Псулк быстро сунула сверток в расщеп. Отец принял его с другой стороны и выбил распорку - прут сомкнулся. Так была закрыта дорога духу, который наверняка гнался уже за ребенком, как зверь за добычей. Пропустили ребенка и сквозь второй, и третий расщеп и тоже выбили распорки. Приняв сына, Касказик переступил порог, развернул шкуры-пеленки, опустил сына ножками в котел так, чтобы они коснулись дна. Теперь будут охранять сам кремень и его дух - огонь. Теперь он защищен от бед и на воде - под ногами его всегда будет твердь - ведь у котла крепкое дно. А чтобы сбить с толку духов, которые могли проникнуть в то-раф, Касказик положил сына на лопату, набросал сверху мусора и прелого сена. Глядите, духи! Во все глаза глядите! Это не ребенок - разве положат ребенка на лопату, которой выгребают всякую нечисть? Это не ребенок, это мусор! Обыкновенный мусор. И чтобы убедились, что действительно нет здесь ребенка, Касказик сунул лопату под нары. Убирайтесь, духи. Убирайтесь из то-рафа, вам здесь делать нечего!
Касказик забрался на нары, отогнул постель у стены, раздвинул плахи и в образовавшуюся щель вытащил сына.
Талгук же вошла в то-раф позднее и одна - пусть видят, нет у нее никакого ребенка.
И чтобы вконец обмануть духов, младенца назвали Ыкилак - Плохой. А плохой никому не нужен, и дурной глаз обойдет его.
Удачно Касказик обвел духов. В детстве сын побаливал, но не столь опасно, чтобы бояться за его жизнь. Даже шамана ни разу не приходилось приглашать.
И вот теперь Ыкилак - юноша!
Глава XVI
В конце второго дня, пройдя мимо нескольких таежных стойбищ, люди Ке-во выплыли к местечку Чачфми. Крутая береговая терраса разрезана здесь родниковыми ручьями. Еловое темнолесье тянется большим массивом и уходит в глубь сопок. Противоположный берег Тыми, наоборот, низкий и покрыт мшистыми марями.
Кажется, ни один нивхский род не занимал этого урочища постоянно. Лишь в отдельные годы иные приезжали сюда на зиму, промышляли соболя и вновь возвращались на свои заливы - поближе к морской рыбе и зверю. Иногда ороки, племя таежных оленеводов, в своих бесконечных блужданиях по тайге зацеплялись за это веселое местечко, пасли оленей и тоже срывались в другие нетоптаные урочища.
Касказик знал: от Чачфми до устья Тыми по воде - неполный день хода. И было бы хорошо встретить здесь кого-нибудь, расспросить о людях Охотского побережья. И потому обрадовался, когда за поворотом увидел два крытых берестой островерхих чума. "Ороки", - с облегчением подумал Касказик. Старик, хотя и шел на мир с родом Нгаксвонгов, опасался встретить кого-нибудь из них в стороне от людского глаза.
Ыкилак и Наукун никогда не уходили от своего стойбища так далеко и впервые видели жилище ороков. Ыкилаку издали даже показалось, что это не человечьи жилища, а кан-даф - жилье для собак. По прибрежной гальке разгуливала желтомастая собака - по размерам и виду напоминающая нивхскую ездовую. Ее раньше заметили нартовые кобели и подняли лай. Желтомастая ответила громко, визгливо.
Из чума вышли женщины и кривоногий старик.
Старик спустился к воде, приветствовал приезжих по-орокски:
- Сороде, сороде!
Узнав давнего знакомого, обрадовался.
- Ты, однако, это! - сказал по-нивхски, вконец изумив Ыкилака. Обнял Касказика, легонько похлопал по спине.
- Давно не видались! Однако долго мы с тобой живем! Сыновья твои? Вон какие выросли! Последний раз виделись - тот, старший, едва ходил. Меня не помнишь? - обратился к Наукуну.
Наукун покачал головой.
- Вот видишь, как долго не встречались!
- А ты, Лука, куда уходил? - осведомился Касказик.
- Везде уже побывал. Но больше жил на самом севере, на Миф-тёнгр. Хорошие места, ягельные и зверя много. Но там теперь землю ковыряют, кровь земли льют, ягель портят. А те пастбища, что еще не сгубили, заняли пришлые - эвенки, якуты… Мало им своей земли, что ли?..
"Сам приезжий, а местным считает себя", - взревновал Касказик.
Узнав от отца, что орока зовут Лука Афанасьев, Ыкилак удивился. И отцу не без труда далось объяснить сыну, что ороков не в столь отдаленное время русские попы обернули в свою веру и нарекли русскими именами. Но многие из них наряду с русскими имеют и свои имена. Луку Афанасьева обычно зовут Нгиндалай, или Нгинда-Собака. Оттого, что у него всегда водились собаки. Подохнет одна от старости или задерет медведь - обзаводится новой. Собаки помогали таежнику: охраняли оленей от медведя и росомах. Касказик еще пояснил, что Нгиндалай-Лука сам называет себя ороком. Но он не орок. Эвенк, с материка. Породнился с орокским родом - вот и считает себя ороком.
За чаем словоохотливый Нгиндалай разглагольствовал:
- Ты совсем одиноко живешь. Совсем. Заперся в тайге - ни к кому не ездишь, никого не зовешь к себе, - качал Нгиндалай головой, то ли жалея, то ли осуждая.
Слова его заметно опечалили старого Кевонга, словно на больную мозоль наступил. Уж Нгиндалай-Лука знает, что заставило Касказика засесть в тайге. Не надо шутить над бедным человеком.
- С той поры так и не вылазишь? - сочувственно спросил Нгиндалай.
Касказик утвердительно мотнул головой.
- А теперь куда держишь путь? Не за невестой ли - вижу, с подарками?
- Нет, не за невестой.
Касказик вздохнул. Нгиндалай понял, что опять задел за живое молчаливого нивха. И тогда решился выложить новость, что просилась на язык с самого начала встречи.
- Нгакс-во сейчас большое стойбище. Нивхи там, русские.
- Какие русские? Не те, что с Николаевска приезжают, купцы?
- Не те. Свой купец объявился. Тимоша Пупок. Слыхал?
- Нет, не слыхал. Как это "свой"?
- Из местных. Сын каторжника. Купец не купец, но лавку имеет.
- Не слыхал. Не слыхал. А давно это… Нгакс-во стало большим стойбищем?
- Как Тимоша построил лавку. Ань семнадцать, однако, прошло.
- Нет, не слыхал…
Касказик задумался, не зная еще, как отнестись к такой вести.
- А люди рода Нгаксвонгов… Как они позволили? Ведь их родовое стойбище заняли другие?
- А Пупок и не спрашивал позволения. Место ему понравилось: тихая бухта, устье большой нерестовой реки. Нивхи вокруг опять же. А Нгаксвонги… их теперь вроде и не осталось.
- Как это "не осталось"?
- А так, не осталось. Рода не осталось.
- Что же случилось такое?
Касказику не верилось, чтобы род Нгаксвонгов, который славен добытчиками, мог исчезнуть.
- А ты правду говоришь? Может, о другом роде речь ведешь?
- Правду говорю, правду.
Глаза оленевода были грустны. Да и предмет разговора не допускал шуток. Весть поразила Касказика так, что он не мог вымолвить ни слова. Сводило челюсти, и вместо слов из нераскрытого рта вырывалось что-то похожее на стон.
Сыновья и оленевод недоуменно взглянули на Касказика. Наукун не мог понять, что так взволновало отца. Казалось бы, надо радоваться - теперь у Кевонгов нет врагов. Но отец произнес:
- Наш ум был короче рукоятки ножа. Наши головы не знали боли, мы не мучили их думами: споры решали быстро - ударом копья. Пролили кровь, словно ее не жалко, словно ее, как воды в море. И Курнг наказал, никого не обошел: и нас, и их.
Лука негромко, с хрипотцой, сказал:
- Они не умерли от старости. Они не умерли от болезни. Они погибли. И погибли не в битве за свой род…
- На весенней охоте во льдах?
- Нет, не на охоте. Когда появились купцы, люди Нгакс-во выстругали просторные лодки. И не для того, чтобы взять больше нерпы - промысел этот они бросили. Построили большие лодки, чтобы набрать на борт больше товару. Тем они и жили, что перевозили купцам товары.
- Бросили нерпичий промысел? - Касказик был несказанно удивлен: как же так жить, только товары перевозить?
- А они уже не живут, - спокойно сказал Лука, - был шторм. Большой шторм. Люди отказывались выйти в залив, но Тимоша заставил. Обещал хорошо заплатить - те и вышли. На двух лодках вышли. Даже брата своего меньшого не пожалел купец. Так и погибли.
- Весь род погиб?
- Весь. Кажется, весь. - Нгиндалай-Лука сморщил лоб, напряг память. - Кажется… Постой. А Ньолгун - из их рода? - Он обернулся к Касказику.
Ыкилак вскинул голову, второй раз слышал он это имя. Первый раз от Ланьгук там, у Вороньей ели.
- Не знаю, - пожал плечами Касказик. - Я знал всех взрослых Нгаксвонгов. А детей не помню.
- Ньолгун из Нгаксвонгов, - сказал Лука. - Теперь я вспомнил: они из Нгаксвонгов, - твердо повторил он.
- Только один и остался? - встрял в беседу Наукун.
- Один.
- Тогда зачем идти с миром - ведь мириться-то не с кем? - сказал Наукун. Он быстро оценил обстановку: "И мне останется на выкуп".
- Заткнись! - вскипел Касказик. - Ублюдок! Один человек - тебе не человек? Пока жив хоть один человек, род его живет!
Снаружи послышался звон боталов.
- Сыновья мои. Оленей привели, - Лука встал. - Собираемся тоже в Нгакс-во. Тимоша обещал привезти товары. Ты по реке, а я напрямик через сопки. Но ты ненамного отстанешь, может, на полдня всего.
Глава XVII
Привычная для нивхов морского побережья двухпарусная шхуна, словно чайка, лихо проскочила устьевые белопенные бары, вошла в лагуну и, умело используя постоянный напор Тланги-ла, медленно пошла против течения. Босоногие нетерпеливые ребятишки убежали далеко от стойбища и у пролива встретили белоснежное судно. Они кричали, размахивали руками, прыгали. "Радуются. Дикари есть дикари. Тимоша сдерет с них последнюю шкуру, а они радуются", - мрачнел молодой якут. Он видел: купчика на этом берегу ждут.
Длинная и узкая, словно палец, песчаная коса защищала от морского прибоя неширокий залив, где только рябь и мелкие всплески оживляли пустынную гладь. Но залив казался пустынным лишь поначалу. Чочуна присмотрелся и заметил на ее воде какие-то черные кругляши. Сперва принял их за обгорелые куски дерева. Но кругляши то исчезали в глубине, то всплывали и двигались не только по течению, но и против. "Нерпы!" - сообразил Чочуна. Он видел их в Амурском лимане. В море же якута свалила качка и двое суток он ничего не видел и не слышал. И только удивился, как это русских не брала эта проклятая, выворачивающая все нутро тягучая качка.
Нерпы в заливе много. Темноголовые с белыми и черными пятнами, они любопытно рассматривали проходящее судно, без страха подплывали близко и, нырнув, вновь появлялись чуть дальше или с другого борта. Огромные белоснежные чайки степенно кружили над фарватером, высматривая добычу - селедку, корюшку и прочую рыбью мелочь.
Быстроногие мальчишки обогнали шхуну и принесли в стойбище весть: на судне, кроме Пупков, еще человек, обличьем смахивает на нивха. "Нанайца или амурского нивха наняли в помощники", - решили в Нгакс-во.
А Чочуна тем временем озирал берега столь далекой от Якутии земли. Песчаная коса невысокими дюнами, по бокам к ним прицепились низкорослые кустарники. Длинная и ровная коса у основания разбита буграми, бугры переходят в лесистые сопки, обрамляющие залив с другой стороны. В глубине его широкая низинная полоса, разрезанная в нескольких местах зеркальными плесами, над которыми висит белесый пар - видимо, устье реки. Стойбище раскинулось у основания косы. Странные дома - не то рубленые, не то сложенные из жердей. По форме они четырехугольные, без труб. И крыш вроде нет. Окна маленькие - едва кулак проскочит, без стекол. Ниже домов, у кромки воды - вешала. Их много. На них стройными рядами висит распластанная рыба. Ее так много, что она загородила собой стойбище, и дома виднеются лишь в просветах между вешалами.
У каждого дома, слева или справа, высятся похожие на чумы сооружения. "Эвенки?" - обрадованно забилось сердце.
Привязанные к поперечным жердям-перекладинам, рвались с цепи огромные псы. "Собачье жилье", - догадался Чочуна.
Неизвестная земля… Незнакомый народ. Как удастся сойтись с этими людьми?
Среди встречающих отдельной группой стояли люди в меховой одежде. И когда за толпой Чочуна увидел рогатые оленьи головы, обрадовался, словно родственникам, от которых уезжал так далеко. Эвенки? Якуты?
Несколько в стороне от нивхских жилищ две приземистые, с просторными дворами рубленые избы. "Русские везде остаются русскими: дома у них всегда прочные, хозяйство - крепкое", - не то с уважением, не то с тоской подумал якут.
Три русские бабы, дебелые, розовощекие и улыбающиеся, вышли наперед, полезли в воду, высоко задрав сарафаны и оголив полные, белые ноги. И тут в один миг странные нивхи с их добродушными лицами и могучими собаками, оленеводы с их рогатыми друзьями, песчаный берег с буграми и кустарниками, низкое небо с плотными черными тучами - все исчезло. И только женские ноги, невыносимо белые, казалось, заполнили весь мир.
- Тимошенька, ты мой родненький! - Певучий ласковый женский голос. Чочуна зашатался, его словно толкнуло что-то в сторону.
- Укачало человека, - посочувствовал Тимоша и тут же добавил: - Море - оно тебе не Якутия.
…К удивлению Чочуны, Тимоша оставил весь груз на шхуне. Только поглядел на небо, определил ветер, вытащил якорь на берег, закрепил между корнями гигантского тополя, выброшенного бурей к подножьям песчаных бугров. Чочуна сказал все же:
- Надо выгрузить, наверно?
- Зачем? Сегодня отдыхаем. Завтра выгрузим, - сказал Тимоша таким тоном, что стало понятно: на этом побережье чужое не трогают.
- Идем, - позвал Тимоша, - а то бабы заждались.
Чочуна нерешительно топтался. Тимоша-то, конечно, хорошо усвоил здешние нравы. И если уж оставил все добро без надзора - значит, останется в целости, никто не тронет. И тем не менее он пребывал в нерешительности.
Тимоша взвалил на плечи тяжелый куль - наверно, с гостинцами.
- Ну, чего стоишь? - Тимоша полуобернулся.
- Я зайду к тебе, - поспешно пообещал Чочуна. - Познакомлюсь с людьми и приду.
- Как хочешь. Хозяин-барин, - и, разгребая большими сапогами воду, Тимоша пошел к берегу навстречу визжащим от радости женщинам.
Глава XVIII
Но Чочуна так и не попал к Тимоше. Замученный дорогой и опасениями - не ровен час: эти дикари растащат все - остался у костра, раскинутого на берегу оленными людьми. А коль костер и люди у костра - запах жареного мяса поплыл окрест.
На огонек подходили степенные нивхи - разузнать, что за человек, схожий с ними по виду, объявился на побережье. Они без стеснения рассматривали якута. Чочуне как-то нехорошо стало под их прямыми, добродушными взглядами. "Словно зверь невиданный. Дикари". Нивхи же, изучив лицо приезжего, нашли, что он совсем не похож на них. Глаза большие - чуть поуже, чем у русских, нос крупный, тоже не нивхский. И цвет лица светлый. Только волосы черные и прямые, как у них… Нет, не нашли нивхи в лице Чочуны привычной мягкости очертаний.
Удовлетворив любопытство, они разошлись по своим странным домам. Забот всем хватает: завтра Тимоша будет раздавать товары…
Оленные люди оказались ороками. Чочуна слышал о такой маленькой народности, язык которой близок к гольдскому и отдаленно созвучен с тунгусским. Ороки раскинули костер неподалеку от избы молодого, крепкого нивха. Этот нивх с тугой, толстой косой раза два выходил из своего полузасыпанного землей рубленого жилища и обращался к орокам по-нивхски, похоже, приглашал к себе. Ороки что-то отвечали, и нивх исчезал в черном провале низких открытых дверей.
Изба молодого нивха отличалась от других жилищ. Те большие, сложены из толстых жердей, стены покатые, без чердачного перекрытия, с дымовым отверстием в засыпанном землей потолке. Окон нет - лишь маленькие дырки в стене. А у него изба рублена, как у русских. Только маленькая она, с маленькими окнами, словно зимовье таежных охотников.
Чочуна знал тунгусский и спросил старшего орока:
- Ты человек какого рода?
Лука-Нгиндалай от изумления вздернул бороденку.
- Назвался ведь якутом!
- Мы жили с тунгусами в одном селе. Так какого же ты рода?
- Из рода Высоконогого Оленя.
- Где живет твой род?
Нгиндалай, прищурясь, взглянул на якута, словно прикидывал, стоит ли связываться с этим пришельцем. Покрутил в руках вертел с обжаренным мясом и сказал что-то по-орокски. Молодые ороки вытащили из ножен узкие ножи, пододвинулись к костру.
Чочуна поднялся на шхуну, достал початую бутылку спирта. Ороки, увидев бутылку с огненной жидкостью, оживились…
Сухой плавник - добрые дрова. Костер горел размеренно, без вспышек, отдавая большой жар. Подвыпивший Лука-Нгиндалай поведал о себе человеку из далекой Якутии.
Лука - не орок. Он шилкинский эвенк. Еще в юности был наслышан о какой-то земле гиллы, что лежит далеко на востоке прямо посреди моря. Говорили: та земля покрыта нехоженой тайгой, соболей в лесах - хоть палкой бей. Несколько отчаянных смельчаков из соседних урочищ уже хаживали на ту землю. Уходили надолго. Не охота отнимала у них время - дорога. Дорога дальняя, опасная. Зиму-две ждали их в стойбище. И они возвращались. Полные мешки соболя привозили с собой.
Отец умер рано, завещал детям стадо в двадцать оленей и русскую христианскую веру, от которой остались лишь имена да нательные железные кресты.
Прошли долгие годы после смерти отца. Уже седина появилась на голове старших сыновей, да и стать не та, и походка не столь стремительная, а их дети уже помогали пасти оленей. И, наверно, братья не решились бы тронуться с родовых земель, так и жили бы, пасли свое стадо и ловили пушного зверя, поредевшего, правда, в последние годы. Но вслед за новой верой в урочище Шилки пришла дорога - железная. Она разрезала тайгу и сопки, разогнала зверя. А в один из зимних дней, когда олени переходили путь, поезд задавил больше половины стада. Тогда и решили старшие братья податься на землю гиллы. Жены и дети, сестра и младшие братья наказали вернуться весной сразу после промысла. И в конце лета два брата на шести ездовых оленях тронулись в дальний путь по тропе отчаянных и рисковых смельчаков.
…Осенью по чернотропу объехали они много урочищ и добыли более сотни соболей - намного больше, чем пешие охотники - нивхи. Когда же тайга побелела от снега, эвенки пристали к нивхским охотникам, у которых имелся балаган в верховьях одной из нерестовых рек. Было темно, но тепло. И удивились эвенки еще вот чему: нивхи никак не проявляли недовольства тем, что пришлые охотятся в их угодьях. Напротив, все сделали, чтобы незваных гостей не обошла удача. Показали места, излюбленные соболями. Отдали свои широкие лыжи, подшитые нерпой. И радовались каждому их успеху. Странные люди, эти нивхи.