…Разбитый, едва передвигая ноги, с физическим ощущением страха в груди шел Адальберт с красного митинга. Куда? Он и сам не знал. Без документов, без друзей, которые могли бы ему помочь, - всех как ветром сдуло! - куда он мог пойти, где искать покой и пристанище?.. Вернуться в Нюрнберг к любимой жене Ангелике, в свой дом Адальберт не мог без соответствующих документов. Убедившись, что полуразбитые вокзалы находятся под строгим контролем советских солдат, - он обходил их стороной… Кроме того, если даже здесь, в Берлине, его, небритого и в грязной одежде, мог кто-нибудь случайно узнать, то в Нюрнберге опасность быть опознанным во много раз возрастала. Нет, надо затаиться, переждать, пока в городе наладится более или менее нормальная жизнь, затихнет "ловля нацистов", и уже потом решать, что делать дальше.
Но после нескольких ночевок в сырых бомбоубежищах, в подвалах, в заброшенных тоннелях метро Адальберт понял, что надолго его не хватит. Он неотступно думал о добрых друзьях в Берлине. Не могли же разбежаться все! Наверняка кто-нибудь остался, спрятался, переменил имя. Мысленно Адальберт составлял список тех, кого знал, чьи адреса ему были известны.
Прежде всего - сотрудник РСХА Векслер и работник секретариата Кальтенбруннера Вольф. Случайность помогла в свое время Адальберту запомнить, где они жили. Векслер подвозил как-то Хессенштайна в гостиницу, это оказалось по дороге, он вышел тогда у своего дома и приказал шоферу доставить бригадефюрера в "Адлон". Адрес Вольфа он узнал в свое время в Управлении, - рабочий день уже окончился, а ему, Адальберту, потребовалось срочно выяснить, как найти Кальтенбруннера. Итак, Зименсштрассе и Кайзерин-Аугуста-аллее…
По первому адресу Адальберт двинулся прямо с утра, после особенно промозглой ночи, проведенной в очередном подвале.
Но его ждало разочарование: дома больше не существовало, тяжелая авиабомба сровняла его с землей.
Поход на Кайзерин-Аугуста-аллее Адальберт отложил на другой день. Вилла, к его радости, уцелела, он узнал ее еще издалека. Несколько часов, затаившись в развалинах, Хессенштайн наблюдал за домом. Нет, там жили совершенно чужие люди. Когда стемнело, он заглянул в незашторенное окно первого этажа: какая-то старуха, молодая женщина, ребенок в коляске…
Адальберт переночевал в одном из подвалов неподалеку, а рано утром направился в привычный путь на черный рынок. Раза два или три заходил в пивную, полупустое кафе, чтобы выпить пива или эрзац-кофе с приобретенным на рынке куском хлеба, и снова бродил по улицам Берлина, как тень, как призрак…
Вспоминал ли Хессенштайн о Крингеле - том самом обергруппенфюрере Крингеле, который еще совсем недавно проводил совещание, распределяя среди верных людей деньги и ценности на случай "непредвиденных обстоятельств"? Да, конечно. Крингеля он знал еще по старым, добрым временам: приезжая по делам в столицу, Адальберт останавливался в отеле "Адлон", одном из лучших в Берлине, и тотчас же звонил по телефону своему начальнику. А однажды Крингель пригласил его на чашку кофе и познакомил со своей женой Мартой и ее отцом.
Да, Адальберт не раз вспоминал о Крингеле, мучаясь бессонницей в холодном подвале, зажатый с обеих сторон грязными бездомными людьми. Но каждый раз при этом воспоминании Адальберта охватывал панический страх. В его положении разыскивать Крингеля - чистое сумасшествие, все равно что добровольно сунуть голову в петлю. Нет, нет, о нем надо забыть, забыть до лучших времен!
И все же, оказавшись в положении бездомной собаки, Адальберт не раз мысленно кружил возле дома Крингеля. Он не помнил адреса, но внешний облик дома запомнил хорошо. Помнил и район: где-то неподалеку от Далема, в одном из переулков, выходящих на Кронпринцен-аллее.
Шли дни. С ненавистью смотрел Хессенштайн на своих соотечественников, расчищающих уличные завалы: о, если бы они с такой же энергией сражались! Он сторонился полевых кухонь, они часто встречались на его пути в никуда, - советские солдаты раздавали продовольствие немцам, главным образом детям.
В немногочисленные кинотеатры, один за другим открывшиеся в городе, Хессенштайн поначалу не заходил: это же чистая мышеловка, а вдруг советский патруль вздумает закрыть вход и выход и проверить у собравшихся в зале документы? Но однажды, прибившись к какому-то скоплению людей, он очутился в очереди и, к немалому своему удивлению, купил билет в кино. Будь что будет, решил он. Слоняться по улицам больше нет сил, в конце концов, в облаву можно попасть где угодно. До начала сеанса оставалось минут пять, и, отыскав свое место в слабо освещенном зале, Адальберт какое-то время предавался полузабытому удовольствию, бездумно глядел по сторонам под звуки электрооргана, исполнявшего популярные мелодии "Лили Марлен" и "Розамунда".
Погас свет, на экране появилась заставка кинохроники "Очевидец", зазвучал голос диктора: "Вы сами видите, вы сами слышите - судите же сами!" Советская агитка, подумал Адальберт, однако первые же кадры приковали его внимание. Показывали бывших главарей и идеологов нацистской Германии: сильно похудевший, с каким-то неуклюже заискивающим взглядом Геринг пытался сохранить достоинство перед кинокамерой; а вот и Кальтенбруннер; адмирал Дениц и бывшие члены его так называемого "правительства"… Неестественные позы, конвульсивная жестикуляция и мимика. "Неправдоподобно, и тем не менее факт, - безжалостно разил дикторский текст, - после того как Геринг сдался союзникам, он, обливаясь слезами, заявил, что он вовсе не сторонник Гитлера, а всего лишь бедная жертва Гитлера, и поэтому к нему не может быть никаких претензий… Бывший "лучший идеалист" Гитлера алкоголик Лей был обнаружен в винном погребе своего верхнебаварского поместья. Когда его, как червя, вытащили из погреба, он попытался прибегнуть к тактике ежа - свернулся клубочком и, обливаясь холодным потом, заявил: "Я вовсе не мерзавец Лей, я никому не известный добропорядочный бюргер…""
Кинохроника кончилась, начался фильм "Господин Зандерс ведет опасный образ жизни", первые кадры которого публика приветствовала одобрительным смехом. "Над чем смеются эти кретины?" - думал Адальберт, будучи не в силах сосредоточиться на фабуле.
Чтобы не привлекать внимания преждевременным уходом, он просидел до конца фильма и вышел одним из первых.
Накрапывал дождь, опускались сумерки. Он шел по Курфюрстендамм, по Ку-Дамм, как называли эту улицу берлинцы, с удивлением глядя на полупустой трамвай № 76, который, как в довоенные времена, снова громыхал по рельсам. Его взгляд упал на темную витрину магазина, над которой сохранилась вывеска "Дамские шляпки", в витрине белело объявление: "Кто сообщает в полицию о спекулянте, тот не доносчик". Понурив голову, он побрел дальше. "А тот, кто сообщает о бывшем… герой?" - с горькой иронией подумал Адальберт. Он оказался перед афишей другого кинотеатра, "Астор", и, взглянув на нее, отшатнулся. Фильм назывался "Убийца не уйдет". Зачем-то ощупав свой мешок, Хессенштайн быстро пошел прочь.
…В тот день Адальберт слонялся, как обычно, в толпе покупателей и продавцов черного рынка.
Вдруг, он услышал негромкое обращение:
- Уважаемый господин! - Слова прозвучали буквально под ухом. Адальберт обернулся.
Пожилой мужчина в очках с металлической, под золото, оправой сказал интимным полушепотом:
- Я предлагаю, господин, то, что вам нужно или наверняка скоро понадобится…
Торговец полуразжал ладонь, и Хессенштайн увидел несколько маленьких ампул.
- Что это? - недоуменно спросил Адальберт. - Морфий? - Нет, нет, господин, - торопливо, но все так же полушепотом проговорил человек в очках. - Но это именно то, что вам нужно! Я научился разгадывать людей с первого взгляда. - Да что это, черт побери? - охваченный любопытством и раздражением, повысил голос Адальберт. - Цианистый калий, с вашего разрешения, - прозвучало в его ухе. - Для тех, кто не приемлет сегодняшний мир. Никаких страданий, никакой ошибки. Ампулу в рот - и спустя мгновение, только миг, что было, останется позади. Верьте мне, я фармацевт, у меня была своя аптека.
Адальберт ощутил такой прилив страха, точно сама смерть дотронулась до него ледяной рукой.
- Подавитесь своими ампулами! - крикнул он, изменяя выработанной в последнее время привычке говорить тихо, не привлекать к себе внимания. - Идите к дьяволу, он вас ждет! - И Хессенштайн стал пробираться вперед столь поспешно, будто в самом деле за ним гналась сама смерть.
Чудовищное предложение бывшего фармацевта поразило. Адальберта тем больше, что заставило его посмотреть в глаза реальности, в глаза смерти, к встрече с которой он, как выяснилось, не был готов. Да, да, пусть это не покажется парадоксом. Через стол бригадефюрера СС Хессенштайна проходили сотни "приказов на уничтожение" узников в подведомственных ему концентрационных лагерях. Конечно, он их не подписывал - он лишь ставил их "на контроль" для последующей проверки исполнения. Смерть десятков тысяч людей была для него канцелярской работой, и лишь наиболее "эпические" из повседневных приказов оставили какой-то след в его памяти. Такие, как операция "Мрак и туман", в ходе которой были убиты тысячи людей, или отданный в начале 45-го приказ гестапо о переводе всех политических заключенных из берлинских тюрем на баржи, подлежащие затоплению. Ну и, разумеется, последовавший тогда же секретный приказ Гитлера об умерщвлении всех узников концлагерей, которые не должны были живыми дождаться наступавших союзников. Этот приказ, в силу чисто "технической" сложности его осуществления, вызвал немалое напряжение сил в ведомстве Кальтенбруннера.
И вот теперь Адальберту довелось примерить на себя бестелесную, как ему казалось, материю смерти. Это привело его в ужас и обратило в постыдное бегство.
Впрочем, бегство оказалось вдвойне спасительным. Едва Хессенштайн покинул черный рынок, как у него за спиной раздались крики: "Razzia! Razzia!"- "Облава!" Донеслись звуки автомобильных моторов, многие сотни людей, толпившихся у Бранденбургских ворот, бросились врассыпную. Хессенштайн с облегчением подумал, как вовремя он ушел.
Им все еще владел страх. Не боязнь попасть в облаву, но страх мистический: он все еще находился под впечатлением сделанного ему предложения. Неужели может настать день, когда ему, Адальберту-Оскару Хессенштайну, понадобится такая ампула?
Он торопливо огляделся. Нет никакой слежки. Люди шли как обычно, закинув рюкзаки за плечи или держа их в руках. Некоторые дышали шумно и тяжело, по довольным лицам струился пот: ушли от облавы. Хессенштайн заставил себя идти медленно. Потом огляделся, чтобы определить, где находится. Увидел, что идет по Шарлоттенбургершоссе. Именно на этой улице стояла Колонна Победы, которую Хессенштайн, конечно же, видел не раз.
Памятник сохранился, с высоты его бесстрастно глядела на поверженный Берлин сама Победа - Ника Самофракийская. Монумент был установлен в честь побед прошлого столетия - в 1864-м, 1866-м и в 1870-71 годах. Спустя два года после победы над Францией был установлен этот памятник, обошедшийся немцам в миллион восемьсот тысяч марок. Хессенштайн молча глядел на Колонну. А вокруг роился все тот же нищий Берлин, Берлин разгромленный, жестоко наказанный за попытку обрести очередную победу. Адальберт оборвал горькие мысли, сказав себе: "Нет! Она еще придет, наша победа! И я приму в этом участие. Еще не знаю как, но внесу свой вклад в победу".
Какой-то человек стоял неподалеку, опираясь на костыль. Наверное, демобилизованный инвалид. Адальберту было приятно оказаться здесь в соседстве с солдатом или офицером рейха, который, может быть, даже сражался в эсэсовских войсках. На вид ему было лет тридцать пять. Оба стояли молча, взгляды их были прикованы к Колонне. Внезапно инвалид сказал:
- Я бы взорвал эту хвастливую бабу к чертовой матери!
Адальберт вздрогнул. Промолчать? Быстро уйти? Нет, это будет выглядеть подозрительно. Вопрос сорвался помимо воли:
- Почему? - За что погибли немцы - наверное, сотни тысяч - во всех этих войнах? - вопросом ответил инвалид. - За что?!
Адальберт стиснул зубы. Рядом стоял явный враг, предатель…
- Наверное, если бы нашему сумасшедшему фюреру удалось выиграть эту войну, - продолжал человек с костылем, - он приказал бы выбить еще одну дату: "1939–1945". Как думаете, сколько миллионов были бы похоронены под этой датой? - В войнах всегда гибнут люди, - сдержанно сказал Адальберт, внутренне кипя от ненависти к этому человеку. Он смотрел на его костыль и думал: "Почему только в ногу? Почему тебе не размозжило голову, почему не разорвало тебя на части?!" Огромным усилием воли Адальберт заставил себя спросить: - Где вам довелось служить? - Много где, - сказал, скривив губы, инвалид. - А вам?
Адальберт ответил заготовленное:
- На фронте быть не довелось. Врожденный порок сердца. Служил в звании лейтенанта при продовольственных складах авиабазы. Тыловик.
- Повезло, - с усмешкой сказал инвалид. - Ну все равно мы, так сказать, соратники. Моя фамилия Шредер.
- Моя - Квангель, - Адальберт назвал первую пришедшую в голову фамилию. Он смотрел на Шредера и думал, какую казнь в Бухенвальде или в Дахау придумал бы для этого негодяя.
- …Вот, - продолжая невысказанную мысль, сказал Шредер, - а теперь ни семьи, ни дома…
- Благодарите русских, - вырвалось у Адальберта.
- Русских? - переспросил Шредер. - За что? За то, что, прежде чем они пришли сюда, мы сожгли тысячи их городов и деревень, перестреляли, перевешали их сотнями, тысячами, десятками тысяч?
- Война… - неопределенно произнес Адальберт. Ненависть и осторожность вели в нем отчаянную борьбу. Но признать правоту большевиков - нет, этого он допустить не мог!
- Значит, вы больше не любите Германию?
- Германию? О нет! Германию я люблю. Только не эту. - Инвалид махнул рукой в сторону Колонны. - Ну, я пойду, - помолчав, сказал он. - Хватит, налюбовался.
"Неужели он в чем-то заподозрил меня? Может быть, я себя чем-то выдал?.." - со страхом подумал Адальберт и крикнул вслед Шредеру:
- Желаю вам снова обрести дом, желаю счастья в нашей Германии!
- В нашей Германии, - делая ударение на слове "нашей", сказал Шредер, - я обрету счастье!
Адальберт молча смотрел на Колонну Победы.
О, если бы у него был сын! Он воспитал бы из него убежденного национал-социалиста, смелого, жестокого, мечтающего покорить мир…
В этот момент Хессенштайн почувствовал легкое прикосновение к плечу. Он обернулся.
Перед ним стояли две проститутки. Обе немолоды, лица размалеваны грубыми, дешевыми красками, будто клоунские физиономии в цирке. Ноги выкрашены под цвет чулок, а шов нарисован карандашом для бровей. Одна из женщин, в шляпке с закинутой за ее край вуалью, сделала небрежный жест в сторону Колонны.
- Это все в прошлом, - игриво сказала она. - Майн либер герр может обрести наиболее сладкую победу, доступную в наше время. Пять сигарет, и мы к вашим услугам.
- Любая из нас, - сказала другая женщина, с челкой по моде конца двадцатых годов.
- Или обе, - дополнила "шляпка".
Адальберту не исполнилось еще сорока, он не очень увлекался женщинами, но при случае не отказывался от них. Однако сейчас его охватило отвращение. Грубо размалеванные девки на фоне Колонны Победы!..
Он отвернулся и буркнул:
- У меня нет сигарет.
- О! - воскликнула та, что с челкой. - Нас вполне устроят пятьдесят граммов масла или двести колбасы… Покопайтесь в своем рюкзаке, майн либер герр, мне кажется, что он не совсем пустой.
Хессенштайн резким движением закинул рюкзак за спину, точно опасался, что эти фурии его вырвут.
- Может, господин истратил все свои силы, защищая город от русских? - продолжала издеваться "челка".
- Убирайтесь! - выкрикнул Адальберт. - Пусть будет проклят тот немец, который к вам притронется! Предлагайте себя русским!
- Конечно, мы бы предпочли здоровых Иванов нашим худосочным "защитникам". Но у русских на этот счет странные предрассудки…
- Вон! - закричал Хессенштайн. - Убирайтесь вон, иначе я позову патруль!
- Патруль? А вы уверены, что это целесообразно? Кто мы такие, ясно, а в порядке ли документы у господина?
Хессенштайн повернулся и быстро зашагал прочь от этих шлюх с размалеванными масками вместо лиц.
"И это тоже сегодняшний Берлин, сегодняшняя Германия!" - с горечью, злобой, отвращением думал он.
Адальберт бродил до тех пор, пока на город не стали спускаться сумерки. Привычным взглядом он отыскивал вход в подвал или убежище, но на этот раз ему не везло. На улице было прохладно, поэтому все укрытия, годные для ночлега, были уже заняты. Он понуро шел мимо уродливых нависающих глыб, оставшихся на месте домов. Наконец судьба сжалилась над ним: в проеме между более или менее уцелевшими стенами с надписью: "Берлин останется немецким!" - уже забитом готовящимися ко сну людьми, он разглядел в полумраке свободный угол. Поспешно бросил туда рюкзак, боясь, что кто-либо его опередит, перешагнул через лежащих и улегся, подложив рюкзак под голову. Рядом храпели, кашляли, вполголоса переговаривались.
- Ты видел объявления о выдаче эсэсовцев? - спрашивал кто-то приглушенным басом.
- А как же? - отвечал другой. - Сегодня вечером ими оклеили весь Берлин.
За эти дни Адальберт до того начитался объявлений, касающихся уборки города, купли, продажи, обмена, что уже перестал обращать на них внимание. Однако "выдача эсэсовцев" - это что-то новое. Адальберт с тревогой прислушался.
- Попробуй теперь определи, кто был в эсэс, а кто нет, - вмешался в разговор новый голос.
- А чего же тут определять? Татуировка под мышкой есть? Значит, вопрос ясен.
- И все равно: выдавать немца русским…
- А это не русские пишут.
- Кто же? Американцы, что ли?
- Немцы. Подписано Антифашистским комитетом.
- Это еще что за комитет? И где он был раньше, когда мы гнили в окопах?
- А они гнили в лагерях. Не приходилось бывать?
Внезапно потеряв нить разговора, Хессенштайн подумал: "Колесо истории. Неужели оно действительно поворачивается?.." Еще в 1943 году он получил нагоняй от Кальтенбруннера за побег из подведомственного ему лагеря одного немецкого коммуниста. Просидев десять лет в заключении, этот фанатик, которого так и не удалось сломить пытками, снова включился в антигосударственную деятельность. Агентурные донесения о его беспримерной дерзости Хессенштайн получал регулярно, однако вновь схватить тельмановского недобитка ему не привелось. Не меньший переполох вызвал выход манифеста "Мы, коммунисты, и Национальный комитет "Свободная Германия" в марте 1944 года. Буря чуть не разразилась над головой Хессенштайна, когда агенты доложили, что находившиеся в лагере Заксенхаузен коммунисты Тезен, Рейман и Шнеллер не только ознакомились с проектом документа, но внесли в него изменения и отправили его обратно подпольному руководству КПГ. Тогда Адальберта спасло лишь заступничество Крингеля и успешный срыв крупного побега в другом лагере…
- Мне в лагерях делать было нечего. Доктор Геббельс четко разъяснил, что лагеря эти - в основном для русских военнопленных, для прочих славян и разных там жидов и для тех, кто им подпевает.
- Всему-то тебя выучил доктор Геббельс! А я вот прошел через Дахау - слышал о таком? Я не славянин и не еврей, а попадись мне теперь один из гестаповцев, которые заживо с меня шкуру сдирали, - минуту не задумаюсь, найду этот комитет и приведу туда нацистскую тварь.