротко поведал Браузеветтеру о своей жизни, жизни бездомной собаки, потом о доме Крингелей и обо всем дальнейшем, начиная с неудачных попыток достать фальшивые документы и кончая Вайнбехером и пластической операцией.
- Да… - со вздохом произнес Браузеветтер, - операцию тебе сделали искусно, ты действительно не похож на себя.
- Внешне! - резко произнес Адальберт. - Но в душе я тот же: готов мстить трусам, предателям - всем, по чьей вине мы не сдержали монголо-еврейские орды, сдали Берлин. Сейчас большевики делают все, чтобы отвратить души немцев от национал-социализма. Если бы ты видел, на какие уловки они пускаются, чтобы вытравить добрую память о нас. Они бесплатно раздают хлеб, расставили свои военно-полевые кухни и кормят берлинцев супом и кашей. Но довольно об этом! - резко оборвал себя Адальберт. - Я жду, что ты мне скажешь о Нюрнберге, о себе.
- Что я могу рассказать? - с горечью произнес Браузеветтер. - Сейчас все взгляды обращены к Дворцу юстиции. Подумать только: банда еврейских плутократов устроила судилище над нашими вождями! Какое счастье, что фюрер не дожил до этого позора! Мало кого из немцев пускают в здание суда, но если верить газетам, все, кто сидит на скамье подсудимых, пытаются выгородить себя и свалить всю вину на фюрера… Конца процессу пока не видно. Но вся эта судебная банда использует каждый день и час, чтобы внушить миру мысль, что немцы - изверги, что руки их по локти в крови… Американская военная полиция денно и нощно рыщет по городу в поисках национал-социалистов, в особенности тех, кто занимал руководящие посты в партии…
- Но ты, я вижу, уцелел.
- Ирония судьбы, - с усмешкой произнес Браузеветтер. - Ты ведь знаешь, формально я не состоял в партии. Раньше это было для меня источником мук и обид, зато теперь у меня есть преимущества.
- И что же ты теперь делаешь?
- Формально все то же: учительствую в гимназии, преподаю немецкую историю. Правда, чтобы получить доступ к этому предмету, мне, как и многим другим учителям, пришлось пройти курсы переподготовки - там нас учили, видишь ли, тому, чем была Германия и чем она должна стать. Веду занятия три раза в неделю…
- Чем, по-твоему, кончится суд? - после некоторого молчания спросил Адальберт.
- Если анализировать то, что на поверхности…
- Что ты хочешь этим сказать?
- Видишь ли, Ади, - понижая голос, ответил Браузеветтер, - известно, что не все высокопоставленные американцы жаждут немецкой крови.
- Ты имеешь в виду судей?
- Не только. Тебе что-нибудь говорит имя генерала Паттона?
- Только то, что это американский военный губернатор Баварии.
- О его симпатиях к нацистам ходят легенды. Мне кажется, дай ему волю, он бы призвал Англию и Америку объединиться и разбить большевиков, чтобы управлять миром.
- Значит, ты не исключаешь, что этот позорный процесс будет сорван? - с надеждой спросил Адальберт.
- Я многого не исключаю, мой друг. - Браузеветтер встал. - Какой стыд, Ади! Я даже не предложил тебе поесть! - Он сознательно, как показалось Адальберту, переменил тему. - К счастью, неподалеку рынок, я покину тебя на полчаса - в доме ничего съестного, я как раз собирался кое-что купить, когда ты постучал.
Тут Адальберт вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего утра.
- Хочешь, я пойду с тобой? - предложил он. - У меня есть все, что надо для обмена.
- Оставь на будущее. Надо полагать, не в последний раз тебе понадобится съестное…
Он ушел.
Адальберт оглядел ряды книжных полок, сплошь закрывавших стены, присел на кожаный диван с высокой спинкой. "В крайнем случае можно остаться здесь на ночь", - подумал он и прилег на диван, примериваясь. Потом встал и снова начал рассматривать книги на верхней застекленной полке.
Его внимание привлекла энциклопедия "Дер Гроссе Брокгауз". Рядом стояла книжка Роберта Лея. Увидев это имя на корешке книги, Адальберт почувствовал дрожь: руководитель "Трудового фронта" Германии Роберт Лей покончил жизнь самоубийством в своей камере. Газеты сообщали, что он сделал петлю из разорванного армейского полотенца и повесился над унитазом.
Адальберт взял с полки книгу Лея "Германия стала прекрасней". Она была издана ровно десять лет назад. Он подошел к окну, чтобы лучше видеть текст. Вспомнил игру-гадание, которой увлекался мальчишкой: надо было задумать номер страницы и строку сверху или снизу.
Раскрыл книгу наугад, задумал пятую строку снизу, прочел: "Адольф Гитлер - заботливый отец немецкого народа!"
"Народ, маршируй вместе с нами! - кричала напечатанная готическим шрифтом страница. - Германия будет такою, какой ты ее создашь! А тому, кто не хочет маршировать вместе с нами, мы будем наступать на пятки до тех пор, пока он не начнет маршировать. Либо он будет валяться на обочине дороги, либо пойдет с нами в ногу!" Адальберт опустил книгу и посмотрел в окно. Обломки стен, груды камня, люди, которые на фоне руин выглядели почти карликами… Адальберта охватила злоба. "Германия стала прекрасней!" О, как ненавидел он этих копошащихся пигмеев, которые, вместо того чтобы встать стеной на пути врага, предпочли превратиться в покорных рабов, за кусок хлеба разбирать развалины, которые остались от Нюрнберга.
Если бы нашелся человек, подобный Гитлеру, кто сумел бы одним словом, одним мановением руки заставить идти за собой сотни тысяч людей и поднял бы восстание в городе, толпы нюрнбержцев со своими лопатами, ломами и кирками устремились бы к Дворцу юстиции, смяли охрану и освободили бы вождей немецкого народа… Это могло бы послужить сигналом для других немецких городов - пусть десятки тысяч немцев погибнут, сражаясь с хорошо вооруженным врагом, но они пали бы, как герои, их смерть показала бы всему миру величие идей национал-социализма, у которого наверняка есть сторонники и на других материках…
Россия - Адальберту хотелось в это верить - истощена настолько, что не выдержала бы даже месяца битвы! В восстании немцев все увидели бы призыв к уничтожению большевизма, а если восставших поддержали бы американцы и англичане… Недаром Браузеветтер говорил о генерале Паттоне, кроме того, хорошо известно, что Черчилль держит в полной боевой готовности армию немецких военнопленных… Значит, есть у него какая-то цель! Глаза Адальберта горели, изуродованные губы дергались. Он положил книжку Лея на место и взял двадцать первый том брокгаузовской энциклопедии. Он вспомнил, сколько разговоров было о ней в национал-социалистских кругах.
Конфуз заключался в том, что первые тринадцать томов этой двадцатитомной энциклопедии вышли еще во времена Веймарской республики, а последние семь - уже после прихода к власти национал-социалистов. В томе, изданном в 1931 году, Гитлеру было посвящено едва ли больше двадцати строк, сухих, лишенных каких-либо восторженных оценок и даже без портрета. Потому и было решено издать "Дополнительный том", где появилась новая статья, воздававшая должное гениальности фюрера. Вот он, этот том, Адальберт держит его в руках. Держит и думает: а что будет говорить о сегодняшних днях Брокгауз пятидесятых или шестидесятых годов? Он был уверен: история еще споет гимн бессмертному учению Гитлера - национал-социализму, священное имя и великий символ веры не подвергнутся "исправлениям"! Если только…
Он снова бросил взгляд на окно. Человеческий муравейник копошился по-прежнему. На некоторых уцелевших зданиях ветер колыхал американские флаги. И снова перед глазами Адальберта встал прежний величественный Нюрнберг. Снова заблестели шпили церквей, поблескивая лаком, мчались по широким улицам "мерседесы" и "хорхи", полицейские прочно стояли на уличных перекрестках в своих издалека видных касках, символизируя незыблемость третьего рейха… Видение старого Нюрнберга тут же исчезло: по расчищенной дороге мчался "джип" с американским флажком на радиаторе, в машине сидели несколько офицеров. "Ах, как славно было бы метнуть гранату отсюда, из окна, в этот автомобиль, когда он будет проезжать мимо!" - со злобным сладострастием подумал Адальберт.
Бессилие - вот что было всего мучительнее. Народ предал партию, в которой он, Адальберт, состоял. И его самого все бросили, предали. Даже собственная жена. Убить ее, похотливую суку! Адальберт сжал кулаки, и ему показалось, что он сжимает шею Ангелики. О, это-то он может сделать! Три или четыре вечерних дежурства, дождаться, пока она одна выйдет из дома или будет возвращаться… Схватить за шею, зажать рот, бросить в развалины, размозжить голову одним из камней… Ну, а дальше?.. Американские ищейки, обнаружив труп молодой немки, заподозрят, что причиной убийства была месть… Чья? Ну, конечно, мужа, который, очевидно, появился в Нюрнберге. Начнутся поиски, ему, Адальберту, придется покинуть дом Браузеветтера - об их давних связях, наверняка, станет известно в комендатуре или в полиции…
Какую он глупость сделал тогда, в Берлине, отказавшись от ампулы цианистого калия, предложенной ему спекулянтом-аптекарем!.. Нет! Самоубийство - удел слабых. Ну, а Лей? Наконец, сам Гитлер - они ведь предпочли смерть покорности! Адальберт в который раз вспомнил завещание Гитлера: фюрер писал, что не хочет оказаться в руках врагов и предпочитает умереть. И еще писал фюрер: наступит день, и в Германии так или иначе возродится национал-социализм.
"Возродится, но когда?" - думал Адальберт. Спустя месяцы, годы, десятилетия? Неужели до тех пор придется вести бесцельную, нищенскую жизнь? Да, нищенскую, потому что ценности, не одухотворенные идеей, - хлам! Интересно, подумал Адальберт, как бы поступили на моем месте те, кто сидит сейчас на скамье подсудимых во Дворце юстиции? Геринг, Гесс, Штрейхер, Кальтенбруннер и другие - люди, чьи имена еще недавно символизировали беспредельную власть национал-социализма в Германии?
Увы, свидание с этими людьми недоступно, и вообще неизвестно, выйдут ли они оттуда живыми. Адальберту страстно захотелось пусть не проникнуть, нет, он понимал, что это невозможно, но хотя бы подойти к стенам Дворца…