Глава XXXVI
Тимоша был убежден: узкоглазые народы - одинаково негодны ни к чему. Что гиляк, что якут - один черт. И даже в ум не брал, что Чочуна может стать деловым человеком: побалуется, порастрясет дурь и рванет домой, в какую-то свою Якутию.
За осень и зиму быстроногие олени пронесли якута по всей тайге. Чочуна умело пользовался доверчивостью и добродушием нивхов и ороков, их обостренным чувством благодарности. Узнав о бедственном положении в том или другом стойбище, посылал Ньолгуна раздать муку или крупу, нерпичий жир или оленье мясо. Якут прослыл щедрым и добрым. Благодарные нивхи потом сторицей воздавали ему соболями и лисами. Чочуна скупал понемногу и оленей и к середине зимы владел стадом, достаточным, чтобы снарядить караван в Николаевск на ярмарку.
Тимоша, привыкший к тому, чтобы шли к нему со всех стойбищ, сам не бывал в тайге и не знал, что там творится. Чочуна же редко объявлялся в Нгакс-во, ловко держал купца в благодушном неведении.
Только зимой, когда якут возвратился с ярмарки, Тимоша распознал, кого он привез в свои владения!
А Чочуна с самого начала понимал: рано или поздно кому-то из них нужно убираться отсюда. Тимоша легко не уступит. Чочуна даже обрадовался, когда тот спалил дом Ньолгуна - настроил против себя все стойбище. К тому же на Тимошу написана жалоба. Упрям и справедлив этот топограф - дойдет до губернатора. Но начальство что-то молчит. Правда, ему сейчас не до Тимоши и не до гиляков - идет война с германцем. А тут поговаривают и насчет японца - того гляди, полезет.
Чочуна выбрал время поговорить с Ньолгуном. Тот уже несколько дней пребывал в мрачном настроении: узнал, что Авонги еще не отказали Кевонгам.
- Ланьгук ты возьмешь, - ласково, как ребенка, утешал Чочуна.
- Как же возьму, раз сосватана?
- Не беспокойся, будет твоей женой, - уверял его Чочуна. - Я помогу. Весной, после охоты, и сыграем свадьбу.
Ньолгун верил в Чочуну, как в бога. Еще не было случая, чтобы якут не сдержал слова. И сейчас Ньолгун счел неловким расспрашивать, как удастся им заполучить Ланьгук. Но раз Чочуна сказал… Хотя у нивхов и не нарушают священный обряд…
- Поедем к Тимоше, - неожиданно предложил Чочуна.
- Поезжай. Ты же, считай, его зять, - угрюмо отозвался Ньолгун.
- Вместе поедем.
- Он сжег мой дом, а я чай пить к нему? Нет!
- Ты же друг мне. А я ему, как говоришь, зять.
- Мне легче пальнуть в твоего тестя!
- Тс-с-с-с! - Чочуна оглянулся. Никто их не слышал. - Это ты успеешь, - не отступал Чочуна. - Но пока надо мириться. Надо!
Только теперь сообразил Ньолгун, что Чочуна вовлек его в новую игру.
…В просторной избе ярко горели восковые свечи. За столом шумно. Тимоша и Чочуна рядом, с краю - розовощекая Дуня, жена Тимоши. С другой стороны - Ольга. Ньолгун в углу строгал себе мороженую навагу. Тимоша, который чувствовал себя обойденным, досадливо крутил головой, приговаривал: "Значит, осенью в тайге встречались, ягодку собирали? Вот и отпускай одних баб за ягодкой".
Ольга ни разу не обмолвилась снохе хоть словечком о тайных своих встречах с Чочуной. Дуня вспомнила, как в солнечные осенние дни, никого не предупредив, Ольга уходила в лес. Возвращалась она обычно без ягод, говорила, что заблудилась, еле отыскала тропу домой. И никто бы не узнал о встречах, если бы Чочуна сегодня после третьего глотка вдруг не сказал хвастливо: "Ольга, ягода-то вкусная, пошли собирать"!
Тимоша все еще выражал свое недовольство, когда отворилась дверь и на пороге возник Кутан.
- Ольга, вот тебе ишшо жанишок!
Ольга хихикнула, передернула крутыми плечами - крупные груди заходили под пестрой кофтой. Чочуна набычился, поднял глаза на вошедшего и не здороваясь сказал:
- Сюда садись, жених.
Кутан присел с краю стола. Тимоша разлил водку.
- Ну, бывай! - и все дружно подняли стаканы.
- Чего строгаешь навагу? Давай сига! - потребовал Чочуна.
Ньолгун выскочил в сени, принес несколько крупных серебристых сигов. Быстро, играючи настрогал. К строганине со всех сторон потянулись руки.
Люди Нгакс-во были удивлены, когда узнали, что Тимоша и Ньолгун, похоже, в мире. Гадали, каким образом Пупок смог откупиться. Или Чочуна уговорил забыть прошлое?
- Под строганинку! - снова предложил Тимоша, всем видом своим показывая, что настроен миролюбиво: он неуклюже подмигивал, игриво подталкивал Чочуну локтем.
Пока Тимоша разливал водку, Чочуна отобрал у Ньолгуна второго сига и стал сам строгать. Грубые, неуклюжие стружки церемонно положил на стол перед Ольгой. Та засмущалась - нежные маленькие уши стали как рябина, тихо, одними губами выронила: "спасибо". Большие глаза потупились, длинные темные ресницы запрыгали быстро-быстро. Хороша, чертова девка!
- Шо раззявил рот? - Тимоша хлопнул по широкой спине Чочуны. - Моя сестра - шо яблоко. Жанихайся. А то отдам первому, кто попросит.
- Заберу. В тайгу заберу. Царица будет тайги! - серьезно ответил ему Чочуна, а глаза жадно ловят просвет в пестрой кофточке.
- Забирай. Жалко, што ли? - добродушно соглашался Тимоша. - Давай ишшо под строганинку.
Со стола быстро исчезали изогнутые спиралью стружки. Ньолгун только и успевал строгать.
Дуня ушла на кухню и через минуту появилась с миской, наполненной мясом. Поставила на середину стола, подцепила ножом грудинку, положила перед Чочуной, приговаривая:
- Кушайте, кушайте на здоровье.
Кутан взял ребрышко. Широкое и плоское, не как у оленя. Да и запах какой-то травяной. Пожевал. Мясо не сочное, волокнистое.
- Шо, друг, не то, да? - спросил Тимоша.
- Ничо!
Мясо действительно было "ничо". Можно есть. И шаман потянулся за вторым ребрышком. Он видел: Ньолгун с удовольствием поглощает кусок за куском.
- Говядина, оно, конешно, не оленина, - Тимоша поглядывал на Чочуну. И без всякого перехода: - А ишшо друг называется. Обижаешь меня. Ездишь, ездишь, и все мимо, мимо. Сам жрешь оленину, вон скоро лопнешь, а меня обижаешь.
- Ты богатый. У тебя все есть.
- Какой я богатый? Оленька, скажи, какой я богатый? - обратился Тимоша к младшей сестре. Потом вздохнул: - Последнюю коровку нонче зарезал.
Чочуна оторвался от кости, которую тщательно обгладывал:
- Врешь все.
- Не верит!
- Не верю! - твердо сказал Чочуна.
- Оленька, сестрица моя, - взмолился Тимоша.
Захмелевшая Ольга прыснула.
- Кушайте, кушайте на здоровье, - суетилась хозяйка - сама доброта и щедрость.
Тимоша обнимает Чочуну, слюняво целует в губы. "Русские, как бабы, - в губы целуются", - заметил про себя Кутан. Шаман был удивлен, что никто из присутствующих - ни хозяин, ни гости не поинтересовались, зачем пожаловал к ним человек.
- Вот ты богат, - говорит Тимоша.
- Я? Всего сто олешков.
- Это што - мало?
- Будет тыща! - хвалится пьяный Чочуна.
- Будет! - убежденно подхватил Тимоша. - Сколько соболей успел набить?
- Сколько набил - все твои. - И Чочуна показал на тугой мешок. Тимоша только диву дается.
Не дав никому и рта открыть, Тимоша запел протяжно, неожиданно приятным голосом:
Про-о-о-щай, Одес-та,
славный каранти-и-и-н.
Меня посыла-а-а-ют
на остров Сахали-и-и-н.
Бабы подхватили. Было видно: в этом доме любят и умеют петь. Чочуна слушал, и ему было хорошо. Не от слов этой странной песни хорошо - от слаженности и красоты голосов и еще от неожиданной душевности, которую вдруг выжало из себя зачерствелое сердце. И расплакался Чочуна, тогда Тимоша жалостливо затянул:
Каков был соло-о-овьюшек
сильный, храбрый богатырь.
Сквозь слезы, как сквозь туман, сперва неясно, расплывчато, но с каждым мигом ясней и ясней - Софья Андреевна. И странно, в груди у Чочуны не было того волнующего биения, какое он испытывал при встрече с живой, неумолимо манящей, но загадочной и далекой Софьей Андреевной. Лишь слабое, подзабытое, едва уловимое волнение. Даже не волнение, а скорее воспоминание о чем-то приятном, но далеком, которое сегодня уже не может взволновать - так давно оно было…
Я теперь, соло-о-овьюшек,
в остроге сижу-у-у…
Тимоша весь отдался песне, сам печалясь и вызывая у присутствующих ответную печаль. И Чочуна в эти минуты жил совсем в другом мире. Он словно спорил со своей непутевой, глупой, как он считал сейчас, юностью. Презирал ее. И видел себя могущественным, богатым. Верил, что в течение этой зимы все таежные нивхи и ороки станут его людьми. У Тимоши, конечно, на уме свое: он хочет заполучить и зятя и дарового работника - сборщика таежной пушнины… Пусть надеется. Сейчас главное - усыпить внимание лавочника: он еще силен. Летом же… Зимой - оленьи караваны, летом - белоснежная шхуна! Ха-ха-ха!.. И громкое эхо: а-а-а-а-а! Сопки и солнце, реки и тучи, олени и люди, медведи и собаки - все завертелось, закружилось. Ха-ха-ха!.. А-а-ааа! А-а-ааа!
Да что там Батя! Сам Бутин поднимется из гроба, чтобы снять шапку перед Чочуной!
Ха-ха-ха… ха-а-а! А-а-ааа!
И опять сквозь туман Софья Андреевна. Глаза большие. Ресницы длинные, жесткие. Прикоснись к ним - вонзятся в тебя, застрянут в душе, как заноза…
Чочуна вдруг обнял полные ноги Ольги и торопливо, словно боясь потерять, с жаром сказал:
- Вот она, вот она моя Софья Андреевна. - Последние слова тихо, на выдохе.
Все переглянулись: ну, конечно же, пьян человек.
- Да какая тебе Софья Андреевна! Это же Ольга! Оль-га! - смеется Дуня.
Поздно ночью два человека обнявшись вывалились из дома Тимоши и, тревожа ездовых собак, прошли к соседней избе. Это Ольга увела к себе Чочуну…
Лишь близко к утру люди Нгакс-во узнали, зачем пожаловал к ним шаман.
В окне еще было совсем темно, когда мощные удары в дверь разбудили Ольгу. Чочуна продолжал храпеть, Ольга, испугавшись не на шутку, растолкала якута. Тот спросонья никак не мог сообразить, чего от него хотят.
Снаружи раздавался тревожный голос Ньолгуна:
- Эй, вставай! Быстрей, быстрей вставай!
Ньолгун основательно подготовился к поездке в А-во.
В Николаевске купил шелка, сукна, серебряные серьги, браслеты и еще много другого добра - Чочуна поделился вырученными от торговли деньгами. Хорошо подготовился Ньолгун и собирался появиться в А-во сразу после Николаевска, но Чочуна задержал на промысле. И теперь, получив весть, Ньолгун в какой-то миг собрался в путь.
Не успело еще солнце подняться над сопками, как шесть оленьих упряжек уже стояли у крыльца. К каждой нарте на поводке привязано еще по два оленя.
- Сукин сын, бежишь! Переспал с девкой и бежишь! - закричал Тимоша не по-мужски визгливо.
- Как же так? Как же так, не обвенчавшись-то! - причитала Дуня.
- Надо ехать, Человеку надо помочь. Через день вернусь. У нас все решено, - Чочуна был спокоен и тверд.
- Не дам! Не дам Ольгу! - вопил Тимоша.
Чочуна кивнул. Ньолгун отвязал оленя, трехгодовалого жирного самца, подвел к крыльцу. Вынул из чехла узкий охотничий нож.
А Дуня продолжала причитать:
- Нехристь! Как же так - не обвенчавшись-то?
- Замолчи, дура! - прикрикнул Тимоша. - А мы как появились на божий свет? Смотритель - вот кто был батюшкой. Кинул каторжнику бабу в постель, как собаке кость, - вот мы и появились. А то - "не обвенчавшись", - передразнил он жену.
Чочуна подошел осторожно, без резких движений - полувольный олень пуглив. За уздечку держал Ньолгун. Мягко прикоснулся к шее, погладил по вздрагивающей голове, нашел округлую ямку у основания головы, приставил к ней блескучий тонкий нож. Придерживая левой рукой, приподнял правую и резко, ладонью, нажал на торец рукоятки. Олень упал, забил тонкими ногами.
- Молодец! Это работа! - Тимоша был в восторге.
Оленя быстро разняли. Тимоша тут же отрезал лакомые куски парного мяса - грудину, язык, сердце, передал жене. А сам вынес бутыль и, наполнив большую кружку, пустил по кругу. Каждый глотал, сколько мог, и закусывал горячей печенкой. Подошел черед Ольги. Она только пригубила. Но с удовольствием отведала нежной, сочной печенки.
Отправив гостей, Тимоша, мурлыча ему одному ведомую песню, взвалил на плечо оленя и, сгибаясь под тяжестью, направился к большому сараю.
У него был четкий план. Чочуна - бродяга, без дома. Не будет же Ольга таскаться с ним по сопкам. Будет жить в Нгакс-во, в доме Тимоши! Он обрежет якуту крылья, сделает ручным. Лучшего приказчика и не найти. Пусть мотается по тайге, собирает пушнину…
У разбитой острыми копытами топанины застыла притихшая Ольга. Она смотрела вслед уходящим наездникам и не видела их…
Глава XXXVII
…Летала птичка необычная: темная, с синеватым отливом крыльев. Летала плавно, как бабочка. Огибала кусты, налитые солнцем, изливающие нежную прозелень. Подлетала к смоляным стволам, повисала в воздухе, неслышно взмахивала округлыми крылышками, наискось падала в терпкую траву, но тут же вспархивала и вновь повисала, словно раздумывая, куда лететь.
…Бежал босоногий мальчишка. Бежал за необычной птичкой. Тянул мальчишка руки, ловил необычную птичку. Но птичка уходила из рук, как струя воздуха.
Бежал мальчишка за птичкой, бежал, бежал. Ловил. А та вилась у глаз, у губ. Никак не поймать. Потом она запела. Голосом Ланьгук запела:
Это птенчик, это птенчик
крыльями затрепетал.
Мальчишка коснулся руками. Но птичка опять бестелесно выпорхнула. И опять поплыла, как бабочка. Над кустами, напоенными солнцем. Между огненными стволами лиственниц. И опять доносится песня Ланьгук:
Упадет на землю птенчик,
крылья сложит и неслышно
затаится между кочек.
Будет ждать покорно птенчик,
как над ним сомкнутся когти
и от крыльев, и от крыльев…
Не надо, птичка, так не пой. Зачем тебе эта песня?
Летает птичка. Молчит птичка. Больше не поет она песню Ланьгук. Но мальчишка останавливается лишь на миг и снова бежит за птичкой.
Все тело налито болью. Сбросить бы ее, освободиться. Ыкилак медленно просыпается. Медленно просыпается. Просыпается, слышит боль во всем теле. Откуда она и почему?
Потом голоса, негромкие, приглушенные. То и дело доносится лай собак. Где он? А птичка? А мальчишка, который бежал за птичкой? Почему так холодно? Ведь были солнце, трава… Холодно. Ыкилак наконец понимает: не было никакой птички! Не было солнца и трав, и мальчишки не было!
Он с трудом садится. Оглядывается. Лидяйна нет. Ыкилака охватывает стыд. Ему, зятю, надобно показать усердие, чтобы люди видели: Ыкилак настоящий мужчина, уж он-то не будет ходить по стойбищу и занимать в долг дрова, чтобы его жена и дети не окоченели, не будут его дети ходить по соседям, смотреть на сытых людей глазами голодных воронят.
Авонги, конечно, ушли туда, где народ, где их ждут дела. Не разбудили его. Зачем же? Пожалели? Но ведь он устал не больше их.
А потом - что за сон приснился?
Долго гадать некогда - надо быстрей к людям. Накинул доху, выскочил из то-рафа. Его встретили солнце и белый-белый снег. Но снег вдруг стал черным. Ыкилак долго жмурится, ждет, когда глаза привыкнут к слепящему свету. Люди сновали по стойбищу, каждый занятый своим делом. Одни несли из лесу охапки черемухи. Другие утаптывали снег - готовили место для игрищ. Третьи тащили сухие бревна к то-рафу старейшего. У тропы, ведущей к месту для игрищ, сидят отец и Наукун. Они собрали священные черемуховые стружки в венчики с длинным извивающимся языком. Стволы елок освободили от коры, и они отдавали белизной, будто это не древесина, а обнаженное белое тело. Потом елки превратятся в стражей-посланников, будут сопровождать душу медведя к Курнгу - всевышнему, передадут ему просьбы людей.
А просьб у них много: чтобы зима принесла удачную охоту, чтобы в роду никто не болел и не умер, чтобы в стойбище раздавалось больше детских голосов… Самую высокую ель приставили к то-рафу старейшего. Вознесенная к небу вершина дерева и шелестящие языки нау с окрашенными брусничным соком кончиками оповестили мир: торжества начались! Люди древнего рода Авонгов приглашают всех, кого застал сегодняшний день в пути, всех, кто пришел в стойбище гостем, всех, кто вызвался помочь Авонгам в хлопотах, - всех, всех, всех!
Женщины в ярких нарядных халатах чинно стоят с палками в руках. Нос у деревянного медведя полит брусничным соком - так задобрили его душу.
Место игрищ утоптано, отделено четырьмя елками. На устремленных к небу ветвях гремят священные стружки. А женщины возле тятида. И снова первая - мать Ыкилака. И снова с самого края стоит Ланьгук. Она неуверенно поднимает палки и не всегда удачно вступает в игру. Что с нею? И почему отец мрачен? Да и Наукун отводит глаза в сторону.
Подвешенное на ремнях бревно раскачивается, как лодка на волнах. Густой гул перебивается четкой дробью и нарастает, как гром у скалистого берега во время шторма. И… глядите, глядите! Кто это белой рыбой выплывает из толпы? Да это же Музлук. Хорошо одеты женщины рода Авонгов: белый халат из выделанной кожи тайменя с ярким орнаментом. Древний рисунок его радует глаз цветом ясного голубого неба и алой зари, полыхающей над сопками. Красивы женщины рода Авонгов. Стройная, с гибким станом, с горящими щеками и кроткими глазами, Музлук привлекает к себе все взгляды. Толстые длинные косы двумя ручьями стекают с маленькой аккуратной головы и падают на спину, как в раннее весеннее полнолуние ложатся черные тени берез на серебристый снег. Ноги в расшитых узором нерпичьих торбазах неслышно переступают, будто уносят ее вслед убегающим вдаль волнам.
Талгук незаметно отставила палки, постояла, словно раздумывая, и решилась! Скользящими шажками очутилась рядом с танцующей Музлук. Как она танцует! Не было в ней гибкости, которой отличалась женщина рода Авонгов. Вскинутые полусогнутые руки, в меру порывистые движения придавали танцу Талгук строгость и сдержанность. Каждому движению корпуса вторила сложная игра рук.
Наукун и Ыкилак привыкли видеть свою мать всегда за работой: очаг и домашние заботы не отпускали от зари до зари. Глаза всегда привязаны к чему-нибудь, неба не видят над собой. А тут…
Касказик на какое-то время забылся, глядя на жену. Струя дыма над обугленным чревом трубки вот-вот оборвется. Он спохватился, спешно зачмокал, втягивая воздух, в котором поначалу едва улавливался запах и вкус табака. А жена все танцевала и танцевала. Даже музыканты зачарованно смотрели на женщину рода Кевонгов. Касказик ударом о подошву выбил пепел, сдвинул лисью шапку набок, ожесточенно почесал голову и сказал только:
- Хе…