Поля первая поспешила на кухню, быстро стащила с блестящей медной проволоки Катькины штанишки. На этой же проволоке в углах висели большие вязанки крупного янтарного лука, поменьше - чеснока и пучки каких-то трав. На кухне пахло всем богатством земли и добрым человеческим жильем.
На плите варилась картошка, кипела, даже крышка подпрыгивала на кастрюле, вырывался аппетитный пар.
У двери на балкон стояла большая бочка, прикрытая чистой скатертью.
- Пока я соберу на стол, вы поработайте. Выкатите бочку с капустой на балкон, а то перекиснет, - сказала хозяйка.
- Удалась? - спросил Максим, зная по опыту многих лет, что капуста у Шугачевых всегда отменная, даже и замерзшая, ведь хранить ее можно было только на балконе.
- Не знаю, как кому, а я ем, и еще есть хочется.
- Что-то тебя опять на кислое потянуло, - без улыбки пошутил Шугачев.
Поля залилась краской, как девочка.
- Бесстыдник ты, Витя!
Максим захохотал.
- А что? Подари, Поля, миру еще одного зодчего.
- Да нет, хватит уже. С этими зодчими замучилась. - Она опять вздохнула.
Чтоб открыть дверь на балкон во всю ширину, иначе бочка не проходила, пришлось отодвинуть шкафчик с посудой. Да и над бочкой, в которой было пудов восемь капусты, покряхтели. Шугачев запыхался. А у Максима тут же возникла идея.
- Послушай. Если этот шкафчик втиснуть между плитой и стенкой? Войдет? - Он прикинул. - Войдет. А холодильник переставить к двери. Тогда стол можно поставить здесь. Будет просторнее и удобней хозяйке. Правда, Поля?
Шугачев почему-то разозлился.
- Пошел ты к черту со своими интерьерами! Надоело. Дизайнер несчастный! - Слово "дизайнер" у Виктора уже давно стало бранным.
Хозяйка ужаснулась от такого обращения с гостем. Поблагодарил, называется, за помощь, за добрый совет.
- Витя! Ты ошалел! Как можно?
- Да ну его! У меня его идеи в печенке сидят, - сказал Шугачев и пошел в ванную.
- Простите его, Максим, - попросила смущенная Поля.
- Не расстраивайся, пожалуйста. Что я, Витьки не знаю? Или впервые слышу от него такие речи?
- Перемываете косточки? Но не забудьте высушить! - уже весело крикнул из ванной Шугачев и, хлопнув дверью, пошел в комнату к детям, которых хозяйка выгнала из кухни, когда выкатывали бочку.
- Вы же знаете, какой он консерватор! Сколько я воюю, чтоб заменить кое-что из мебели. Люди беднее нас гарнитуры покупают. А он ни в какую. У него, видите ли, принцип, - она снова вздохнула и пожаловалась: - Трудно мне с ними, Максим. Каждый со своими выдумками. Верочка такая общительная была. Помогала мне и все институтские новости рассказывала. А теперь... Будто подменили девочку... Недели две уже. Замкнулась. Никому ни слова. По ночам плачет... Я ведь слышу. Может быть, вы, Максим, поговорили бы с ней. Она вам доверяет. Другу семьи дети иной раз расскажут то, чего не скажут родителям.
- А что, если я это сделаю сейчас?
Полина благодарно улыбнулась.
На его стук в дверь Вера ответила не сразу. Через минуту открыла и как будто удивилась, хотя, конечно, слышала его голос.
- Вы? Простите. А я думала, Катька дразнится. Все не дает покоя.
- Добрый вечер, Вера.
- Добрый вечер.
- Можно войти?
- Пожалуйста.
Следом за ним вошла и Катька.
Вера взяла сестру за воротник и довольно невежливо выставила за дверь, повернула ключ.
Катька протестовала, стучала в дверь кулачками. Но вскоре затихла - мать молча увела ее на кухню.
Вера, видно, лежала до его прихода, потому что покрывало и подушка на диване были смяты. Там же валялась раскрытая книжка. На столе к чертежной доске приколот чистый лист ватмана.
Максим поднял с дивана книгу. "Дым" Тургенева.
Вера опустила глаза, как будто ее застали за чем-то недозволенным.
Максим подошел, положил руку на ее острое плечико. Девушка съежилась и еще ниже опустила голову.
- Вера! С самого твоего детства мы с тобой друзья. Правда?
Она чуть заметно кивнула.
- Мне будет горько, если с твоим повзрослением придет конец нашей дружбе. Это не самое лучшее - запираться от близких, от друзей.
- Я запираюсь от Катерины.
- Вера, не хитри. Посмотри мне в глаза.
Она подняла голову, посмотрела на него, попыталась улыбнуться.
- Боже мой! Что с тобой?!
- А что? - испугалась Вера.
- Почему столько печали? Из-за чего? Какая беда стряслась?
Ясная, прозрачно-лазурная глубина вмиг затуманилась слезами. Девушка прижала к глазам пальцы, будто испугавшись, что слезы вот-вот брызнут фонтаном.
- Что случилось, Верунька? - тихо, очень ласково и мягко спросил Максим. И девушка, уткнувшись лицом ему в грудь, прошептала:
- Беда, дядя Максим.
Он не спросил, какая беда. Не спугнуть бы этого птенчика. Ждал. Раз начала, доскажет. Да, нелегко ей было решиться на такое признание, хотя, наверно, скрывать было еще тяжелей. Надо было преодолеть и страх, и стыд.
Снизу глянула ему в лицо уже сухими и горячими до лихорадочного блеска глазами.
- А вы... вы не скажете нашим?
- Ты же знаешь, я из разговорчивых, но умею и молчать.
Вера поднялась на цыпочки, должно быть, хотела дотянуться до уха, не дотянулась, прижалась к шее и не прошептала, нет, Максим не услышал - почувствовал кожей, сонной артерией, как из горячих губ ее вырвались слова:
- У меня... будет... ребенок...
Так просто было догадаться! Какая еще могла случиться беда с восемнадцатилетней девушкой? Но - странно! - если б у Максима были не минуты, а часы и дни на размышления о Вериной тайне, он, вне всякого сомнения, припомнил бы сто человеческих бед, но об этой не подумал бы, как, наверно, не подумала и мать. Он знал Веру с пеленок, и она все еще оставалась в его представлении ребенком, девочкой.
Максима охватило странное чувство - какой-то страх перед ответственностью за чужую судьбу. Он испытывал его разве что на войне, когда вел разведчиков в тыл врага. Сразу отступили собственные беды, показались мелкими и ничтожными по сравнению с тем, что переживало это юное, беспомощное существо. Можно себе представить, как у нее наболело, если она отважилась признаться ему, мужчине чуть ли не в три раза старше ее.
Вера отступила на шаг и смотрела на него с надеждой и страхом. Он понял, что даже секундная его растерянность может еще больше испугать ее и потушить последний огонек надежды на благополучный, достойный выход из такого положения.
- Он не хочет жениться? - шепотом спросил Максим.
Но Вере показалось, что он говорит слишком громко, она испуганно взглянула на дверь, хотя голоса родителей, ребят доносились откуда-то с кухни.
Максим взял ее за руку, усадил на диван, сам сел на стул напротив, лицом к лицу, как врач перед больной.
- Это тот каштановый красавец?
Карнач читал на старших курсах теорию архитектурной композиции и несколько раз встречал Веру с высоким красивым студентом. Еще тогда он подумал, что у Шугачевой недурной вкус, хотя, правда, и сама она девушка привлекательная - в мать, разве что ростом маловата, особенно рядом со своим другом.
Вера кивнула: он.
- Не хочет жениться?
- Нет, он хочет... Вадим... Он хороший. Но родители... Отец его сказал: женишься, забудь дорогу в мой дом. А он любит их и не может.,.
- Кто его отец?
- Он живет в Минске. В Госплане, кажется, работает.
- Считай, полбеды с плеч. С плановиками я здорово умею разговаривать. Они ведь должны все планировать. Свадьбы в том числе. Определи меня доверенным лицом, и я все улажу. Договорились?
- Договорились, - уже чуть веселей улыбнулась Вера и, как бы поверив, что есть какой-то выход, спасение, горячо зашептала, все еще опасливо поглядывая на дверь: - Дядя Максим, всю жизнь буду вам благодарна...
- На всю жизнь зарока не давай, дитя мое. Жизнь - дело долгое и сложное. Я одного друга сколько лет благодарил, а теперь проклинаю его услугу. То, что когда-то было добром, стало злом.
- Вам причинили зло? - сочувственно и встревоженно спросила девушка, готовая, в свою очередь, броситься на помощь.
Но за дверью загремел Шугачев:
- Максим! Где ты? Картошка стынет!
Полина смотрела на него, как смотрят на профессора, который только что выслушал ребенка, болезнь которого непонятна и потому страшна для матери. Но "профессор" уверенно поставил диагноз, знает, что смертельной опасности нет, что болезнь не так трудно вылечить, и потому улыбнулся матери весело, бодро: ничего, мол, страшного. И... Полина поверила ему, у нее отлегло от сердца, она успокоенно вздохнула и еще более заботливо стала хлопотать у стола, заставленного по-крестьянски простой, но очень аппетитной закуской - огурцы, капуста, селедка, грибки, жареное сало с домашней колбаской, картошка, над которой поднимался столб пара.
- Что вам еще, мужички?
- Вот теперь я понимаю, отчего пухнет Шугачев. Гляди, можно подумать, что он арбуз проглотил.
Поля засмеялась не столько, должно быть, над бородатой шуткой, сколько потому, что на душе стало легче.
Шугачев между тем разлил коньяк, понюхал.
- Божественный аромат! Пьют же люди! А я на "сучок" только, да и то разве что на троих, могу разориться.
- Витя! Как не стыдно ныть.
- Ладно. Не перевоспитывай ты меня. Поздно. Поехали. За то, чтоб не случилось того, чего боюсь.
- А чего ты боишься? - встревожилась Поля.
- Ты знаешь, что сегодня отмочил этот типус? - хрустя огурцом, прошамкал Шугачев. - Он отвел свою кандидатуру в горком.
- Ну и что? - пожала плечами Поля; ей это не казалось чем-то особенным, прежде, когда учительствовала, она всегда отводила себя на всех выборах, потому что на общественную работу у нее не хватало времени.
- Ну и что? - повторил Полины слова Максим, причем так же искренне и серьезно,
Шугачев бросил на стол вилку и даже подскочил.
- Когда такой вопрос задает моя жена, так для нее нет разницы между школьным месткомом и горкомом партии. А когда ты прикидываешься наивненьким, это меня возмущает.
- Не понимаю, почему тебя испугал мой самоотвод.
- А-а, сам знаешь, что испугал. Да, испугал. Признаюсь! Испугал, потому что после этого может случиться, что на место главного посадят Вилкина. Макоед - еще не худший вариант. Ты знаешь, к чему свели эту должность в других городах.
- Если стать на голову, то будет казаться, что весь мир перевернулся вверх ногами.
- Нет, врешь. Это ты стал вверх ногами. И тебе ударила в голову...
- Витя! - остановила Шугачева жена, зная, что тот, когда разойдется, не слишком выбирает выражения.
- А я стою на ногах. О, я реалист! Черт возьми, мне легче жилось бы, если б я хоть чуточку был идеалистом. Но я реалист. И не мальчик. Мне шестой десяток пошел. Я знаю людей и знаю обстановку, в которой работаю. Что, скажешь, я плохой архитектор?
- Не скажу.
- Да я не менее талантлив, чем ты!
- Ну и похвальбишка ты, Витя, - легкой, безобидной насмешкой старалась утихомирить мужа Поля. - Лучше выпейте еще да закусывайте. Картошка стынет.
- Наливай, А что я создал за четверть века? Стоящее внимания - лишь в последние пять лет, когда ты после поисков счастья в столице стал главным архитектором города.
- Ты преувеличиваешь мою роль. За тебя. За твой талант.
- Не иронизируй.
- Нисколько. Я совершенно искренне. Будь здоров.
- Черт с тобой. Я выпью и за мой талант Но я пью за тебя, за то, что ты добился, чтоб с тобой считались, с твоим мнением. С твоим и нашим! Чтоб мы не были исполнителями воли архитектурных дилетантов! - Шугачев опрокинул рюмку, закусил картофелиной, сделал вывод: - Талант требует еще смелости.
- Вот это правда, смелости у тебя никогда не хватало, - как бы с укором сказала Поля.
- Да нет. Детей он делает смело. - Максим пытался обратить все в шутку.
- Случись ему рожать хоть раз, поглядела бы я на его отвагу, - с иронией улыбнулась Поля.
Шугачев на шутку не откликнулся. Слишком большое значение придавал он поступку Карнача и слишком всерьез думал над возможными последствиями.
- Нет, я смелый! Но я смел в воображении, когда сижу за чертежной доской. Однако это для нас, архитекторов, далеко не все. Смелость на практике - вот истинная смелость. Ты смел на практике. В этом твое преимущество над такими, как я. Ты обладаешь пробивной силой. В наше время и особенно в нашей профессии это много значит - уметь пробить, организовать.
- Ты наделяешь меня качествами, за которые бьют. Почитай современные романы.
- Да, неглубокий литератор, послушав Макоеда и даже меня сегодня, написал бы с тебя отрицательный тип. Можно выставить все те качества, которыми я восхищаюсь, так, что ты окажешься отрицательным. Но если б тот же литератор посмотрел на тебя моими глазами, то он увидел бы организатора, которых нам так недостает... - Опрокинув рюмку, которую налила Поля, один, без тоста, без обычного "поехали" или "будь", Шугачев снова вспыхнул: - Черт с ним, с литератором! У меня, как у каждого зодчего, есть славолюбие и самолюбие - желание увидеть свою смелую фантазию осуществленной в натуре полностью, прости, без обрезания. Одна Поля знает, как меня мучает то, что мои дома стареют скорее, чем я. Стареют задолго до технической амортизации. И в этом повинны не проекты. Дом на Привокзальной так не постареет. Только благодаря тебе мне удалось раза два перенести с бумаги на землю, осуществить в камне, бетоне, стекле свой замысел. Теперь загорелся маяк - Заречный район. Ты представляешь, что это значит и для меня и для людей - построить его таким, каким задумали мы с тобой? Вот почему я не хочу твоего падения. Я эгоист. Думаю о себе.
- Да откуда я могу упасть? - разозлился наконец Максим. - А упаду - невысоко падать, не разобьюсь. Подумаешь, главный архитектор. Кроме умения пробивать, как ты говоришь, которое мне надоело до черта, у меня есть еще что-то за душой - я тоже умею создавать кое-что. И хочу творить, а не пробивать! А я набрался разных должностей и званий, как собака репья, с утра до ночи заседаю.
- Обиделся? - опять успокоившись, спросил Шугачев и, прожевав и проглотив колбасу, добродушно заключил: - Черт с тобой. Обижайся.
- Витя! По-моему, ты пьян! - упрекнула жена, чувствуя неловкость перед гостем и желая как-нибудь незаметно перевести разговор на другое, хотя понемногу и начинала понимать, почему ее Виктор так взволнован. А Шугачев вскинулся опять:
- Нет, ты мне объясни, что случилось. Что это? Отрыжка прежнего пижонства? Так не в том же ты возрасте! Голова закружилась? Отчего?
- Сам думаю, отчего.
- Не прикидывайся дурачком. Ты можешь выйти из многих комиссий, советов, комитетов, где ты иной раз заседаешь без всякой пользы. Но есть такое представительство и такие звания, которые нужны нам не для удовлетворения мелкого тщеславия, не для того, чтоб покрасоваться перед бабами на курорте. Нет, членство в таких комитетах может помочь делать дело, нужное народу. Неужто тебе это надо объяснять?
Нет, это объяснять ему не надо. Откровенность, с которой говорил Шугачев, - свидетельство высшего дружеского доверия. А он, Максим, всегда высоко ценил верность в дружбе. Но слушал он Шугачева неровно - то внимательно и цепко, то с провалами, уходя во что-то другое. В мысли не о себе, о них - Шугачевых. Он думал о Вере. Ее до банальности обыкновенная девичья беда заслонила, отодвинула его собственную драму, кстати, не менее банальную.
"А может, сказать Шугачевым о причине моего самоотвода?" - несколько раз приходило ему на ум, да сдерживала неуверенность: вдруг он сам не до конца понял, что причина именно в этом.
Как-то слабо вязалось одно с другим. Может случиться, что посторонние, даже Шугачев, не поймут и посмеются над ним. Поймет разве что Поля, тут он не сомневался. Если б не Виктор, возбужденный, взбудораженный его поступком и собственными словами, Поле можно было бы все рассказать. Кстати, ей не понадобилась бы длинная исповедь, достаточно было бы нескольких слов: "Худо у нас, Поля", - и она обо всем догадалась бы, поверила и приняла бы к сердцу с душевностью близкого человека. А Виктор может ответить на его признание: "Идиот! Из-за бабы губишь дело".
А может, Поля знает больше, чем он? Не зря же она остановила Катю.
"С кем это она раскатывала в машине, уважаемая тетя Даша? Выходит, мне еще небезразлично. Шевелится еще что-то. Нет, это уже не ревность. Просто не хочется еще и эту пошлость переносить. Между прочим, следовало бы сказать Поле про Веру, хоть он и дал Вере слово. Мать... такая мать, как она, должна знать. Но опять-таки если б без Шугачева. А то этот крикун, чего доброго, тут же наделает шуму. Тогда для Веры это и в самом деле обернется трагедией".
- Ты меня не слушаешь!
- Прости, задумался.
- О чем?
- О чем? - Максим лукаво посмотрел на хозяйку. - Сказать ему, Поля?
Она подхватила шутку, между прочим, уже не новую у них.
- Не надо. Пускай наша тайна помучает Шугачева. Он любит разгадывать чужие тайны, потому что своих у него нет. Чуть появится и тут же вылетит.
- Держите свои тайны под семью замками. Вам же хуже, - вдруг остыл Шугачев и занялся картошкой с капустой.
"И в самом деле хуже", - подумал Максим.
В это время в другом доме два человека тоже обсуждали самоотвод Карнача - Бронислав Макоед и его жена, Нина Ивановна. Все было рассказано и обговорено во время обеда. Но и у телевизора, в затемненной комнате, полулежа в низком мягком кресле, Макоед не столько вникал в сюжет и детали постановки венгерской семейной комедии, сколько думал о Карначе, которому не однажды клялся в дружбе, однако в душе считал врагом, слишком часто стоявшим у него на пути.
Нина принесла кофе. Поставила на столик кофейник и чашки. Макоед любил жить красиво и модно, убежденный: тем, что архитектора окружает, на чем он спит, из чего и как ест и пьет, определяется его художественный вкус. Ему пришлось немало потратить сил, чтоб приучить к комфорту Нину, женщину энергичную, умеющую приспособиться к любой жизни, но стихийную, неэкономную - сколько у нее продуктов пропадало, небрежную - раньше ни одна вещь не лежала, не стояла у нее на месте. Теперь знакомые восхищались вкусом, с каким обставлена их квартира. Интерьер - его область, поддержание порядка - дело женщины. Но, в конце концов, и в этом его заслуга. Если бы кто-нибудь знал, каких усилий ему стоило "укротить эту дикую кобылку". Хотя вряд ли и укротил. Черт с ней сладит, с этой настырной бабой, из которой не вышел архитектор, но у которой хватило настойчивости написать и защитить диссертацию и занять место заведующей кафедрой. Зарплата у нее больше, чем у него, и поэтому она держит себя независимо. Где же справедливость? Все получила, всему научилась от него, а теперь задирает хвост, даже пытается командовать!
Нина примостилась в таком же кресле по другую сторону столика.
- Они развелись?
- Кто?
- Герои.
- Черт их знает.
- Ты смотришь или спишь?
- Я думаю.
- О Карначе?
- Я дорого дал бы, чтоб знать, что это: проявление его силы или слабости?
- Считай, силы. Карнач - настоящий мужчина.
- Ты знаешь, какой он мужчина?
- К сожалению, нет.
- К сожалению! Не буди во мне зверя, Нина!