- Крест. Крест. Я Лука Афанасьев. Лука, - со значением говорил Нгиндалай. Эвенк разговаривал с якутом на языке символов. А это означало: "У меня не эвенкийское имя, хотя я настоящий эвенк. Мы, эвенки, крещеные. Мы тоже дети великого русского царя".
Чочуна оглядел щупленькую, неказистую фигурку хозяина маленького рода таежных бродяг, сказал:
- Все люди - братья!
- Братья! Братья! - охотно подтвердили ороки.
- Подойдите ко мне, братья!
Якут выхватил из мешка красивые бутылки, поблескивавшие на солнце.
- Подходите все! Все подходите! - Чочуна взмахивал руками, словно хотел обнять все стойбище.
Сначала подошли степенные нивхские старики и полные достоинства мужчины-добытчики. Юноши почтительно держались поодаль.
Степенности у нивхов хватило на глоток водки. Старики велели юношам принести низкие столики, рыбу в резной деревянной посуде, нарезанную юколу, топленый нерпичий жир, соленые рыбьи брюшки. Появились женщины, притащили лакомства - сырую нерпичью печенку, сырую голову кеты, вареное нерпичье мясо. На середине столиков в фарфоровых чашечках - соляной раствор, в который нивхи обмакивали хрящи кетовой головы и кровавые куски печенки.
Мелконарезанная печенка с черемшой и без черемши - отличная закуска. Она хорошо шла после водки. Чочуна это сразу оценил.
После закуски подали вареное мясо - большими кусками, на крупных костях. Нарезанную кетовую юколу нивхи брали щепотью, обмакивали в топленый золотистый нерпичий жир и, запрокинув голову, клали в рот.
- Все люди - братья! - повторил торжественно Чочуна. - Вы гиляки, ороки. Я - якут. Но мы братья, потому что мы все люди! Будем жить вместе, помогать друг другу.
Нивхи слушали говорливого якута со смешанным чувством. "Все люди - братья", это верно. Нивх всегда впустит к себе другого человека - будь то нивх, орок, эвенк или русский. Накормит, согреет теплом своего очага. И человек будет жить у нивха до тех пор, пока не изволит продолжать путь. Добро не требует, чтобы о нем говорили. Люди говорят о необычном. Добро - оно обычно у нивхов, как и окружающая их природа с ее обычными ветрами, дождями, снегопадами. А якут все твердит и твердит о вещах, которые известны даже краснозадым младенцам. Будто открыл что-то необыкновенное. Странный этот якут. Но, наверно, хороший, раз такой щедрый.
Уже смеркалось. И Чочуна Аянов наделил гостинцами каждого, кто принимал участие в пире, дал по полплитки чая и горсти табака.
Люди начали было расходиться, но их остановило пение полупьяного Ньолгуна. Он сидел на песке, поджав под себя скрещенные ноги, и раскачивался с закрытыми глазами.
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Мы, нивхи, сколько помним себя, - жители этой земли.
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Курнг в своей доброте не забыл наши урочища:
Реки в наших урочищах полны рыбой,
В лесах наших урочищ всегда зверя много.
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Нам бы жить - зверя добывать.
Нам бы жить - рыбу ловить.
Но поселился среди нас злой человек.
Только о себе ночами и днями думает.
Только о том, как сильно разбогатеть, думает.
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Жадностью большой сам себя ослепил,
Из-за этой жадности человечье лицо потерял.
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
У него - свои духи, свои боги.
Но Курнг - наш бог - нас услышал:
На счастье нам с далекой земли якута прислал,
Якута богатого и доброго прислал.
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Глава XXI
…Высокий, худощавый человек размеренно вышагивал по песчаному берегу залива. Лицо, давно не бритое, шея тонкая, худая. Лохматую грязную голову венчала мятая светлая шляпа. Вот уже много лет не расстается с этой шляпой топограф.
- Девяносто семь… девяносто восемь… девяносто девять…
Каждую сотню шагов он заносит в тетрадь. А вслед за новыми и новыми сотнями - на графленом планшете тянется ломаная линия - берег залива.
В прилежащих к низовьям Тыми урочищах обнаружили выходы нефти. Но чтобы приступить к поисковым работам, необходимо было иметь план местности. Известный топограф получил задание покрыть маршрутами нефтеносную полосу побережья. Помощником и проводником он нанял Громовика.
Десятки сотен шагов… сотни сотен шагов… тысячи сотен шагов… А в каждом шаге семьдесят шесть сантиметров. Ни на сантиметр больше, ни на сантиметр меньше. Натренированный, выверенный годами точный шаг топографа.
- Сорок пять… сорок шесть… сорок семь…
- Семен Семенович! - слышится радостный крик.
…Пятьдесят четыре… пятьдесят пять… пятьдесят шесть…
- Тимоша прибыл! Вон шхуна жмется к берегу.
…Шестьдесят один… шестьдесят два… шестьдесят три…
Топограф словно оглох. Казалось, ударь его гром - он все так же будет вышагивать и вышагивать.
Лишь отмерив последний шаг и внеся запись в тетрадь, Семен Семенович перевел дыхание, вытер шляпой испарину со лба. А ведь не так уж и жарко.
- Послезавтра к полудню придем к Нгакс-во, как раз и замкнем залив. А там - дальше, - словно отгоняя какие-то сомнения, сказал Семен Семенович и бросил короткий, усталый взгляд на помощника. - А там двинемся дальше, Коля, - повторил он. - На юг надо идти.
- Здесь проходили Крузенштерн, Бошняк…
- А проверить бы их не мешало. У Крузенштерна много приблизительного. Вот Бошняк - тот все пешком исходил, да на лодках. Но он больше на гиляков полагался.
Нет, не пошли топографы на юг. Они появились в Нгакс-во на второй день после пожара. Узнав о случившемся, потрясенный Семен Семенович собрал нивхов и написал от их имени жалобу губернатору.
- Строчишь? - вызывающе усмехнулся Тимоша. И сам же ответил: - Строчи! Строчи, коли грамотный. Только ворона, что ли, отвезет твою писулю губернатору? Ха-ха-ха-ха-а-а…
Тимоша редко смеялся. Озабоченный, он был постоянно хмур. А тут развеселил его этот топограф. Когда, в какие времена жаловался гиляк на кого-нибудь? Бьют его, а он молчит. Грабят его, а он молчит. Молчит, как скотина немая. Только и разница, что на двух ногах ходит.
- Ха-ха-ха-ха-а-а, - рассмешил ты меня, грамотей.
- Смейся, живодер! - зло оборвал его Семен Семенович. - Найдется и на тебя управа. - Голос у топографа срывался.
- И буду смеяться, - вдруг посерьезнев, сказал Тимоша. - Только не ко мне ли в лавку поскребешься? Али гиляку уподобился, сырой камбалой довольствуешься?
Семен Семенович понимал: гиляки внимательно следят за их перепалкой, знал, что гиляки относятся к ним обоим настороженно, недоверчиво. И откуда бы взяться другому отношению, когда европейцы только затем и приходили сюда, чтобы грабить. И надо было сейчас, сию же минуту найти такие слова, чтобы гиляк понял: не все они одним миром мазаны.
Семен Семенович отвернулся - в левой части груди побаливало, - он сделал вид, что полез в карман, просунул руку под куртку, помассировал.
- Живодер, найдется на тебя управа! - И обернулся к жителям стойбища: - Кто из вас понимает русский?
- Мой говори мало-мало есть, - торопливо и громко ответил Ньолгун, словно боялся, что на него не обратят внимания.
- Его говори тозе, - кто-то ткнул пальцем в Чочуну, который с любопытством наблюдал за происходящим.
- Вы говорите по-русски? - Семен Семенович только сейчас заметил этого человека, одетого даже щегольски: хромовые сапоги, рубаха с русским вышитым кушаком, на голове лихой картуз.
- Я приезжий, якут. По-ихнему не понимаю, - объяснил Чочуна.
- Тогда вы, пожалуйста, переведите мои слова, - обратился Семен Семенович к Ньолгуну. - Объясните своим соплеменникам, что лавочник Тимоша Пупок дерзко нарушает царское указание, за что ему несдобровать. Там сказано, чтобы вам, гилякам, никто не чинил препятствий в ловле рыбы - кеты, горбуши, чтобы такие, как этот, - и он кивнул головой в сторону Тимоши, - не посягали на ваши рыболовные тони. А Пупок отобрал у вас лучшие. Вот тут, в этой бумаге, - Семен Семенович ткнул темным, обветренным пальцем, - я обо всем написал.
Чудо свершалось на глазах. Непроницаемые, казалось, безразличные лица нивхов вдруг оживились, потухшие глаза загорелись. Нивхи потянулись к бумаге, словно хотели убедиться в могущественной ее силе, которая способна покарать злодеев и вернуть их тони и сытую жизнь.
Эта ночь была для Касказика тяжелой…
К’итьк - каторжники, злодеи… Пупок - купец, тоже злодей. И вот - Семен Семенович… Обличьем схожи, крови одной, но такие разные. Никто не защитил бедного Ньолгуна, а этот русский заступился. И не только за Ньолгуна - за всех нивхов стал… За эту ночь старейший Кевонгов переворочал в своем усталом мозгу множество самых сложных мыслей…
…От стойбища Нгакс-во отошел караван, груженный тюками Чочуны Аянова. Он направлялся в темную островную тайгу.
…Караван уходил. И никто и не заметил в этой суматохе, как, прислонившись к теплой, нагретой солнцем стене дома, стояла в оцепенении Ольга, младшая сестра Тимоши. Лишь глаза печально смотрели вслед каравану, да нежные губы раскрылись в неслышном вопросе.
Ольга родилась в нивхском стойбище. Играла с раскосоглазыми своими сверстниками, бегала с ними босиком по берегу моря, собирала в лесу ягоды.
Отец всегда был чем-то занят. Теперь-то Ольга понимает: сколько сил пришлось убить ему, чтобы ни она, ни братья не знали нужды.
Ольга любила красные закатные вечера, когда по стойбищу от края и до края перекатывается заунывный вой ездовых собак. Какая-то неизъяснимая тоска в нем. Тоска огромная, беспредельная. Услышав вой во дворе, отец зло оглядывался, энергично заносил руку, будто с маху хотел кого-то ударить, и с перекошенным лицом говорил: "Каторжники". И как-то жалко согнувшись, поспешно уходил в избу и долго сидел там в углу, ни с кем не разговаривал и никого не подпускал к себе. "Любила", пожалуй, не то слово. Просто Ольга не представляла себе жизнь иной, вне этого стойбища. После смерти отца жила Ольга у брата своего Ивана.
Целыми днями хлопотала она по дому, радуя своим усердием Федосью. Хлопотала, а у самой в сердце с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днем нарастала горечь. Она теряла сон, аппетит, нервничала по пустякам. "Жанишок ей нужон. Жанишок", - подтрунивал Тимоша в такие минуты и обещал в следующую поездку в Николаевск найти "подходящего". Но этих "следующих" уже сколько было, а "жанишка" все нет как нет.
И когда жители стойбища вышли встречать шхуну, Ольга перво-наперво сосчитала людей на палубе. Трое… Она тихо вскрикнула, накинула на плечи шаль, выскочила на берег и вместе с Дуней и Федосьей полезла в воду, встречать долгожданного.
Но Тимоша и Иван, как обычно, обняли сестричку, и не представили третьего человека. А тот прошел мимо нее, к орокам. "Недосуг, верно". Измученная напрасным ожиданием, на другой день Ольга поймала во дворе Ивана:
- Кто это?
- Кто? - не понял тот.
- Ну, кто с вами приехал.
- Не знаю. Погостить, что ли, к гилякам.
…Караван уходил. Караван уходил в тайгу.
- Ы-ы-ы! Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!
Чочуна придержал оленя, оглянулся, кто же это поет? Кешка, старший сын Луки, и Гоша Чинков - зять и батрак Луки и его сыновей, ехали след в след, и видно было, что каждый занят своими мыслями. Ньолгун замыкал караван. Это он раскачивался в седле, вертел головой по сторонам и пел. "Что за народ - эти гиляки? - не переставал удивляться якут. - Только что у него сожгли дом, а он уже и позабыл о горе своем, поет!"
В тайге полно медведей, соболей и всякого другого зверья. Ньолгуну радостно от этого. Над караваном пролетали вороны, сойки и прочие птицы - Ньолгун разговаривал с ними.
Навстречу каравану, раздвинув широко плечи сопок, торопился, подскакивал на камнях ручей.
Глава XXII
Касказик видел, как встречавшие их жители Нгакс-во вдруг разом отхлынули от берега, словно их унесла волна. И тут же запылала чья-то хижина. Касказик осмотрительно пристал выше стойбища и со стороны наблюдал за событиями. Наукун и Ыкилак бегали смотреть пожар и вернулись озадаченные и удивленные. Их поразило то, что никто в стойбище не осмелился помешать купцу. "Когда же это успели так запугать всех нас, - подумал Касказик, - что ни у кого рука не поднялась остановить злодея?"
Касказик и в молодости редко общался с жителями морского побережья, мало кого знал, и теперь ловил себя на мысли, которая давно уже засела в его старой голове и которую грех произносить вслух: хотелось древнему корню Кевонгов, чтобы его сверстников Нгаксвонгов не осталось в живых, чтобы ничьи уста сегодня не могли поведать людям о давней кровавой битве. Касказик твердо знал: его род не может жить в одиночестве. Детям древнего рода нельзя без общения с людьми большой и богатой их земли. Древо Кевонгов должно вновь зазеленеть!
К некоторому огорчению старейшего Кевонга привели его к деду, который был намного старше самого Касказика. Дед крупный, ширококостный, с большой белой, как полярная сова, головой и прищуренными, слезящимися глазами. Он восседал прямо на голом песке в какой-то неземной отрешенности, словно не видя и не слыша, что творится вокруг. Рядом чернели угли и пепелище.
- Аткычх! Аткычх! - обратились к нему люди.
Дед никак не откликнулся.
Кто-то прикоснулся к его руке - но дед оставался глух. Тогда дернули его за рукав, и дед неожиданно резко вскинул голову.
- А-а-а!
- Дедушка, дедушка, человек к вам!
- Чего? - Дед приставил ладонь к уху и весь собрался, даже спина выпрямилась.
- Человек к вам.
- Какой человек?
- Старейший рода Кевонгов с сыновьями.
- Как, как?
- Кевонг с сыновьями.
- Какой Кевонг?
- Мы не знаем такого рода. Он сказал: приехал встретиться со старейшим рода Нгаксвонгов.
Касказик понял теперь, с кем имеет дело. Орга́н - древнейший человек на побережье, старейший Нгаксвонг. А Касказик-то полагал, что его давно уже нет в живых…
- Кевонг… Кевонг… - старик задумался, что-то припоминая, и вдруг тревожно сказал:
- А разве есть еще такой род? - резко обернулся и закричал: - Мылгун! Мылгун! Где ты, мой сын?
Откуда-то выскочил и подбежал к нему маленький оборванец.
Орган обхватил его обеими руками, рывком усадил рядом, прижал к себе:
- Сын мой! Сын мой!
Голос древнего нивха сорвался. И люди услышали рыдание, хриплое и негромкое, горькое мужское рыдание.
Окружающие недоуменно переглянулись. Несколько молодых женщин наклонились к седой, дергающейся от плача голове:
- Атк, пошли домой.
Теперь Касказику все ясно: род Нгаксвонгов тоже на грани вымирания. Их тоже осталось всего трое: старец Орган, Ньолгун и мальчик Мылгун. Но у них много родственников по материнской линии: есть кому приютить, обогреть Мылгуна. И если бы у мальчика было несколько братьев, пожалуй, всем хватило бы невест: вон сколько женщин назвали старика "атк".
- Купим товары и поедем домой, - сказал Наукун. Касказик знал, почему возникла у старшего сына эта мысль. Он не принимал в счет престарелого Органа и маленького Мылгуна. Ньолгун же покинул старейшего рода и племянника - оставил на попечение сестер и тетушек. И Наукун решил: никто здесь не знает о Кевонгах, никто не помнит о давнем. Чего же лучше? Часть мехов нужно оставить на выкуп, а на другую - товары! При этом Наукун пекся не столько о младшем брате, сколько о себе; ведь ему должно теперь перепасть. С богатым выкупом легче найти невесту.
- Сучий сын! - не оглядываясь, прошипел Касказик. И приказал: - Ступай, узнай, в каком то-рафе Мылгун.
На другой день стойбище Нгакс-во потрясло новое происшествие: какие-то люди, назвавшиеся Кевонгами, передали маленькому несмышленышу, отпрыску рода Нгаксвонгов, неслыханно богатые дары: собольи меха, юколу, оленьи шкуры и новую лодку, сильных ездовых собак, мужскую одежду. При этом Касказик, старейший Кевонгов, молвил: "Пусть ты вырастешь большим и станешь великим добытчиком. Пусть между родами и племенами всегда будет мир. Пусть добрые дела всегда сопутствуют людям. Пусть в твоем роду народятся кормильцы, а не братоубийцы".
А потом жители Нгакс-во увидели: от их берега отошли две лодки: Кевонги в опустевшей старой, а во второй, новой, - русские топографы. За длинными, любовно и мастерски выточенными из лиственницы веслами первой лодки - крепкорукие Наукун и Ыкилак. Касказик с трубкой в зубах - на корме, ловко подлаживаясь под гребцов, молодцевато взмахнул рулевым веслом. Люди уже знали, что топографы продолжат свою мудреную работу в долине Тыми, в урочищах рода Кевонгов и других нивхских родов. И еще знали они, что люди во второй лодке везут бумагу, написанную от имени нивхов русским человеком Семеном Семеновичем. Все жители стойбища и гости поставили свои подписи - замысловатые или простые закорючки. Некоторые по чьему-то совету прижали чуть пониже текста засаленные пальцы - отпечатки.
Когда вошли в реку, где встречное течение усилилось и где потребовалось весла заменить шестами, Касказик перебрался во вторую лодку: он заметил, что русские неумело действуют шестами.
Глава XXIII
Лука не понукал оленя - верховой знал тропу, шел споро, а на некрутых спусках переходил на рысь. Ничто не отвлекало Луку от его дум - ни пение несчастного гиллы, ни восторженные восклицания якута ("Ой, сколько рыбы!" - когда переходили нерестовый ручей, или "Ягоды-то, ягоды сколько!" - когда двигались мимо рябинника). Якут всего-то и попросил поохотиться вместе зиму. А весной вернется домой. Так и сказал: "Добуду триста соболей - поеду домой". Чего же не помочь человеку? Попросил человек - надо помочь. Ведь и Луке помогли люди, не дали сгинуть. И если сегодня он хозяин стада - пусть небольшого, но стада, - благодарить надо добрых людей. А этот человек дармоедом же не будет. Богат он: восемь оленей везут его груз. И щедрый: сколько табаку, сахара и чая раздал просто так, водкой всех угостил. Ньолгуну и мне ружье подарил. Пусть себе охотится, добрый человек.
А Ньолгун пел. Ему было хорошо. Он благодарил судьбу, несчастье для него обернулось счастьем. Он владелец невиданного ружья - ни один нивх с побережья не может теперь тягаться с ним. А нагрянут морозы, Ньолгун явится в стойбище, привезет мясо диких оленей. Накормит стариков и детей. Люди увидят, Ньолгун помнит отца своего и его братьев - были они лучшими на побережье гребцами. Слава о них еще долго жила после их гибели. А лодку, необыкновенно большую и многовесельную, которая за несколько лет успела перевезти столько груза, вытащили и поставили у могил утонувших - пригодится она им в потустороннем мире. Правда, корма у лодки покалечена. После похорон, когда народ разбредался по домам, старик Орган внезапно, словно взбесившись, рубанул ее топором. Ньолгун видел это своими глазами, но не понял, что привело старейшего в такую ярость.