- А муж у меня зачем? - без улыбки ответила Нина Ивановна на его вопрос о картошке, все еще настороженная и испуганная.
- Бедный Макоед? Да и все мы, мужчины. Возвращается матриархат.
- По-моему, это вам хочется вернуть матриархат, чтоб еще больше работы взвалить на наши слабые плечи.
Нине Ивановне не терпелось поскорей перейти от галантной болтовни к более серьезному разговору, который, может быть, прояснил бы ее положение.
- Какие новости в архитектуре, Максим?
- Нина Ивановна, богиня моя, все новости должны быть у вас, теоретиков. А нам, практикам, некогда полистать журнал. Сегодня один бородатый тип потребовал, чтоб я пошел показал, где ему поставить уборную, простите.
Роза, недавно приобщившаяся к архитектуре, любила разговоры на специальные темы и слушала, разинув рот, но уборная ее опять рассмешила.
- А высокому функционалисту пришла идея надстроить николаевскую казарму на Ветряной. Можешь представить, какой шедевр мы возвели бы.
У Нины Ивановны немного отлегло от сердца: нет, кажется, он по-прежнему занят своей работой.
- Твой гениальный Макоед тоже не нашел другого места, как площадка напротив Лесной, чтоб посадить общежитие института. Еще один шедевр!
Нина Ивановна засмеялась, почти уже успокоенная; сарказм по отношению к мужу ее не задел.
Но тут же неожиданно Максим нанес чуть ли не смертельный удар.
- Надоела мне до чертиков эта нервотрепка. Завидую вам. Чистая наука. Безгрешные юные души.
- Так переходите к нам! - весело предложила Роза. - Вас с распростертыми объятиями примут.
Не ведало наивное существо, что в один миг превратилось из лучшего друга и слуги во врага своей покровительницы. Но Нина Ивановна не испепелила ее взглядом: боялась взглянуть, чтоб не выдать себя.
- Открой лучше, Максим, нам, бабам, секрет своей молодости. Гляжу на тебя и дивлюсь: при такой цыганской черноте ни одного седого волоса.
- Не сплю на чужих подушках.
Роза сползла под стол.
- Не думаю, что мой Макоед спит, - без улыбки ответила Нина Ивановна.
- Макоеду ты часто мылишь голову, вот и полысел.
Нина Ивановна засмеялась, хотя на сердце было пусто и холодно.
Роза кудахтала от смеха.
Заведующая кафедрой упрекнула лаборантку.
- Роза, вы - что малое дитя.
Та вмиг умолкла, испугалась: почему вдруг на "вы"?
Резко зазвенел электрический звонок. Над головой и где-то далеко в коридоре затопали, загрохотали, даже стакан звякнул о графин. Максим поморщился: легкие железобетонные конструкции непригодны для зданий, где собирается столько людей, все дрожит, над головой грохот, будто танки идут. В старом корпусе Минского политехнического, где он учился, ничего подобного не было.
Вадима Кулагина он нашел, когда окончился перерыв и студенты собрались в аудитории. Тот неохотно принял приглашение выйти поговорить - не хочет пропускать лекцию.
Максим, глубоко скрыв сарказм, сказал совершенно серьезно:
- Приятно видеть студента, который не пропускает ни одной лекции.
Попал в цель - друзья Вадима весело засмеялись.
Юноша был уверен, что его ведут в деканат, поэтому держал себя несколько нахально. Удивился, когда Максим предложил выйти на улицу. Удивился и... испугался. Максим простил ему нахальство, в его возрасте многие ведут себя так, это глупая мальчишеская форма утверждения своего "я", своей независимости. Сам он, правда, таким не был, потому что до института армия и война уже воспитали в нем чувство собственного достоинства. Но ни на войне, когда каждый день смотрели смерти в глаза, ни теперь, в мирной жизни, Максим никому не прощал трусости. Поэтому, увидев, что Кулагин испугался, сразу настроился против него.
Вадим не хотел одеваться, должно быть, нарочно, чтоб разговор не затянулся.
- Я закаленный.
- А я не закаленный, - с ударением сказал Максим. - Поэтому хочу разговаривать на равных. Я в пальто, в меховой шапке. А ты рядом будешь, как сирота, обращать на себя внимание прохожих. Что они подумают обо мне?
Вадим оделся.
Пошли проспектом по направлению к полю. Оно недалеко, новый институт строился на окраине. После его постройки проспект протянулся дальше: посадили молочный комбинат, рядом жилые дома. Многие в городе гордятся этим районом. Но не главный архитектор. Максим считает эту застройку своим самым большим поражением: слишком уж "по-новому", шаблонно, по-сверхтиповому. Чистейший функционализм. Такие районы есть в каждом городе. Единственное их достоинство, что новые. А что будет, когда они постареют?
Он спросил у студента, как ему нравятся планировка района и его архитектурный облик. Вадим ответил:
- Мне нравится. Современно.
Вот так, коротко и ясно: современно. Формула всеобъемлющая. Попробуй спорить.
Поэтому, оставив архитектуру в покое, Максим безо всяких подходов спросил о главном:
- Ты любишь Веру?
Вадим не удивился, как будто ждал этого вопроса.
- Это имеет отношение к архитектуре?
- Это имеет отношение к судьбе будущего архитектора. Между прочим, есть нерушимый закон, он не записан в моральном кодексе, но вытекает из него: прежде чем стать хорошим специалистом в любой области, надо стать человеком. Просто человеком.
Но тут же обожгла мысль: "Завтра он узнает, что я развожусь с женой, и можно представить, как истолкует мои слова".
Вадим помолчал минутку и ответил как будто даже застенчиво:
- Мы дружим.
- Знаешь, что от вашей дружбы будет ребенок?
Юноша остановился, глотнул морозный воздух, по лбу из-под шапки красивых каштановых волос поползла бледность, но не дошла до щек, они не побледнели, по-прежнему светились здоровым румянцем.
- Откуда вы... знаете?
- Я друг семьи.
Он съежился, и бледность перешла на щеки.
- И родители знают?
- Пока нет.
- Откуда же вы?..
- Мне сказала Вера.
Губы его скривились в подленькой ухмылочке, и бледность поползла обратно, вверх,
- Почему такое доверие?
Максиму стало гадко. Если б речь шла о судьбе его собственной дочери, то на этом он бы, верно, прекратил разговор с "женихом". Но Веру такая развязка мало порадует. Этой бедной влюбленной девочке надо помочь выйти из ее тяжелого положения с наименьшей душевной травмой. Да и всем Шугачевым - Поле, Виктору... Наконец, надо исходить из того, что нет людей безнадежных, тем более не безнадежен этот парень, в хороших руках - а у Шугачевых руки хорошие - он еще может стать человеком.
- Почему такое доверие, тебе, видно, трудно понять. Но ты мог бы знать из ее рассказов, что я нес ее из роддома. Нянчил, когда ей было год, два, три... Существовала когда-то такая категория - крестный отец. Часто он бывал духовным отцом. Ему, особенно если он близкий друг семьи, дети доверяли больше, чем родителям. У тебя не было такого человека?
Вадим молчал.
- Представляешь ее душевное состояние, если она отважилась признаться мне в своей беде? Хотя, по логике, для женщины это должно быть радостью, счастьем...
- Что? - должно быть, Вадим задумался и не уловил смысла его слов.
- То, что она будет матерью.
- Ну, не очень-то этому радуются в наше время.
У Максима зачесались руки, но он спрятал их в карманы пальто.
Студент достал сигареты, щелкнул красивой зажигалкой. Дым потянуло на Максима, и ему тоже захотелось курить. Но своих сигарет не было - нарочно не носил, чтоб не поддаться искушению. Бестактность студента - закуривает, не спросив разрешения, - оправдал: должно быть, волнуется, а если волнуется, значит, не законченный циник.
Максим смягчился.
- Думаю, ты знаешь, что в таких случаях делает мужчина?
- Что делает? - наивно спросил студент и закашлялся, поперхнувшись табачным дымом.
- Неужто не знаешь? - с иронией повторил Максим. - Я имею в виду настоящего мужчину. У которого есть совесть. Честь. Надеюсь, что ты именно такой.
Вадим не сразу ответил.
Максим дал ему подумать, не торопил.
- У меня есть отец и мать, я их уважаю. Я ничего не решал без их согласия. А они против моей женитьбы.
- Твое уважительное отношение к родителям хвалю. Ты говорил с ними?
- Отец сказал: женишься - живи как хочешь. А как я проживу, пока учусь?
Максим отметил, что Вадим не отвечает на его вопрос, говорил ли он с родителями о Вере. Он ссылается на слова отца, которые могли быть сказаны год и два назад за вечерним чаем, обычные слова, которые говорят отцы по конкретному поводу или просто так, желая продемонстрировать "житейскую мудрость".
Если бы Максим поверил в искренность Вадима, то пообещал бы и ему, как Вере: "Я поговорю с твоими родителями". Так и думал, когда ехал в институт. Но во время разговора убедился, что дело не в родителях или, во всяком случае, не только в них. Перед ним был молодой рационалист, который научился разделять свои чувства на выгодные для него и невыгодные. Красивыми словами, эмоциональными призывами его не убедишь.
- Как же живут другие?
- Немногие студенты женятся. А кто женат, так и живут.
- А ты приучен к сладкой жизни?
- Я живу в общежитии, как все.
Осмелел и отбивает удары ловко.
- Что же ты советуешь Вере? Что ей делать?
Студент раздраженно бросил окурок на лед в канаву. Асфальтированный тротуар кончился, они остановились, словно перед препятствием. Вадим первый повернул назад, как бы подчеркивая, что ему разговор надоел, что пора кончать его. Посмотрел на Максима нахально, дерзко и, показалось, насмешливо. Победителем посмотрел.
- С Верой мы сами договоримся. Без вас. Вот как заговорил!
Максима передернуло, но он понимал, что в такой ситуации, с таким человеком спокойствие - самое сильное оружие.
- Это разумно - договориться вам самим. Но знай, Шугачевы не та семья и Вера не та девушка, Чтоб это можно было решить так, как, я чувствую, тебе хочется. Нет, дорогой мой молодой коллега! За все надо отвечать. За все наши архитектурные и житейские промашки. Однако в данном случае высокая ответственность может дать тебе счастье на всю жизнь.
Он посмотрел на Вадима: если тот скептически улыбнется на его слова, надо будет повернуть разговор иначе, тогда уж пусть не ждет деликатности и пощады. Нет, студент был задумчив и серьезен. Значит, не сомневается в том, что Вера - девушка, с которой можно построить счастье.
- Я поговорю с родителями.
Ах, свинтус! Все-таки признался, что о Вере ты с ними не говорил, а морочил голову девушке.
- Хочешь, я тебе помогу?
Вадим опять испугался.
- Нет, нет. Нет. Не надо. Я сам...
Максим отбросил дипломатию.
- Слушай, парень! Ты передо мной не крути... Я тебя вижу насквозь. И ты меня знаешь. Должен знать не только как преподавателя... Имей в виду... Верина судьба меня волнует так же, как судьба собственной дочери. Тебе понятно?
Вадим, как школьник, кивнул головой.
- Ну вот. Будем считать, что договорились. А теперь иди и хорошенько подумай. Не поспи ночь-другую... Подумай, как над самым ответственным проектом. А это проект серьезный, уверяю тебя. Будь здоров.
Студент постоял перед ним в нерешительности, опять с белой полосой на лбу, то ли собираясь что-то ответить, то ли не зная, как попрощаться. Потом быстро, почти по-военному повернулся и направился к институту чуть не бегом. Шагов через тридцать оглянулся, как будто хотел убедиться, что за ним не гонятся.
Максим стоял и смотрел ему вслед.
В воздухе кружились робкие снежинки.
VI
Игнатович с его пунктуальностью и требовательностью так уплотнил рабочий день, так загрузил себя работой, что под конец дня чувствовал себя прямо опустошенным. Уходил он из горкома на час позже всех; час этот в тишине тратил на то, чтоб спланировать следующий день, подготовить дела, требующие решения. Планировал он с серьезностью командарма, которому предстояло провести ответственную операцию. Когда по его примеру некоторые из горкомовцев тоже стали оставаться после шести, Герасим Петрович тактично дал понять, что он вовсе не считает таких работников лучшими, просто они не умеют рационально использовать рабочее время.
Одного он не любил - вечерних заседаний и собраний, на которых непременно надо было присутствовать. Они выбивали из ритма, нарушали режим, после них он с трудом засыпал и спал плохо.
В любую погоду он шел домой пешком и за эти пятнадцать минут отключался от дел, если не случалось таких, от которых, даже когда уснешь, не можешь отключиться. Лизе он редко рассказывал о своих делах, хотя жена его тоже член партии, работает в облсовпрофе, знает людей, в курсе многих городских проблем и посоветоваться с ней иногда бывает полезно. Но это значило продолжать работу и дома, никогда не отдыхать. Такая перегрузка не поможет завтра трудиться с полной отдачей. Поэтому он не любил, чтобы и Лиза рассказывала о своих профсоюзных делах, ведь часто это оборачивалось просьбами, над которыми нельзя было не думать. С давних времен, когда они еще оба работали в комсомоле, у них установилось почти нерушимое правило: дома - за ужином, в постели, у детской кроватки - только свои семейные проблемы, больше никаких; работа работой, дом домом.
Герасим Петрович считал, что это разумное правило, оно спасает от излишних перегрузок, что особенно важно сейчас, когда уже приходится носить в кармане валидол.
Игнатович миновал переулок, где стоял его дом, и направился к парку - погулять несколько лишних минут. Хороший был вечер. Пошел тихий сухой снежок. В парке звучала музыка. Сегодня он дал указание, чтоб тут залили еще один каток, а то дети идут на реку, как только установится лед, и в прошлом году был несчастный случай. Подумал о безынициативности работников, которые отвечают за отдых детей и обязаны были раньше его позаботиться об этом. Обо всем приходится думать самому.
Герасим Петрович вздохнул. Из головы не выходили слова Сосновского, его упрек. Такова судьба партийного работника. Достаточно одной промашки, чтоб заработать такую вот "благодарность". Какая промашка? В чем? Не хватает еще секретарю горкома интересоваться, кто как спит с женой. Черт его ведает, этого Карнача! Внешне все казалось в порядке. Неужто и Лиза ничего не знала, ни о чем не догадывалась? Разозлился на жену. Наверно, из-за этого и миновал свой дом: понимал, что там придется заниматься этим неприятным, кляузным делом. Не в пример другим мужьям ему совсем не хотелось как можно скорее сообщить пикантную новость жене. Во-первых, не тот у него характер. Во-вторых, не очень это, надо полагать, Лизу порадует. В-третьих... И так далее.
Удивляло, что раздражение его против Карнача не росло, наоборот, слабело. Какое-то седьмое или тринадцатое чувство подсказывало: не он виноват. Чем больше думал о том, что ему сообщил Карнач, тем больше настраивался против Даши. Ожила его давнишняя неприязнь к свояченице. Он как-то подумал, что Даша обокрала всех своих сестер, самая красивая, чертовка! Тогда, в молодости, он даже немного завидовал Карначу и считал, что тот должен быть ему благодарен - он их познакомил. Но потом не мог не увидеть, что Даше достались и те качества, которые вряд ли можно назвать положительными. Во всяком случае, у Лизы с годами эти черты постепенно сглаживались, а у Даши проявлялись все резче. Был момент, когда зависть к Карначу перешла в... незлобивое, этакое по-родственному добродушное злорадство: мол, природе, брат, свойственно равновесие, если много дано одного, то, как правило, не хватает чего-то другого.
Вот поэтому ему трудно было настроить себя против Максима. Но вместе с тем такое положение злило: не к лицу партийному руководителю душевная раздвоенность. Как же сохранить свойственную ему объективность, если дело дойдет до бюро горкома?
Легко Сосновскому упрекать. Разве он не знает, что в семейных отношениях сам черт ногу сломит, пока разберется. Однако придется разбираться не черту, а ему. Сосновский, наверно, спросит, что случилось.
Герасим Петрович вздохнул и отказался от намерения зайти в парк, посмотреть, как заливают каток. Нехотя повернул назад.
Лиза сразу почувствовала, что настроение у мужа не то что плохое, но все же... Во всяком случае, видно, что случилось что-то, о чем, нарушая свое правило, ему хотелось с ней поговорить. У нее разгорелось любопытство. Но за столом сидели дети.
Восьмиклассница Марина нахально и бесцеремонно требовала, чтоб ей купили такой же костюм для катка, как у Галки Бадзяй.
- Да нет их в магазине, Марина, - уговаривала дочку мать.
- А вы не можете позвонить этому Бадзяю? У него на складе все есть.
- Марина! - ласково попрекнул дочку Герасим Петрович. - Я тебе говорил! Ты знаешь мой принцип.
- Боже мой! Да над вашей праведностью смеются! Это устарелая форма показухи. Смотрите, мол, какие мы!.. Ах, ах. И сами собой любуетесь!
- Марина! - Лиза замахнулась на дочь ложкой. - Замолчи, чертово зелье!
Герасим Петрович даже возмущаться перестал, - не впервые дочь так высказывается. Хотелось только Одного - понять истоки таких взглядов девочки, школьницы. Ему было больно от этих слов, он переживал как самое тяжкое свое поражение ее бунт против домашних строгих установок. В школе Марина Считается примерной ученицей, а дома все делает как будто назло.
Игнатович посмотрел на сына.
Девятнадцатилетний Петр, студент географического факультета, юноша вдумчивый и серьезный, гордость отца, опустил близорукие глаза в тарелку и... странно улыбался, казалось, скептически, насмешливо: мол, вот результаты вашего пуританского воспитания, любуйтесь.
Припомнился недавний спор с сыном, когда тот вежливо и тактично, но с полной убежденностью пытался доказать, что нынче пропаганда слабо воздействует на молодежь, что какие-то другие факторы - какие, он еще как следует не разобрался, возможно, экономические - нейтрализуют силу высоких и правильных слов и толкают молодых людей на удовлетворение потребительских нужд. Пришлось потратить немало энергии, чтоб доказать сыну, что он ошибается, строя столь широкие обобщения на отдельных фактах. Теперь он подумал, что этот чертенок Марина, в свои неполные пятнадцать лет не признающая никаких авторитетов, больше, чем нужно, думающая о тряпках, не так наивна, безобидна - она плохо влияет на брата, делает его, активного комсомольца, скептиком.
Мысль эта покоробила, и он рассердился не столько на дочку, сколько на жену - это она распустила свою баловницу, без конца потакая ей, безотказно выполняя ее капризы.
Не закричал, слишком много чести. Наоборот, понизил голос, процедил сквозь зубы:
- Ты как разговариваешь с родителями? Я тебе дам показуху! - и, обращаясь к жене: - Завтра же чтоб не видел на ней этих красных сапожек! И меховой шапки! Давно ли с горшка? А уже наряжай ее как принцессу.
- Сапоги я сама выброшу, они старые. А костюмчик все равно купите! - дерзко ухмыльнулась Марина. - Ваш же лозунг: удовлетворять растущие потребности!.. Для этого вы работаете.