И тогда Тая улыбнулась во весь рот. И Наташа увидела, что лицо у нее совсем не злое, а лет ей немногим больше, чем ей самой. Такая же девчонка, как все. А еще почему-то от Тайной улыбки ушли все сомнения. Наташа уже не боялась мамы. Знала, что все хорошо и правильно.
Наташа внимательно наблюдала за тем, как чистит картошку Тая, и изо всех сил старалась подражать ей. Но выходило плохо. Очистки все равно не сворачивались стружкой.
Тая заговорила первая:
- А я ведь не родная Любови Ивановне, в дороге встретились… У нее вещи и деньги есть, а у меня вот только эта сетка. Деньги тетя Вера все увезла…
- Кто это тетя Вера?
- Мачеха моя. Отец с ней в Таллине познакомился. Красивая такая. При папе еще ничего было, а когда он на фронт ушел, совсем жизни не стало. "Рыжая, пол вымой! Рыжая, обед сготовь!" Точно я ей прислуга какая…
Когда немцы к городу подошли, у нас уже все собрано было. Тетя Вера вдруг говорит: "Сбегай к соседке, у нее наша сумка осталась, она нам самим пригодится". Я побежала, а потом… потом пришла, и нет никого! Уехали без меня. Все уехали: и тетя Вера, и ее мать, и маленький Гера… Даже шубку мою с собой увезли.
Наташа выронила недочищенную картофелину.
- Так это, значит, они бросили тебя?!
- Бросили… Только я не такая. Собрала вещи, какие остались, и на вокзал. Тети Веры нигде не видно, а что делается! Кричат, плачут, толкают друг друга… Тут я и нашла Любовь Ивановну. Теперь не знаю, что со мной будет… - Тая положила нож на стол и уже другим тоном сказала: - Хватит чистить. На чем варить будем?
- На таганке. Сейчас я щепок принесу…
Скоро на шестке под трехногим железным таганком весело трещала щепа, желтое пламя лизало бока кастрюли… На кухне никого не было, кроме очень старого белого кота, дремавшего на окне. Солнечные зайчики мирно плясали на стенах. Все как до войны. Только на таганках раньше никто не стряпал.
Девочки молча уселись на ларь, думая о своем. Наташа соображала, что лучше: очистить селедку или принести с огорода свежих огурцов?
А Тая в мирном блеске огня под таганком вновь и вновь видела совсем другой огонь.
…На рассвете их эшелон неожиданно остановился. Где? Кто мог это сказать? Неизвестно как, откуда пролетело искрой короткое слово: "Немцы!" - и началась паника…
Люди сыпались из дверей, прыгали в давно разбитые окна. В жирную болотную грязь шлепались чемоданы, сумки, сетки…
Тая ужом проскальзывала между людей, царапалась, даже кусалась. Вытащила кое-как один чемодан, другой кто-то бросил в окно. Нашла. Подтащила к яме, где спряталась Любовь Ивановна с Витюшкой.
В эту минуту что-то темное, быстрое пронеслось над эшелоном, и Тае показалось, что сверху хлестнули упругие струи ветра. Звук пулемета она услышала потом, когда лежала на земле, прижавшись к чемодану. Кругом была вода - тепловатая, пахнущая тиной, и Тая слышала, как пули попадали в эту воду со странным, коротким бульканьем… Так было долго, дольше всей жизни.
Потом стало светло, и пули уже не чмокали в болотной жиже. Чуть подняв голову, Тая увидела, что на насыпи горит вагон, тот самый, в котором она ехала. Любовь Ивановна тоже приподнялась и, держа Витюшку одной рукой, другой шарила вокруг, как слепая. Тая поняла: нет Олега.
"В вагоне остался, спрятался", - подумала Тая и, как во сне, не видя, не чувствуя препятствий, кинулась в освещенный огнем круг. Она не помнила, как проскочила в вагон, как нашла в углу скорченную фигурку. Мальчик намертво вцепился руками в край скамьи и ничего не понимал. Он уже наполовину задохся от дыма, оглох от грохота…
И тут пришло отчаяние, такое, о каком девочка не подозревала прежде…
Она звала его, тащила, сломала ноготь, пытаясь разжать пальцы. Напрасно: он не понимал, не слушался. Совсем близко трещало горящее дерево, нечем стало дышать. Тая зубами вцепилась в непослушную руку Олега и вдруг почувствовала приторную сладость. Рука была липкой от мармелада. "Олег таскал его тайком…" - мелькнула мысль. А дальше она уже ничего не помнила. Сильные руки подняли и выбросили в окно ее и Олега. А там подхватили другие…
Потом она опять таскала чемоданы и как умела отвоевывала себе и Любови Ивановне хоть крошечный кусочек места в другом вагоне.
Поредевшая толпа людей неожиданно быстро и без лишнего шума устроилась, и снова тронулись в ночь, в неизвестное.
Может, к своим. Может, к немцам.
…Мать Наташи пришла неожиданно рано. Девочка кинулась ей навстречу, чтобы предупредить, объяснить, но она, как взрослой, понимающе кивнула ей головой:
- Знаю уже… Правильно поступила, дочка. У нас две комнаты, устроимся как-нибудь.
Мать вынула из сумки бутылку с молоком, сверток с куском липкой картофельной глюкозы, хлеб.
Ничего не пряча, поставила все на стол, взглянула коротко на Любовь Ивановну, которая только что встала и все еще никак не могла прийти в себя.
Девочки вдвоем накрыли на стол, принесли картошку, огурцы.
За столом Любовь Ивановна ожила, и стало ясно, что эта тридцатилетняя женщина знает о жизни не больше Наташи. У нее и лицо-то было детское - белое, в ямочках, которых не стерла даже война.
В мирные дни такое лицо напоминало об уютной квартире и лампе с розовым абажуром. Сейчас оно вызывало жалость и невольный вопрос: "Да как же ты жить-то будешь такая?"
Именно об Этом и спросила ее Серафима Васильевна, испытующе посмотрев на жиличку серыми, как осенняя вода, глазами.
- Не знаю… Работать придется, только я не умею ничего. Мы всегда так хорошо жили, все соседки мне завидовали. Если бы вы только видели, какая у меня квартира была в Таллине! Мебель карельской березы - еще от буржуев осталась, - рояль, картины… И сама одета, как на экране.
Любовь Ивановна похорошела от воспоминаний, у нее мечтательно заблестели глаза. Она рассказывала еще долго: о том, как встретилась со своим будущим мужем, что и когда он ей дарил. И по всему выходило, что и война-то идет только ради того, чтобы вернуть ей все эти потерянные вещи.
Тая молча слушала, а глаза Наташиной матери, Серафимы Васильевны, все темнели: такое ли видела она за эти дни! Где уж тут вспоминать о карельской мебели!
* * *
Низкие своды полуподвала, где помещалась общая кухня, так заросли копотью, что казались бархатными. Резко выделялась только белая русская печь, которую топили раз в неделю по очереди все жильцы дома. Около печи стоял стол, изрезанный ножами хозяек, над ним сушились тряпки…
Война незаметно разорила "самохваловский" дом: ушла на фронт основа - рабочая косточка, из женщин тоже многие нашли себе место поближе к мужьям - кончали курсы медсестер. И вот, непонятно как и откуда, вылезло, продвинулось, заполонило древнее, скопидомное, чужое. Точно бы другие люди поселились в доме и по-другому, своекорыстно и мелко, заново устроился их мир. А ведь они жили и прежде, только никогда не принадлежало им первого слова, никому не нужна была их паучья "мудрость". Теперь пришел их короткий час, но уж взять от него они хотели всё.
В день появления Любови Ивановны печь топила полная, но легкая, как сдобная булка, Клава - жена кривого дяди Коли.
На кухню со всего дома сошлись женщины со всяким "задельем": той лепешки испечь понадобилось, другой чугунок картошки сварить, благо печь топится…
На самом деле требовалось как можно скорее определить свое отношение к новой жиличке. В таких случаях мнение Клавы было законом.
- Слыхали новость, Клавдия Власовна? Симка-то Иванова совсем с ума спятила: сама голая, а еще женщину с тремя ребятами пустила! - услужливо подавая кастрюлю, зашептала бабушка Климовна - хитрющая старушонка, просившая милостыню у церкви.
- Знаю, Климовна, знаю. Да ведь в чужую глупость ума не добавишь, - пожала оплывшими плечами Клава. - Однако я слышала, что женщина-то эта офицерша, им знаешь какой паек полагается! Может, и не просчиталась Симка-то…
Женщины закивали головами, заахали:
- Верно говоришь!.. Этим офицеркам житье что масленица. Бабенка-то рохля по виду, с такой мно-о-го взять можно!..
Все стало на свои места. Это значило, что Любовь Ивановна уже завоевала себе место в мирке этих женщин, и даже довольно почетное.
Дни знойного лета сменяли друг друга, принося чувство боли и все нарастающей тревоги: немцы шли на восток. Еще ни разу небо тихого городка не видело вражеских самолетов, но по земле все шире расползались зловещие трещины щелей, росли на окраине линии противотанковых рвов.
… Ранним утром лучи солнца, медленно скользя по стене, добрались до головы спящей Наташи и разбудили ее. Девочка знала по опыту: теперь как ни вертись, все равно не скроешься и не заснешь… Надо вставать.
Мать давно ушла на работу. Наташа даже не слышала, как она встала.
Любовь Ивановна спит и встанет еще не скоро. Она никогда не торопится. Уж сколько раз бывало так, что Серафима Васильевна будила ее ночью, когда надоедал плач маленького Вити. Самой матери ничто не мешало спать - такой уж у нее был характер.
Раз мамы нет, вовсе не обязательно полностью выполнять скучную процедуру умывания. Подбежав к рукомойнику, Наташа обеими ладонями плеснула на лицо студеную воду и потянулась за полотенцем. Щелчок по затылку заставил ее присесть.
- А полотенце кто за тебя будет стирать? Мать? Мойся как следует! - приказала Тая.
Наташа вздохнула, но подчинилась. Один раз Тая уже обстрекала ей руки крапивой, да еще и за платье сунула ветку. С ней шутки плохи. Капризный Олег и то не решался устраивать при Тае фокусы.
Двойственное чувство мучило Наташу. С одной стороны, ей не хотелось подчиняться такой же девочке, как она сама; с другой стороны, она до зависти восхищалась Таей.
Ну кто из ее подруг умеет так хорошо стряпать, стирать, мыть пол?.. А главное, так аккуратно и красиво носить давно вылинявшее ситцевое платье. У Таи оно всегда как новое. Это заставляло Наташу вздыхать и с грустью рассматривать свое собственное, словно изжеванное теленком.
Радио напомнило о войне суровой песней:
…Идет война народная,
Священная война…
Отец так и не прислал ни одного письма, но об этом лучше не думать, а то расплачешься…
- На Волгу бы за дровами надо сходить, - сказала Тая, обжигая губы кипятком. Девочки берегли заварку для Серафимы Васильевны.
- Я на Волгу схожу, ладно? - сейчас же предложила Наташа, - И Олег со мной может пойти… Пойдем, Олежка?
Мальчик скривил рот:
- Не хочу-у… Я в кино пойду, мне мама обещала!
- Мало ли что обещала, - дернула плечом Тая, - может, то еще до войны было!
Но Олега уговорить не удалось. Он кинулся будить мать, чтобы получить подтверждение. Секунду спустя Олег рявкнул во весь голос, получив шлепок, и помчался на двор. Оттуда скоро послышался голос тети Клавы:
- Бедненький ты мой, кто же это тебя обидел?.. Ах они дряни такие! А мы вот палкой их, палкой! - словно маленького, уговаривала она Олега.
Не выдержав, Тая высунулась в окно:
- Оставьте его в покое! Сам виноват, и реветь ему не из-за чего!
За спиной девочки, драматическим жестом распахнув дверь, появилась Любовь Ивановна:
- Господи! Хоть капля, хоть частица совести есть у тебя или нет?! Так орать! Ну заняла бы чем-нибудь ребенка…
Не слушая больше, Наташа выбежала на улицу, прихватив тяжелую корзину. Да, шумно стало в их тихом доме!
* * *
Наташа поставила корзину на землю и крикнула:
- Кто по дро-о-ва?
Одной идти на Волгу за щепой не хотелось.
Из окна дяди Колиной квартиры вылез худой, длинный Слава.
- Пойдём что ли. Может по дороге знакомых встретим - предложил он.
- А Светка ваша не пойдет?
- Где уж ей! Она у нас гордая. Отцу на базаре торговать помогает… Это от меня толку пшик, только и остается, что за щепками ходить…
- Ну зачем ты так говоришь? Ты же лучше сестренки учишься и на баяне играешь! - возмутилась Наташа.
- Учусь лучше? - вскинув голову, мальчик посмотрел в далекое, исчерканное стрижами небо, прищурился: - А что толку от этого ученья? Вон отец говорит, что на толкучке ученые-то люди последнее барахло продают, а он, неученый, покупает… Говорил тут как-то: "У меня к концу войны миллион будет!" И ведь будет, это точно!
Наташа задумалась, хмуря тонкие темные брови.
- А ты хочешь, чтобы у тебя миллион был?
- На что он мне?.. Эх, удрать бы отсюда на фронт! Да кому я там нужен такой?
Сильно хромая, мальчик побрел со двора, захватив у сарая мешок. Одна нога у него была заметно короче другой, и оттого высокая фигура казалась нескладной, словно перекошенной.
У ворот на них чуть не налетела Светлана, прибежавшая с базара от отца. Нарочно толкнула брата:
- Чего под ноги лезешь, инвалидная команда!
- Сорока-воровка! Бусы украла! - крикнула Наташа, намекая на давнюю историю с янтарными бусами бабки Климовны.
Светлана посмотрела на обоих нестыдящимися глазами, повела плечом.
- Подумаешь, о чем вспомнила! Мне папа таких бус десяток купит… - и ушла.
Постояв с минуту, Наташа и Слава пошли своей дорогой, оглядываясь в поисках попутчиков:
На залитой солнцем улице тысячи мелочей напоминали о войне: белая паутина бумажных полосок на окнах, защитные козырьки на фарах встречных машин и госпиталь в школе, где еще в прошлом году учились ребята.
Пыльная булыжная мостовая сбегала к линии железной дороги. Наташа прыгала по камням, стараясь ступать только на голубоватые булыжники: ей казалось, что они не так обжигают босые ноги. Слава шел не выбирая дороги. Темные, как у сестры, "цыганские" глаза невидяще смотрели прямо перед собой. Никто не мог бы сказать, о чем думает Слава.
Наташа уже давно привыкла к тому, что он мог просто так вдруг взять и спросить: "А правда, что под собором подземный ход есть?" Или: "А ты не знаешь, кто первым самолет построил?" И никогда не дожидался ответа.
Но на этот раз Слава молчал.
Возле семафора стояли ребята. Наташа еще издали их узнала:
- Смотри, наши! С "татарского" двора! Чего они тут ждут? Ой и Селим.
Наташа неуверенно оглянулась на Славу - встречаться с Селимом ей вовсе не хотелось. Этот и побьет, и дрова отнимет, если вздумается. Не зря его вся улица боится…
Но Слава так же молча, подошел к ребятам. Наташа следом.
Селим - большой, горбоносый, с челкой до бровей - отстукивал пятками чечетку. Рядом, завороженно следя за каждым его движением, стояла тихая белобрысая девочка Аля.
-Ждете кого? - спросил Слава.
- Черта в кармане! - ответил Селим. Там Костя Хряпа сегодня дежурит, тут подождёшь…
Узкая тропа от железной дороги спускалась к лаве на берегу Волги, где полоскали белье, а с двух сторон тянулись, накренившись, серые заборы лесопилок. На них полосами белели свежие доски на месте дыр, но лазеек все равно не делалось меньше. Да к чему было и жалеть щепу и обрезки? Все равно они годами гнили на берегу. Только такие люди, как Костя Хряпа могли пальнуть солью по ребятишкам, собирающим эти щепки. Но Костя мог, это все знали.
-Может, по берегу пройдем? Хоть коры насобираем… - предложил Слава.
- А что с ней делать с корой-то? - пожал плечами Селим - Она же мокрая, надорвешься, пока дотащишь, а потом суши. Нет я другое думаю, - Он по-особенному быстро посмотрел всем в глаза: - Госпиталь-то у нас рядом, а там я сам видел обрезков этих машины три привезли, выше забора куча лежит. Айда?
- Но ведь там госпиталь… - не очень уверенно сказала Наташа.
- Да, нехорошо вроде… - так же неуверенно протянул и Слава.
Аля промолчала.
Все посмотрели на дорогу. Перед ребятами далеко вверх уходила накаленная солнцем мостовая. Вниз по ней бежать легко, все они знали, каково тащиться вверх с тяжелой корой. Тело перегибается от тяжести пополам, кажется, камни близко, у самого лица, и глаза слепнут от пота. А госпиталь наверху горы. И дров там куча выше забора…
- В общем, пошли. Я веду, я отвечаю, - гордо сказал Селим, и все вздохнули с облегчением. Стало просто: ведь не сам ты это придумал, а пошел за другими.
Забор возле госпиталя строили наскоро. Раньше, когда здесь была школа, стоял просто низенький штакетник, а за ним дремучая чаща чайного дерева. Теперь вместо штакетника поднялся легонький тесовый забор. Селим постучал по одной доске, дернул. Скрипнув, она отошла в сторону.
- На соплях сделано, - сказал он пренебрежительно и отодрал вторую.
Ребята оказались в знакомом дворе. На асфальте возле дверей еще видны "классики" - их нарисовали когда-то масляной краской, так и остались. А на гимнастической площадке горой свалены кровати и рядом сарай стоит незнакомый. Возле забора за сараем огромная гора дров. Самых лучших "досточек", какие редко доставались ребятам на лесопилке, - охранники продавали их на базаре.
- Ой, сколько тут! - тихонько ахнула Наташа. - Хоть каждый день брать - все равно незаметно будет, верно?..
- Бери и не разговаривай! - оборвал ее Селим.
Они с Алей начали класть дрова в корзины, а Слава стоял и смотрел на груду кроватей, точно и забыл, зачем сюда пришел.
- Ты что, до завтра так будешь стоять? - тряхнул его за плечи Селим.
- Нет… Я пойду… Я на берег лучше… - Слава попытался скинуть с плеч его руки.
- Что?! Ах ты мазила! Он пойдет, а потом на нас же ябедничать, да?!
Наташа поняла - сейчас Селим будет бить Славу.
- Не трогай его, не трогай! - Она всем телом повисла на руке Селима.
- Ну, работнички, чего не поделили? - раздался совсем близко спокойный низкий голос.
Наташа даже не успела ничего понять - Селим вырвался и исчез. Аля тихонько отодвинулась за угол сарая и тоже скрылась. Только они со Славой стояли возле кучи дров, а напротив дядька в халате и на костылях. Лицо у него было широкое, с добрыми, толстыми губами, но глаза такие, что Наташа попятилась, жалко махнула рукой:
- Мы же немного… Мы больше не будем! Отпустите нас, дяденька!
- Да я и не держу, бегите. Мне все одно за вами не угнаться. Видите, нога-то какая…
Вместо ноги у него действительно болталась толстая, неуклюжая культя. Наташа сразу-то и не заметила.
- Только как же это вам совесть позволила у раненых бойцов добро воровать, а?
Слава резко выпрямился и замер, а Наташе хотелось одного - чуда. Любого. Пусть провалится земля, пусть рухнет на нее дерево, пусть… все, что угодно. Только бы не слышать, что это она, Наташа, обокрала раненых!
- Ладно, ребята. Садитесь, да потолкуем маленько, в ногах все одно правды нет, - совсем другим голосом, тихим и очень грустным, сказал боец.
Они втроем присели на дрова.
- Ты вот, я смотрю, совсем как моя Иришка - беленькая да темнобровая. И батька у тебя, поди, на фронте, а?
- На фронте… - чуть слышно ответила Наташа.
- А мать на работе и ты целый день одна, ведь так?
- Так…
- А раз так, как ты должна жить?
- Не знаю…
- А что ж тут не знать? Дело простое. Надо, чтобы все по правде было - и только. У тебя и у меня все одно. Если я с передовой не убегу, если ты мать не обманешь и чужого не возьмешь - тут немцу-то и конец! Пришибет его правда. А что было бы, если отцу твоему написать, что ты у раненых дрова воровала а? Или твоему? - повернулся он к Славе.