- На другой день после смерти Лея, - вспоминал Гилберт, - я и врач-психиатр обошли камеры заключенных: Штрейхер во всем обвинял евреев, Гесс находился или делал вид, что находится в состоянии полной амнезии, - он ничего не знал и не помнил. Геринг считал Гесса сумасшедшим, подтверждение тому - факт его полета в Англию. Если бы у Гитлера было намерение добиться мира с Англией, то он, Геринг, при своих контактах с англичанами мог бы организовать это в течение двух суток… Все они поливали друг друга грязью, каждый утверждал, что не имел понятия о преступлениях, о которых говорилось в обвинительном акте, или был вынужден их совершать по прямому указанию Гитлера. Все точно сговорились, а может быть, им и в самом деле удалось сговориться? - валить все на Гитлера…
Слушая Гилберта, Адальберт снова и снова вспоминал о давнем процессе в связи с поджогом рейхстага и о том, как вел себя этот коммунист Димитров перед судьями, перед самим Герингом… А ведь ему тоже угрожала смерть! Почему же он не боялся ее?
…Они разошлись в полночь. Ангелика уже лежала в постели, но не спала.
- Я многое понял, Гели, - мрачно сказал Хессенштайн, раздеваясь. - И прежде всего, что подсудимые - даже если они останутся в живых - уже недостойны встать во главе новой Германии.
Он еще не мог прийти в себя, его поразило противоречие между добродушным тоном этого Гилберта и страшной правдой о людях, которых он, Адальберт, боготворил. Очень хотелось рассказать все Ангелике, но в последнее время она и без того выглядела встревоженной, неспокойной. Адальберт погладил ее по щеке и почувствовал, что ладонь его стала влажной.
- Что с тобой, Гели? Почему ты плачешь?
- Потому что… просто я устала сегодня… - отвернувшись, тихо ответила Ангелика. И добавила: - В последние дни на рынке столько народу, меня совсем затолкали…
- Ну что ты, дорогая? Успокойся. Завтра встану пораньше и сам куплю все необходимое. - Адальберт лег. Все-таки он не мог не поделиться с Ангеликой своими впечатлениями. - Сейчас Гамильтон познакомил меня с одним человеком, так называемым психологом, который видится с заключенными каждый день. Я бы хотел думать, что Гамильтон специально подстроил эту встречу, чтобы заставить меня от всего отречься, но ты знаешь, я не могу не верить этому психологу: очень похоже, что все они, даже Геринг и Кальтенбруннер - жалкие трусы.
Ангелика по-прежнему молчала.
- Ну что с тобой, дорогая? - охваченный тревогой, на этот раз уже за Ангелику, спросил Адальберт, пытаясь ее обнять. - Я хочу рассказать тебе…
- Я тоже хочу тебе рассказать… - неожиданно прервала его Ангелика. - Я не была сегодня на рынке…
- Ну и что из того? - недоуменно спросил Адальберт.. - Из-за какой-то чепухи…
- Это не чепуха, Ади, - тихо и отрешенно произнесла Ангелика. - У нас будет ребенок.
- Что?! - приподнимаясь на постели, воскликнул Адальберт.
- Я была не на рынке, а у врача, Ади. Сегодня он сказал мне окончательно: я беременна. - Она наконец повернула к нему голову. - Успокойся, Ади. Ты ведь всегда хотел иметь сына…
Да, он всегда хотел иметь ребенка. Мальчика. Ангелика - тоже. Еще давно по взаимному согласию они решили, что у них будет сын сразу, как только Германия победит и все снова встанет на свои места, жизнь войдет в прежнее, нормальное русло… Но сама мысль о ребенке теперь, когда все в стране рухнуло, когда он сам находится на полулегальном положении, казалось ему невероятной, ужасной! Да, Адальберт всегда хотел иметь сына, которого он сможет воспитать в том же духе, в каком был воспитан сам, воспитать его смелым, беззаветно преданным делу, в котором он, Адальберт, видел главный смысл своей собственной жизни…
- Ты уверена, что врач не ошибся? - почти без надежды произнес Адальберт.
- Теперь - да. Уверена, - твердо и даже жестко ответила Ангелика. И опять - напряженное молчание.
- Боже мой! - воскликнул наконец Адальберт. - Но ведь еще есть время, еще не поздно…
- Не поздно - что? Убить ребенка? - еще жестче спросила Ангелика.
- Гели! Как ты можешь?..
Эту ночь они провели без сна. Адальберт говорил, что, наверное, им следует принять предложение Гамильтона и уехать в тихую, далекую страну, но тут же вспоминал об условии Гамильтона: отдать хранящиеся в тайнике записные книжки. Выдать американцам списки гестаповской агентуры и кодовые обозначения денежных заграничных фондов партии - значит стать предателем, и это клеймо ему придется носить всю жизнь, как шрам поперек лица! Он не сможет занять достойное, подобающее бригадефюреру СС место среди соратников, которые уже покинули Германию и теперь готовы посвятить свою жизнь восстановлению рейха. О его предательстве наверняка станет известно там, где ему придется жить, родившийся у него за границей ребенок будет носить клеймо сына предателя, и национал-социалистская деятельность будет для него полностью исключена!
На следующий день Адальберт пошел к Браузеветтеру и рассказал о своем горе. Но чем мог помочь ему старый учитель?
Только один человек - таинственный Мастер - был правомочен освободить Адальберта от клятвы хранить связанную с его работой в гестапо тайну.
Мысленно Адальберт не раз поднимал третью справа от колонки каменную плиту, опускал в образовавшееся отверстие проволоку с крюком на конце, чтобы зацепить плотно завернутый в клеенку сверток, поднимал его наверх и… Он понимал: никто из нынешних тайных национал-социалистских руководителей не позволит ему отдать списки американцам.
Но тогда Гамильтон вправе считать себя свободным от обещания помочь им с Ангеликой, вместе с их будущим ребенком, покинуть страну…
Браузеветтер выслушал Адальберта с сочувствием, сказал, что попробует связаться с Мастером, но, похоже, старик и сам не очень верил в удачу.
Однако день спустя к Адальберту на черном рынке подошел неизвестный человек и, глядя в сторону, негромко сказал, что Браузеветтер просил его зайти сегодня в девять вечера.
Мастер
Весь день Адальберт бродил по городу, он не мог заставить себя пойти домой, вспоминал заплаканное лицо Ангелики и не знал, что сказать ей, какое решение предложить. Избавиться от ребенка? Сохранить его и покинуть Германию? И то и другое казалось немыслимым, оскорбляло его лучшие чувства. Убить ребенка, о котором он столько мечтал? Отдать Гамильтону записные книжки и всю остальную жизнь чувствовать на себе клеймо предателя? Нет, он не мог взглянуть в глаза Ангелике и потому бродил по городу с одного рынка на другой, чтобы хоть как-то убить время, бродил как неприкаянный, терзаемый тем же ощущением безысходности, которое рвало душу, когда он скитался по развалинам Берлина, не зная, каким будет его следующий шаг.
Бесконечно тянулось время, мучительно теснились в душе Адальберта сомнения, опасения, надежды… Неужели у Браузеветтера его ждет свидание с Мастером?
Дом Дитриха был виден издалека, Адальберт ускорил шаг и тут обратил внимание, что возле дома медленно прохаживается какой-то человек. Наблюдение? Слежка? Адальберт остановился, между ним и домом оставался какой-нибудь десяток метров, и тут человек, что прохаживался у крыльца, неожиданно обернулся и быстро направился к нему. И тогда Адальберт узнал его. Узнал по короткой куртке и рябоватому лицу. Это был тот самый человек, который утром подошел к нему на черном рынке, чтобы передать приглашение Браузеветтера. Приглашение или приказ?
Рябой подошел к Адальберту вплотную и тихо сказал:
- Я только что от Браузеветтера. Вам надо идти со мной.
- А где же сам Брау…? - начал было Адальберт, но рябой прервал его:
- Ему все известно. Он выполняет вашу просьбу. Следуйте за мной.
Рябой быстро двинулся к дому, но до крыльца не дошел, свернул за угол. Адальберт в растерянности шел за ним. И тут он увидел то, что меньше всего ожидал увидеть: позади дома Браузеветтера стоял маленький автомобиль. Рябой открыл дверцу.
- Садитесь! - пригласил и в то же время приказал он.
- Но зачем?! - воскликнул Адальберт. - Куда вы хотите меня везти? И где герр Браузеветтер?
- Я повезу вас туда, куда вам надо и где вас ждут, - сказал рябой и на этот раз уже тоном явного приказа повторил: - Садитесь!
У машины было две дверцы, и вмещала она только двоих.
Они быстро миновали город, лавируя среди руин, - рябой, судя по всему, был опытным водителем, - и вскоре очутились в лесу; меж сквозных деревьев вилась узкая, хорошо расчищенная дорога, голые ветви почти касались ветрового стекла, и Адальберту казалось, что лес и ветви хотят задержать его, предостерегают…
Рябой включил фары. Ехали в полном молчании, оно угнетало Адальберта, он спросил:
- Что это за машина? Явно не немецкая.
- Американская, - односложно ответил рябой. Ехали недолго, минут через пятнадцать машина вырулила на поляну, в центре которой стояла небольшая белая вилла. Окна ее были зашторены, над верандой второго этажа чуть колыхался флаг, в темноте Адальберт не мог разобрать, чей именно. Вблизи виллы вышагивали взад и вперед несколько человек - охрана. Рябой мигнул фарами и затормозил. Два охранника подошли к машине, держа правые руки в карманах пальто.
Рябой открыл со своей стороны дверь и тихо сказал:
- "Паук". К Мастеру.
Сердце Адальберта заколотилось. Он был на пороге тайны. Как вести себя? Будет счастьем, если Мастером окажется кто-либо из бывших руководителей гестапо или партии, тогда можно разговаривать совершенно откровенно. А если это незнакомый, чужой человек, выплывший на поверхность только теперь и ставший во главе подпольной национал-социалистской организации? Можно ли в этом случае полностью доверять ему?
Рябой шел впереди, Адальберт - за ним, а охранники, держа руки в карманах, - по обе стороны от Адальберта. Рябой поднялся по широким ступеням и распахнул белую дверь.
Адальберт оказался в обставленном изящной белой мебелью холле. Двери, ведущие внутрь виллы, были тоже белыми. Рябой открыл одну из них и отошел в сторону.
- Входите.
Адальберт перешагнул порог. Комната, в которой он теперь оказался, была тоже белой, белый с золотом диван, обитый светлым плюшем, небольшой застекленный шкафчик с книгами, стол, на котором горела лампа под низким зеленым абажуром, а за столом, на фоне белой шторы-маркизы, сидел грузный человек в коричневом, похожем на балахон одеянии.
- Разрешите? - тоном военного, входящего к старшему по чину, спросил Адальберт. Коричневая туша шевельнулась, человек повернулся лицом к Адальберту и…
Он едва не вскрикнул, узнав патера Вайнбехера.
- Эт-то вы?! - заикаясь от неожиданной радости, воскликнул Адальберт.
- Я, сын мой, - патер вышел из-за стола и подошел к Хессенштайну.
- Но как… откуда… почему вы здесь?
- Все в руках божьих, - с улыбкой ответил патер.
Адальберт не мог прийти в себя, захотелось упасть перед патером на колени, поцеловать руку, в которой чуть постукивали черные четки, - он хотел сделать это не потому, что верил в бога, а от охватившей его легкости, почти счастья. Вайнбехер поднял руки, возложил их на голову Адальберта, благословляя его, и тот не удержался, ткнулся губами в широкий рукав коричневой сутаны.
- Как живешь, сын мой? - спокойным, мягким голосом спросил Вайнбехер. Но Адальберт был не в состоянии отвечать, мысли, одолевавшие его по дороге, все сразу толкались наружу; не веря себе, он спросил о главном:
- Вы… Мастер?
- Все служители церкви - мастера душ человеческих, - с добродушной улыбкой на мясистом лице произнес Вайнбехер.
- Но тогда… - начал было Адальберт.
- Спрашивай обо всем, что требует твоя душа, - щуря свои маленькие глазки, поощрил его патер.
- Отец мой, я все помню, все! Вы спасли меня в Берлине. Вы излечили мою душу от отчаяния и растерянности, вернули мне веру в свои силы и в будущее Германии. Вы возродили того Адальберта, каким я был до войны.
- Изменилось только твое лицо, - с усмешкой сказал Вайнбехер.
- И этим я обязан вам! Это спасло меня, позволило вернуться в Нюрнберг, снова соединиться с Ангеликой… Но теперь… - Адальберт осекся. - Теперь я в тупике.
- Когда человек оказывается в тупике, он обращается к богу или к его служителю.
- Спасибо, отец! - с неподдельной искренностью воскликнул Адальберт. - Но тупик, в котором я оказался, настолько безысходен, что даже бог…
- Не кощунствуй!
- Но вы просто не знаете…
- Я знаю все.
- Когда я вернулся домой, оказалось, что второй этаж моего дома занят…
- …американцем по имени Арчибальд Гамильтон.
- Верно! - воскликнул Адальберт. - Совершенно верно! Оказалось, что Гамильтон знает обо мне то, что могло знать только мое непосредственное начальство или… или вы, отец. Он предлагает мне, - идя в открытую, сказал Адальберт, - предлагает мне покинуть Германию и переехать в Америку…
- Пока в Южную Америку, - тоном учителя, исправляющего ошибку ученика, сказал Вайнбехер.
- Но я хочу остаться на родине! Хочу здесь бороться за восстановление Германии!
- Все в свой час, сын мой. Начать придется издалека и сызнова. В Южной Америке, в частности в Аргентине, уже находятся многие лучшие люди нашей с тобой Германии. Например, Крингель. Именно там будет создан политический и финансовый центр восстановления рейха.
- Но вы-то останетесь здесь! - пробормотал Адальберт, ошеломленный новостью о Крингеле.
- Я - везде, где идет борьба с безбожниками, - ответил Вайнбехер.
- Но почему именно я должен уехать?
- Потому что ты сильный человек и займешь там, в Южной Америке, подобающее место.
- А здесь, в Германии, остаются только слабые?
- Им нужно еще расти, набирать силу. Лучшие уже истреблены или будут истреблены на другой день после приговора. И тогда оставшимися будут руководить люди оттуда.
- Но разве Гамильтон, разве американцы заинтересованы в возрождении национал-социализма?
- Они христиане, а значит, они с теми, кто борется с врагами господа. Ты меня понял?
Да, Адальберт понял. Вайнбехер повторил то, о чем он сам не раз в последнее время задумывался, о чем говорили и Браузеветтер и Гамильтон: национал-социализм - враг большевистской России, а значит - союзник той Америки, которая, не упуская ни одной из своих выгод, жаждет создать антисоветскую Германию.
- Вспомни: когда ты был вызван в прошлом году в Берлин, от кого пришел вызов?
- От Кальтенбруннера. Крингель сказал мне в Берлине, что шеф собирается провести важное совещание.
- Ты знал его тему?
- Да. Речь должна была идти о ликвидации заключенных в концлагерях в случае приближения войск противника.
- Совещание состоялось?
- Да. Его проводил Крингель, Кальтенбруннер выехал куда-то по неотложным делам.
- Куда?
- Этого никто не знал. По крайней мере ни я, ни Крингель.
- Я знал, - лаконично сказал Вайнбехер. - Кальтенбруннер был в это время во Франции, он проводил сверхсекретное совещание в отеле "Мезон Руж". Там присутствовали люди почти со всех континентов. Темой совещания было обсуждение механизма рассеивания национал-социалистов… С тобой никогда никто не говорил на эту тему?
Вайнбехер смотрел на Адальберта испытующим взглядом. И вдруг Адальберт вспомнил: тогда, на Принц-Альбрехтштрассе, где полупьяные офицеры торопливо меняли одежду, чтобы не быть опознанными, набивали рюкзаки деньгами, золотом, кто-то прошептал прямо у него над ухом: "Кальтенбруннер приказал опускаться на дно…" Тогда Адальберт посчитал слова этого гестаповского офицера проявлением постыдной паники. Но сейчас…
- Я получил в свое время сигнал… но не придал ему значения, - повинился Адальберт.
- Я чувствую, что для тебя недостаточно советов Гамильтона и моих тоже. Считай их отныне не советами, но приказом. Приказом тех, кого бог сделал твоими руководителями.
- Значит, вы велите мне ехать, отец?
- Повелевает бог и передает эти повеления через верных слуг своих.
- Спасибо, отец, - тихо произнес Адальберт, понимая, что Мастер сказал все, что хотел или мог сказать. - Прощайте, я буду помнить о вас и о ваших словах вечно.
- Память человеческая слаба, но на твою память, сын мой, я хотел бы надеяться. - Адальберт поклонился и пошел к двери. И снова услышал голос Вайнбехера; как бы продолжая незаконченную тему, патер сказал: - Мы только что говорили о памяти, Адальберт. Ты надеешься на свою?
- Все, что связано с Германией и вашими советами… - начал Адальберт, останавливаясь и снова поворачиваясь к патеру, но тот не дал ему договорить.
- Ты спросил у меня все, что хотел? - Вайнбехер пристально смотрел на Адальберта.
- Да, теперь все, - несколько растерянно ответил Адальберт, думая при этом: "Ведь не о судьбе же нашего будущего ребенка, не о том, быть ему или не быть, должен был спросить я?" И вдруг вспомнил. Ведь он забыл посоветоваться с патером относительно самого важного - требования Гамильтона! - Простите меня, отец, - поспешно проговорил Адальберт, - вы, как всегда, правы. Я забыл спросить о главном: этот Гамильтон готов помочь нам уехать только при условии…
- Отдай! - сухо и властно прервал его Вайнбехер.
- Но, отец мой, вы же знаете, что по роду моей работы я имел… словом, у меня хранятся списки людей, которые помогали мне тогда… Агентура… В умелых руках она и сейчас может быть использована…
- Отдай! - еще более резко повторил патер. - Все попадет в надежные руки.
- А деньги? Я имею в виду денежные суммы партии, которые хранятся в швейцарских банках. У меня есть коды…
- Неужели ты разучился понимать меня, сын мой? - спросил Вайнбехер с оттенком неодобрения в голосе. - Ты требуешь от меня суесловия, а я предпочитаю краткость. Отдай! Ты понял?
…Они расстались.
Выруливая на лесную просеку, рябой на мгновение включил фары, их свет облил белоснежную виллу, и Адальберт на этот раз отчетливо рассмотрел рисунок на флаге. Это был красный крест.