И она надела пальто и белый берет. Тетя беспомощно держала в руках свою залежавшуюся, побитую молью корсетку.
- Я ненадолго, мама… Прошу тебя, не волнуйся.
Мать снова простонала:
- Но ведь там…
- Ничего. Твоя дочь не растеряется…
VI
Шла быстро, глядя под ноги. На тротуаре шевелилась хрупкая, не успевшая пожелтеть листва. Этой осенью ударили ранние заморозки, и деревья осыпались еще совсем зеленые. В верхушках голых деревьев высвистывал ветер.
Возле бывших армейских складов-бараков работала большая группа гражданского населения, окруженная немецкой стражей. Люди, наверное, умышленно отворачивались от улицы, выставив к ней свои сгорбленные спины, по которым Ляля никого не могла узнать. Вкапывали высокие тесаные столбы, трамбовали землю. Среди работающих шнырял пожилой офицер с рулеткой в руке, старательно вымеряя расстояние между столбами, покрикивая на помощников. Тут же рядом команда солдат весело сбрасывала с машины огромные мотки колючей проволоки. От этого зрелища мороз пробежал у Ляли по коже, будто к ней уже прикоснулся этот колючий позорный провод. "Что же это такое? - спрашивала Ляля неведомо кого, быстро проходя мимо каменных бараков и ожидая, что ее вот-вот остановят внезапным окриком. - Что же это будет?"
- Ляля! Что же это такое?
Девушка, встрепенувшись, подняла голову. Со стороны базара к ней приближалась мать Сережки Ильевского, невысокая, довольно полная женщина, с кошелкой в руке. У Ляли отлегло от сердца.
- Что же это такое, девочка?! - говорила Ильевская с ноткой упрека в голосе. - Мало того что дорожку к нам забыла, а теперь вот и на улице не замечаешь…
- Что вы, тетя Оля! - Ляля смотрела на Ильевскую так, будто и в самом деле чувствовала за собой вину. - Как раз к вам и направилась… Сережке лучше?
- Лучше не лучше, а лежать теперь не время, - с сердцем ответила Ильевская. - Задала им с Любкой норму: намолоть вдвоем десять стаканов муки, пока с базара вернусь.
- Что же вы несете?
- Полную корзину прошлогоднего снега. Пошли.
С Сережкой Ильевским Ляля училась в одной школе и прекрасно помнила стенгазеты, заполненные его стихами. Хотя позднее пути их разошлись - Ляля поехала учиться в Харьков, а Сережка поступил в Полтавский пединститут, - они продолжали дружить и поддерживать "родственные связи". В первые дни немецких налетов Сережку завалило обломками в рухнувшей институтской библиотеке, и его положили в городскую больницу. Уже перед самым наступлением оккупантов на Полтаву мать забрала его домой.
- Вишь, что сделали с городом, - ворчала Ильевская, идя рядом с Лялей и осматривая дома. Над балконом одного из помещений уже был вывешен портрет Гитлера. - Прикрылись дерьмом… Нет житья ни в доме, ни в саду, зато Гитлер на виду.
Ляле казалось, что это вовсе не ее город, что она видит его впервые. Люди по улицам теперь не ходили, а бегали, ныряя в переулки, как в мешки. Здоровались, глядя исподлобья, торопливо, будто стыдились и боялись друг друга. Встречая некоторых знакомых отца, Ляля не останавливалась, не заводила с ними разговора, как это было прежде. Кивала на ходу и тоже чувствовала себя неловко…
- Что сегодня с тобой? - обратила на нее внимание Ильевская, привыкшая всегда видеть Лялю с открытой приветливой улыбкой. - Будто привезенная… От людей отворачиваешься… Что с тобою?
- Я не знаю, тетя Оля… Как-то мне неловко… Вроде я виновата в чем-то. Будто слышу упреки отовсюду. Такая, дескать, молодая и здоровая, мы тебя столько учили, воспитывали… А ты теперь спокойно прохаживаешься по улицам и не думаешь о том, почему город сдан, почему не эвакуированы все…
- Такое скажешь, - прервала ее Ильевская. - Второй Сережка… На того тоже "все смотрят".
- Да, в самом деле смотрят, тетя Оля…
- Еще бы не смотрели. Ты ведь нарядилась, будто на демонстрацию. Вот и режет глаза.
Среди обычного шарканья ног пешеходов Ляля вдруг услышала сзади отдаленное металлическое щелканье. Губы ее невольно стиснулись в брезгливую гримасу.
- Пойдемте побыстрее, тетя Оля…
- Чего тебе не терпится?
- Слышите: клацают?
- Я не слышу… Где?
- За спиной.
- Пускай себе клацают, - сказала, оглянувшись, Ильевская, однако ускорила шаг. - Костями бы вы клацали!
Когда подошли к дому, в котором жили Ильевские, Ляля еще с улицы услышала, как во дворе гудят самодельные жернова. Городские мельницы стояли, цены на муку подскочили невероятно, и полтавчане в последнее время начали обзаводиться, как первобытные люди, собственными "мельницами".
- Жернова гудят, аж в Берлине слыхать, - сердито сказала Ильевская, открывая калитку.
Из сарая навстречу им вышел, прихрамывая, Сережка с сестрой Любой, красивой черноглазой девочкой.
- Перевыполнили, мама! - радостно сообщила Люба, белая от мучной пыли. - Двенадцать стаканов!
Сережка стоял молча, опустив руки и глядя в сторону. Невысокий, с тонкой шеей, он белым чистым лицом, и блестящими глазами, и черными стрелками бровей поразительно был похож на свою сестренку. На нем была черная бархатная толстовка с таким же пояском, низенькие стоптанные сапожки. Штаны были напущены на них, как шаровары.
- Колесо неволи крутишь? - спросила Ляля, поздоровавшись.
- Кручу, - ответил Сережка, слегка картавя.
Взглянули друг на друга, и оба тотчас же потупились. Им обоим было как-то не по себе.
- Пошли в комнату, - сказал наконец Сережка и, повернувшись к Ляле спиной, первым стал подниматься в дом.
- А я думала, что ты до сих пор лежишь, - сказала Ляля, когда они прошли через кухню в комнату Сережки и остались одни. - Решила проведать.
- Спасибо, - буркнул Сережка. - Теперь не улежишь.
- Зажили твои раны?
- Затягиваются.
- А я целые дни дома и дома. Будто в яме.
- Читаешь?
- Сейчас это единственное утешение.
- Что ж ты читаешь?
- Еще раз перечитала "Как закалялась сталь". Как-то особенно, по-новому теперь все это воспринимается…
- Жизнь консультирует, - горько заметил Сережка.
- Ты знаешь, - сказала Ляля немного погодя, - наши уже пригласили портниху, чтобы учила меня шить.
- Что ж… предусмотрительно…
- Может, попаду к какой-нибудь немке, и шитье избавит меня от конюшни. Ценная профессия. А ты?
- Что я? - посмотрел Сережка на Лялю. Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда высоко подняты, будто однажды что-то удивило юношу и он до сих пор вспоминает об этом. - Я… ничего.
- Как ничего? Наверное, пишешь?
- Понемногу.
- Почитаешь? - Ляле не столько нравились Сережкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. - Почитай, Сережка.
- В другой раз, - отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и впрямь хотелось читать свои стихи.
- Я же вижу, что тебе хочется прочесть, - сказала Ляля. - Не ломайся.
Сережка нервно пригладил назад свой черный чубик и, встав из-за стола, прошелся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.
- Открывают банк, - процедил Сережка сквозь зубы.
- Я больше не прошу, - предупредила Ляля капризно.
Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим хрустальным тенорком:
Ранец возьму на плечи,
В карман бумаги лист,
Пойду, неизвестный предтеча,
В ветреный дикий свист.
Пойду я за дали морские,
В нездешние страны пойду,
Туда, где дома городские
Не рушатся в дымном аду.
Сережка оглянулся на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:
Невольничье солнце серо
Светит в моем краю.
Тигры или пантеры
Примут меня в семью.
Презрев человека и зверя,
В джунглях построю вигвам,
В единого бога веря,
Которого выдумал сам.
Закончив читать, Сережка снова оглянулся на Лялю. Девушка смотрела на него насмешливо.
- Далеко же ты собрался, друг, - сказала она иронически. - Бежать, значит, надумал?
- Не бежать, а идти!
- Это софистика. Главное, от кого уходить? Не от самого ли себя?
- От фашистов! - твердо сказал Сережка.
- От них ты, наверное, недалеко убежишь. Догонят. Не успеешь построить свой вигвам "среди тигров бурых".
- Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!
- Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: "полон презренья ко всему"? Неужели ты решил отречься… от всего?
- От чего "от всего"? - не понял сначала Сережка.
- От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?
- Что? - остолбенел Ильевский. - Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..
Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко над городом катились серые валуны туч.
Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.
- Когда ты это написал, Сережа?
- Сегодня, когда жернова крутил…
- Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? - Она снова заглянула ему в лицо.
- Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, - сказал Сережка. - Меня это угнетает.
Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.
- Куда же ты все-таки хочешь бежать, Сережка? - спросила она немного погодя.
- Сам не знаю, - откровенно сказал хлопец. - Бывает вот такое… Бросил бы, кажется, все да и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель… С птицей на плече и с песней на устах… Развлекал бы их в горе, поддерживал бы… Потому что так, как сейчас, - невозможно. Задохнусь.
- К людям хорошо, но уйдешь от людей, Сережка, - сказала девушка грустно, - неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась, - призналась она. - И где бы ты думал? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка!.. Будто попала в совершенно незнакомый мрачный город. Иду мимо бараков, - знаешь, где склады были перед войной, - смотрю, обносят их колючей проволокой, в три ряда. Вышки уже стоят. Видимо, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Будто за одну ночь.
- Мастера. Набили руку.
- Прохожу мимо детской поликлиники, гляжу - тоже обводят проволокой. Вывеска: кригслазарет… Можно ждать, что, проснувшись завтра утром, увидишь, как весь город уже опутан колючей проволокой.
На лице Сережки появилась болезненная гримаса.
- Все-таки я прав, Ляля, - доверчиво прошептал он. - Давай бежать! Скорее бежать, Ляля! Пропадем.
- Куда, Сережка?
- Куда? Известно куда. К фронту, к нашим!..
Ляля задумалась.
- Хорошо, - сказала она после паузы. - Мы убежим, спасемся. А другие? Ведь все не могут убежать?
Ильевский не нашелся, что ответить.
- Ты говоришь, "к фронту". А дальше что?
- Вступим в армию и будем воевать.
- Воевать… Воевать можно всюду, Сережка. А где воюют - там и фронт. Разве бойцы гоняются за фронтом? Они сами его создают.
- Все это так, Ляля. Но не забывай одну вещь. Кончится война, и найдутся люди, которые всегда косо будут смотреть на таких, как мы. Скажут: они оставались у немцев, они жили под немцами.
- Кто так скажет? - вспыхнула неожиданно Ляля, будто Сережка тронул ее самую больную струну. - Бездушный ханжа будет, кто так скажет… Но не будет, не будет этого, Сережка. Правду о нас скажут наши поступки и наше поведение!..
Она умолкла, не на шутку разволновавшись. Сергей стоял у окна, покусывая губы. Воронье черной тучей кружилось над домами и садами.
- В конце концов, главное не то, где ты будешь, - немного успокоившись, продолжала свою мысль Ляля. - Главное - что ты будешь делать. Нужно, чтобы под оккупантами горела земля. Издали жечь трудно. Жечь ее нужно здесь.
- Я тоже об этом думал, Ляля.
- Думал? Это хорошо. Собственно, тут долго и думать нечего. Нужно начинать действовать, Сережка… Скажи мне, где тот танкист?
- Какой танкист?
- Разве ты не знаешь? Тот, который горел. Которого Власьевна с твоей матерью от огня спасли.
- А, Леня! - просиял Сережка. - Он уже работает. Устроился слесарем на заводе "Металл".
- Ты с ним говорил? Что за парень?
- Кремень парень, - сказал Сережка. - Наш человек, советский.
- Видишь, и впрямь выходит, что одно только местопребывание еще не изменяет человека, его внутреннее содержание, - сказала девушка. - Выходит, что духовную его структуру, внутреннюю сущность не втиснешь в паспорт и в место прописки!
- Конечно, - согласился Сережка. - Это не только прописка. Это каждое дыхание. За Леню я уверен, что, кинь его хоть на Марс, он и там будет нашим.
- Когда ты нас познакомишь?
- Хотя бы и сегодня. С работы он возвращается после пяти.
- Где соберемся?
- Можно у меня.
- Хорошо. Начнем с этого…
Они принялись советоваться, все больше и больше воодушевляясь в предчувствии серьезной работы. И постепенно без следа исчезло неприятное ощущение неловкости, чувство моральной подавленности, которое наполняло обоих в первые минуты сегодняшней встречи.
Когда Ляля, собравшись уже домой, вышла на кухню, она вся сияла, раскрасневшись, как это бывало раньше.
- Чему это вы так обрадовались? - удивленно спросила Ильевская. - Не иначе поссорились и помирились?
- В шахматы играли, - весело сказал Сережка. Раньше, когда заходила Ляля, они непременно садились за шахматную доску сыграть несколько партий.
- В шахматы? - сурово спросила Ильевская. - А это чьи же шахматы?
Она указала под стол. Там лежала запыленная шахматная доска. Сергей смутился.
- Эх ты! - укоризненно покачала головой Ильевская.
- Прости, мама, за неправду. Мы просто… душу отводили, - сказал Сережка честно.
VII
В воскресенье по Пушкинской улице Лялю вел под руку высокий юноша. Ляля все время смеялась, юноша, наверное, развлекал ее какими-то шутками. Он был в простых армейских сапогах, в куцей, будто подрезанной шинели, в танкистском шлеме. Если бы кто-нибудь потребовал у него документы, он без суеты и волнения показал бы удостоверение на имя Ивана Адриановича Пархоменко, слесаря завода "Металл". И если бы на самом заводе "Металл", который немцы решили приспособить под свою прифронтовую мастерскую, спросили у старых рабочих-полтавчан об Иване Пархоменко, они дружно подтвердили бы, что действительно хорошо знают этого светловолосого парня, сына Марии Власьевны Пархоменко. Знают, леший бы его взял, изрядно насолил он им, мастерам, еще будучи фабзайцем, а теперь вот снова откуда-то свалился на их голову. Так бы они ответили…
В конце концов, трудно отличить прокопченные темные руки слесаря от шершавых рук кадрового танкиста.
- Ты только не горячись, Леня, - говорила девушка, когда они уже выходили на окраину в березовый перелесок, который вся Полтава называет Белой рощей. - В таких делах, Леня, выдержка - прежде всего.
Ляля была в осеннем пальто поверх пушистого лыжного костюма. Остроносые туфли на высоких каблуках рядом с широкими шароварами казались особенно изящными и легкими.
- Я уже вижу! - воскликнул юноша, вглядываясь безбровыми глазами в просветы белостволых березок. - Вон он, увяз в болоте. Эх ты, друг!..
- Не кричи, прошу тебя, Леня. - Девушка обеспокоенно оглянулась вдоль аллеи.
- И гусеницы слетели, и башню, видно, заклинило!
- Это твой?
- Нет, это Федорова… А своего я что-то не вижу…
- Запоминай место.
- Подожди! - Леня непроизвольно вырвал свою руку из Лялиной руки. - Ты видишь? Это же командирская машина!
- Твоего командира?
- Что же это такое? - ничего не слышал Леонид. - До сих пор я думал, что она тогда вырвалась, а, оказывается, она тоже засела!
- Не одна она…
- Что-о? - Леонид метнул свирепый взгляд на девушку. - Да пускай бы все сели, лишь бы она вырвалась!
- Очень хороший был командир?
- Командир как командир, не в том суть… Полковое знамя было на той машине!
- Знамя изготовят, Леня…
- "Изготовят!" Ничего ты не понимаешь в этом. Полк, потерявший знамя, расформировывается! Не существует больше!
- В самом деле? - Ляля стояла, глубоко пораженная. - Я этого не знала. А может, его спасли? Может, они вышли?
Леонид сопел, молча осматривая местность. Пахло набухшей корой, мокрыми листьями.
- И все же, Леня, нам нельзя задерживаться, - спохватилась девушка и, потянув парня за руку, заставила его повернуться на месте. - Нам пора возвращаться… Хорошо запоминай. Ночи теперь такие темные. Да еще в лесу…
- Я в любом лесу как дома, - буркнул Леонид мрачно. - На Енисее вырос… И все-таки когда же она, командирская, засела? Это мне просто непонятно!
Он еще раз оглянулся. Сквозь белую гребенку березняка еще виднелись разбросанные по низине замершие танки.
Леня присел на корточки, разглядывая сквозь деревья почерневшие машины.
- Вон моя! - воскликнул он, увидев свою машину. Голос его дрогнул. - Моя, моя… - Леня уже шептал это тихо, с трудом.
- Леня, смотри, заяц! - дернула Ляля товарища за руку. Заяц сидел перед ними на тропинке, насторожив уши, как свечки. Леня свистнул. Косой удивленно повел головой и будто нехотя поскакал в кусты.
- Так могут и волки расплодиться под Полтавой, - промолвила Ляля. - Раньше здесь по выходным полно было полтавчан, а теперь…
- Жаль, нет винтовки. Я бы его с первого выстрела… А вечером уже пельмени варил бы!
Ляля внимательно посмотрела на парня.
- Кстати, как ты живешь, Леня? - спросила она. - Материально…
- Живу, - нахмурился Леонид. - Зажигалки научился делать, а Власьевна продает. Вот шинель она мне купила… Малость коротковата, правда, на меня… Третий рост…
- Мы тебе что-нибудь в складчину…
- Оставь ты, Ляля! - обиделся Леонид. - Теперь всем так… Думаешь, Ильевский лучше меня живет? Да они просто голодают, только Сережка не признается. А я со своей Власьевной как-нибудь перебьюсь. Власьевна - душа бабуся!.. У нее сын где-то на Балтике - морячок, - сказал Леонид и задумался. - Все-таки мне не верится, что весь экипаж командирской машины погиб. Это было бы черт знает что!
Уже выходя из Белой рощи, они на боковой тропинке неожиданно увидели двух немцев офицеров. Небрежно положив ружья на плечи, офицеры медленно шагали в высоких охотничьих сапогах. У одного за поясом мягко свисал заяц вниз головой.
- Какие же они! - шепнула Ляля. - Хари толстые, а глаза - голодные.
- Хочешь, я их сейчас уложу? - прошептал Леня, косясь на немцев.
- Не смей трогать! - Ляля ускорила шаг, теснее прижавшись головой к плечу юноши.
Офицеры, шедшие позади, перекинулись на своем языке несколькими словами и громко захохотали.
- А зря! - Леонид ударил себя по карману широкой ладонью. - У меня семизарядный.
- Ты носишь с собой? Днем?
- И днем и ночью.