Готовится к встрече важного гостя и наша "Мурена". Наспех прибираемся. Все наше начальство налицо, в волнении.
В гавани то и дело гремит музыка духового оркестра, раздаются крики "ура". Все суда расцвечены флагами.
Вдруг прибегает к нам на лодку начальник подводного дивизиона, капитан первого ранга Берг. Лицо у него красное, как мясо семги. Пучит глаза на командира и торопится вытолкнуть из горла застревающие слова:
- Через пятнадцать - двадцать минут будет здесь… да, будет… Я отрекомендовал, как самую боевую… отрекомендовал "Мурену"… Немедленно команде переодеться в чистое… Слышите? Немедленно!
- Есть!
Быстро выполняем распоряжение Берга. Томительнее ожидание. Наконец выстраиваемся на верхней палубе "Мурены". Появляется царь, осторожно шагает по сходням, а за ним - свита его. Принимает рапорт от нашего командира. Здоровается с нами, картавя, не выговаривая буквы "р".
Я вижу впервые того, кто считается главным капитаном громаднейшего корабля, именуемого Россией. С детства мне внушали мысль о важности царя. Поэтому я ждал встретить в нем нечто особенное. Заочно он представлялся мне или очень ласковым, как ранняя зелень весны, или суровым и грозным, как подземный гул вулкана, смотря по обстоятельствам; с электрическими глазами, все знающими и все видящими, - не проведешь! А сейчас - ни то и ни другое. Самый обыкновенный человек в форме морского офицера.
Роста - среднего. На плечах погоны капитана первого ранга. Рыжеватая бородка - конусом. Помятое лицо. Усталый взгляд полинявших глаз. И во всей фигуре чувствуется дряблость воли. Кажется, что он никогда большие не воспрянет духом.
- "Мурена", к осмотру! Команда, по местам!
В один момент очистилась верхняя палуба. Мы рассыпались внутри лодки - каждый теперь стоит у своих приборов.
Медленно проходит царь, рассеянно скользит глазами по сложным бесчисленным механизмам, по окаменевшим лицам людей. За ним, как гуси за своим вожаком, тянется свита, - бородатая и бритая, толстомясая и поджарая, вся в золоте, в орденах, в аксельбантах. Впечатление потрясающее, но в то же время у меня возникает игривая мысль: если бы с этих солидных людей сорвать все обмундирование, оставить их голыми, что останется от них? В груди дрожит смех, как морская поверхность от дуновения ветра, а на лицо точно кто-то чужой натягивает маску верноподданного. Здесь и наш адмирал Гололобый. Несмотря на свою тучность, он теперь порывист и проворен, как полевая мышь.
Царь обращается к нашему командиру:
- Вы давно плаваете на подводных лодках?
- Шесть лет, ваше императорское величество.
Еще несколько незначительных вопросов - и все.
Мы опять выстраиваемся на верхней палубе.
А дальше - обычное: царю нужно обойти фронт, еще раз заглянуть в лица людей, может быть, спросить кой-кого, если это придет в голову. Так любит делать все высшее начальство. Я мельком наблюдаю за радиотелеграфистом Зобовым. Большой, он напряженно смотрит на царя сверху вниз, - смотрит, как судья на преступника. Встречаются их взгляды. Это какая-то безмолвная схватка глазами. Кажется, что сейчас произойдет что-то страшное. Один спросит:
- Для чего устроили эту бойню?
А другой прикажет:
- Зарядите этим болваном пушку!
Зобов успеет крикнуть:
- Я не один! Нас миллионы! Всю Россию не втиснешь ни в какую пушку!
Царь не выдержал и недовольно отвернулся.
- До свидания, братцы!
- Счастливо оставаться, ваше императорское величество!
Вслед царю кричим последнее "ура".
Смотр кончился.
У нас остался от него листок бумаги с надписью: "Посетил подводную лодку "Мурена". Николай II". Дальше идет дата. Этот листок бумаги решено вставить в золотую рамку и повесить в кают-компании "Мурены".
Я вынес такое впечатление, что царем можно восторгаться только заочно, не видя его.
Позднее спрашиваю Зобова:
- Ну как?
- Пустое место. А природа, как известно по физике, не терпит пустоты. Отсюда пока что - Гришка Распутин. Потом все переиначится…
- Когда?
Зобов надвинул брови на глаза.
- Сейчас вся Россия оделась в траур. Стонет, скулит, плачет. Но скоро ей надоест это. И должны же, наконец, когда-нибудь иссякнуть слезы! Тогда весь народ оскалит зубы. Глянет на всех виновников войны сухими глазами. Зарычит по-звериному. Понимаешь? Весь народ! Это будет страшное время.
- Ты думаешь?
- Я уверен.
Я молча жму руку Зобову.
Вечер. На базе, на жилой палубе, матросы ложатся спать. Говор вертится вокруг смотра.
- Нет, наш-то Камбузный Тюлень - вот учудил!
- А что?
- Проходит царь мимо камбуза. Нужно бы пожирать его глазами, чтобы ни одной косточки в целости не осталось, как полагается по уставу. А он, дурной, на генерала свои мигалки уставил…
Кок оправдывается:
- Я не знал, кто из них царь. Ну и выбрал самого здорового генерала, внушительного, с лентой через плечо…
Зобов, раздеваясь, говорит:
- Раз его величество осчастливил нас своим посещением, то поможем ему в трудном деле…
Над ним смеются:
- Молчал бы уж, магнитная душа!
- Он поможет, как помогает балласт утопающему в море.
Из-под одеяла высовывает голову моторист Залейкин.
- Слава всевышнему творцу, что смотр кончился благополучно.
- А что могло быть?
Залейкин привстает и садится в постели.
- Кажись, в Черном море это случилось - забыл. Сделал царь так же вот смотр, довольным остался. Хорошо. Ходит потом, как полагается вдоль фронта, разные вопросы задает команде. Дело идет отлично. А напоследок - пожалуйте бриться - с козыря шандарахнул: спрашивает у одного матроса, что это, мол, означает - двуглавый орел. У того, оказывается, гайка слаба насчет такой мудрости. Обращается к другому, к третьему. То же. И даже сам командир напоролся - нечем крыть. Царь задвигал скулами - в обиде большой. Офицеры трясутся, словно котята на морозе, - срежет теперь золотые погоны. Тут один кочегар нашелся - юлит всем туловищем, точно ему кто шилом колет ниже поясницы. Заметил это царь, спрашивает его: "Может, ты знаешь?" "Так точно, ваше императорское величество, доподлинно знаю". Обрадовалось начальство - выручит всех. И даже головами закивали кочегару - не подкачай, мол, родной! "Ну-ка, - спрашивает царь, - ответь мне: что значит двуглавый орел?" А тот возьми да брякни: "Урод, ваше императорское величество!"
Залейкин под хохот команды прячется под одеяло.
Провожаем в поход другую подводную лодку из нашего дивизиона - "Росомаху".
Полуденное небо в сиреневых облаках. Хороводами плывут они в сторону сизого моря. Легкий ветер играет матросскими ленточками.
Мы стоим на каменной набережной и смотрим, как "Росомаха" разворачивается. Вид у командира Ракитникова уверенный, распоряжения точны и непоколебимы.
- До свидания! - кричат нам товарищи с палубы.
- Счастливо вам вернуться! - дружно отвечаем мы с берега.
Смеются на лодке, смеемся и мы, а в глубине души растет смутная тревога: удастся ли им еще раз причалить к этому берегу?
С нами стоят на берегу штатские: жены, дети и родственники отплывающих. Слышны вздохи, печалью наливаются глаза.
Расстояние между лодкой и берегом все увеличивается.
С той и другой стороны машут платочками, фуражками.
Гавань и город давно уже позади нас, а мы все идем и не замечаем ни времени, ни пространства. На берегу, кроме нас, ни одной живой души.
- Не хочу дальше! - заявляет Полина и падает на траву.
- Хорошее место, - говорю я и опускаюсь рядом с Полиной.
Волны в рыжих кудрях заката. Их гонит ветер, как пастух стадо, задорно свистит. По небу плывут караваны облаков. С горы, придвинувшейся к берегу, многоголосо шумит лес, качает лохматыми папахами.
- Скажи, Сеня, страшно тонуть в море?
Я смотрю в синь ее глаз, ставших вдруг холодными.
- С жизнью расставаться одинаково страшно везде. А почему это тебе в голову пришло?
- Вспомнила о муже… Как узнала, что он погиб на фронте, я побежала к морю. А увидела волны - испугалась…
- Не стоит думать об этом.
Она соглашается со мною, и уже по-иному зазвучал ее голос:
- Знаешь что, Сеня?
- Ну?
- С первого нашего знакомства я ужасно боялась тебя.
- А теперь?
- Теперь… Мне очень холодно…
Полина бросает на меня ласковый взгляд и громко смеется.
- Полина! Ты сияешь для меня, как семицветная медуза в тропиках.
Я обнимаю ее, горячую, как приморский песок, накаленный солнцем. Озорной ветер, постоянный спутник мой по всем странам, перебирает ее локоны, бросает мне в лицо пряди волос. Она увертывается от моих поцелуев. Это не каприз, а желание поиграть, взбудоражить и меня и себя.
В темной дали видны электрические вспышки. Это переговариваются огнями наши дозорные суда. Лучи прожекторов режут ночь, шарят по взъерошенной поверхности моря, ощупывают волны. Пусть занимаются военными делами. Я далек от этого.
А пока что в моих руках бьется Полина, осыпает меня ласками. Но я и сам не скупой на ласки. Бери, любимая, все, что тебе надо и что даром получил я от солнца! Вокруг нас оркестр из напевного ветра, лесного шума и рокочущего прибоя. Море кадит нам соленым запахом.
Ах, как коротка эта ночь!
Нас провожает утренняя заря.
В иллюминаторы "Амура" скромно заглядывал тихий вечер.
С моря вернулась подводная лодка "Куница", принадлежащая к нашему дивизиону. Команда ее с чемоданчиками и сундучками потянулась на базу. Это нас обрадовало. Кинулись к товарищам с расспросами:
- Ну, как дела?
- Одно судно угробили.
- Крейсер или броненосец?
- А черт его знает! Какое-то большое судно…
Вид у команды возбужденный, неестественно веселый, точно она вернулась со свадьбы и находится еще под хмелем. Все разбились на кучки. Идет оживленная беседа. В кубрике шумно. Мы с интересом слушаем рассказы матросов, вернувшихся из похода.
- "Куница" встретилась с неприятелем в то время, когда он, по-видимому, держал курс к нашим берегам. Шел целой эскадрой - посредине крупные суда, а по сторонам - миноносцы. Лодка наша постепенно сближалась. А потом погрузилась на большую глубину. Слышно было, как проходили над нею головные суда. А когда мы поднялись и высунули перископ, то увидели себя в средине неприятельской эскадры. Командир решил выстрелить залпом из четырех аппаратов Джевецкого, которые находились на верхней палубе. Мины были пущены веером.
- Эх, и саданули, - рассказывает рябой минный машинист Тюркин, когда-то мой одноклассник. - Море заревело! И уж вот до чего качнуло нас! Как только не опрокинулась "Куница"! Но и у нас чуть было беды не случилось. Слышим: на верхней палубе творится что-то неладное. Оказалось, что одна мина застряла хвостом в ножницах аппарата. Работает ее винт, урчит, завывает. А сама она, окаянная, рвется, ерзает по железу, бьется о борт. Ведь шутка сказать - шестьдесят пудиков в ней! Болтается такая штуковина, так что весь корпус лодки дрожит. Вот, думаем, ахнет! А тут еще стрельба со всей эскадры. Все море засыпали снарядами. Эх что было! Не рассказать всего. Давай мы тут зарываться в глубину. Да и ухнули с отрицательной плавучестью футов на триста. Даже заклепки начали слезиться. Насилу выбрались изо всей этой кутерьмы.
- Слышь, Тюркин! Ты про нашего Сонькина им расскажи, - подсказывают другие матросы.
Сонькин служит моторным кондуктором на "Кунице". Это толстый человек на коротких ножках.
При воспоминании о нем Тюркин рассмеялся:
- Да, Сонькин немножко позабавил нас. Как услышал, что одна мина на борту у нас болтается, - у него слабина наступила. Хлоп на палубу пузом и давай ногами дрыгать, точно его на сковородке поджаривают. "Ой, - кричит, - пропала моя головушка!" Подхватываем мы его, спрашиваем: "Что случилось?" Очухался немного - стыдно ему стало. "У меня, - говорит, - второй день резь в животе. Чем-нибудь объелся. Все кишки судорогой сводит". А я ему в ответ: "Значит, в кишках тут дело! А мы думали, родить человек собрался". Эх, и рассердился на меня Сонькин!
Слушаем мы эти рассказы и хохочем. Хохочут и матросы с "Куницы". Как будто речь идет о веселой оперетке. А я знаю, что эти люди пережили в море тяжелую трагедию. Попасть в то положение, в каком очутился весь экипаж лодки, - это все равно, что быть привязанным к жерлу заряженной пушки, из которой каждую секунду собираются выстрелить.
На базе бьют склянки. Время - восемь часов. Дежурный по палубе свистит в дудку и зычно командует:
- На молитву!
Неохотно, с матерной руганью идем в другую жилую палубу, где вместе с пожилым священником "Амура" поем "Отче наш" и "Спаси, господи, люди твоя". Так повторяется изо дня в день, пока мы стоим у базы. И еще много раз будет повторяться.
А когда вернулись в свой кубрик, Зобов заявил:
- Ну, доложу я вам: команда с "Куницы" просила сегодня у бога гибели себе.
- Это как понять? - спрашивают матросы.
Зобов неторопливо раздевается, чтобы потом, в постели уже, погрузиться в свои научные книги.
- Понимать тут нужно очень просто. Что вы просили у бога в молитве? "Остави долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим". Это что значит? Мы, мол, потопили немецкое судно - ты, господи, с нами так же поступи, то есть утопи нашу подводную лодку…
- Вот идол беспроволочный! - отзывается о нем команда. - Все перевернет на свой лад.
С Полиной у меня начались нелады.
- Ты очень часто ходишь ко мне. Надо мною соседи смеются. Стыдно встречаться с ними.
Но я чувствую, что за этими словами скрывается какая-то другая причина, и путаюсь в догадках.
- Как же не ходить, Полина, если мне тошно жить без тебя?
- Мне до этого дела нет…
- Ах вот как!..
Мы поссорились.
Я несколько дней не выходил из базы. Надо же хоть немного проучить ее. Пусть сама вызовет меня!
Напрасны мои ожидания. Тоскливо проходит время. Я начинаю бродить по улицам города в надежде встретиться с Полиной. Но ее все нет.
Мое уныние замечает Зобов и как бы про себя говорит:
- Женщине, как и морю, не верь никогда, если только не хочешь остаться в дураках.
Я рассказал Зобову все.
- А ты что, купил Полину?
- Не купил, но…
- Зачем же пристаешь к ней, как банный лист? Предоставь ей распорядиться собою…
Меня взорвало его холодное спокойствие:
- А ну тебя к черту! Ты со своими книгами засох, как вяленый лещ.
С горечью в душе иду к Полине. Хочется, чтобы она встретила меня по-прежнему - с той зовущей улыбкой, от которой становится жарко в груди.
Комната пуста. На комоде бесстрастно отбивает время будильник. Со стены остро смотрит на меня усатое лицо. Это тот, чьи кости гниют в сырой земле, Я отворачиваюсь. Через запыленные стекла окна часто заглядываю на улицу, - нет ее, не идет. Медленно опускается вечер над большим городом. Скучно.
Стою у окна и потихоньку насвистываю. Что же мне делать еще? И сам не заметил, как своим носом, совершенно думая о другом, нарисовал на пыльном стекле: "Аллилуйя". А когда прочитал, то сам испугался: что за чепуха? Почему мне вспомнилось это слово? И почему я его написал именно носом?
Шагаю по комнате, безрадостный и потухший.
Полина явилась около полуночи.
- Это кто здесь? - пугливо спрашивает ока.
- Кто же другой, кроме меня?
- Ах, как я испугалась!
Торопливо зажигает лампу, а у самой дрожат руки.
Рассказывает, что у двоюродной сестры была, и жалуется на головную боль. Вид у нее помятый, усталый, под глазами синие круги. От моего присутствия уже не загорается, как раньше. Смотрит таким скучным взглядом, от которого, кажется, скиснет и парное молоко.
А через два дня выяснилось все. Я встретил около ее дома Мухобоева. Он, видимо, ждал Полину. Он прохаживался с таким видом, точно в небо хотел плюнуть.
У меня невольно сжались кулаки, но я прошел мимо Мухобоева, как будто и не заметил его.
Ворвался в знакомую комнату и говорю с запальчивостью:
- Полина! Довольно морочить мне голову! Ты ветрогонкой хочешь заделаться, да?
Вид у меня, должно быть, решительный. Полина смотрит на меня испуганными глазами.
- Я не понимаю, о чем ты говоришь.
- Неправда! Ты знаешь, что на улице тебя ждет Мухобоев!
Полина всплеснула руками.
- Ах, господи, вот он про что! Мало ли меня ждут, мало ли за мною ухаживают! Я до сих пор знала только одного своего Сеню.
И вдруг заплакала, залилась слезами.
Моя злоба растаяла, как туман перед солнцем. Мне стало стыдно и жаль Полину.
Да, на этот раз мы помирились. Мы хорошо провели время. Вечер звенел для нас любовью. А когда при звездах и луне возвращался на базу, в душу опять ворвалось сомнение.
"Росомаха" должна была уже вернуться, но ее все еще нет. Это вызывает среди матросов тревогу. Но никому не хочется верить, что случилось несчастье.
- Вернется, - говорят на базе.
- Конечно, вернется. Куда же ей деться?
- На дне моря хватит места для всех наших лодок, - подает голос Зобов.
К нему поворачиваются злые глаза.
- Ты что говоришь?
- Ничего. Только трусы вы большие. Боитесь правды, как плотва щуки.
На него обрушивается команда:
- Не квакай лягушкой!
- Заткнись!
- Двинуть его святым кулаком по окаянной шее, чтобы душой заговелся! Сразу замолчит…
Но Зобова этим не испугаешь: мускулы у него железные, а кулаки - два молота.
Встречаю на верхней палубе своего командира.
- Что-то долго, ваше высокоблагородие, не возвращается она…
Он знает, про что я говорю, и с напускным спокойствием отвечает:
- В шхерах где-нибудь путается. За время войны уже не один раз так случалось. Наверно, скоро опять станет рядом с нами.
Начальство распорядилось послать на розыски "Росомахи" две другие подводные лодки и миноносцы.
Дни стоят погожие, ясные, но для меня они наливаются свинцовой тяжестью. Гроза приближается, - я смутно сознаю это внутренним чутьем. Но какая? Живу и жду неизбежного.
Разлад с Полиной углубляется. Я уже не сомневаюсь, что она любит другого - Мухобоева. И каждый раз, когда я возвращаюсь от нее на свое судно, решаю про себя:
"Не пора ли бросить всю эту канитель? Ясно, что связался чад с дымом, и получился один угар…"
И все-таки тянусь к Полине, как шмель к пахучему цветку.
О нашем соперничестве узнали команды с "Мурены" и "Триглы". Разболтал Мухобоев. Ему захотелось, чтобы и другие знали о его победе.
Некоторые из наших матросов подзуживают меня:
- Неужели уступишь этой твари?
Я отвечаю на это:
- Да уступить я никому и ни в чем не уступлю. Понимаете? И в любой момент могу в морду дать, кто будет лезть ко мне с такими разговорами.