- Тут только двое моих. Женька да еще вот тот, белая голова, Петька. Есть еще Сережка да Колька. Этот на тракторе работает. Четверо их у меня, мужиков-то, да одна девка. А у тебя есть кто?
- Братишка есть, - ответил Андрей Фомич, да так почему-то неохотно, что Афанасий Николаевич прекратил расспросы, хотя ему и очень хотелось знать, какая беда гнетет хорошего, дельного человека и нельзя ли чем помочь.
- Да, бывает, - сочувственно вздохнул он и снова взялся за Анфису, но и то для того только, чтобы Андрей Фомич не подумал, будто он потакает ее капризам.
- Ну, что будем делать? - спросил он.
- Не хочет, так что?.. - хмуро ответил Андрей Фомич.
- Не хочет! - Афанасий Николаевич даже плюнул от возмущения. - Да ты сообрази своей головой, она своим упрямством все планы ломает. Деревни-то этой, как таковой, уже нет. Пустое место в районных планах. Ей что? Какой с нее спрос? А нас с тобой взгреют. Не хочет. А того не подумала, что все переселились с полной готовностью. Это что же выходит: из-за одной старухи деревню оставлять?
- Которые на угоре, все остаются, - сообщила Анфиса.
- А всех-то сколько? Две старухи.
- Сколько ни есть. Нет уж, вы меня не убеждайте, не расходуйтесь. Никуда я не поеду.
- Ох, дождешься ты, Анфиса Петровна, милицию в гости.
- Ну и что?..
- Акт составим к выселению.
Анфиса ничего на это не ответила, только сухонькой своей рукой махнула.
- Ну чем тебя еще стращать? - сокрушенно спросил Афанасий Николаевич.
- А уж ничем. Который человек стращает, тот вовсе бессильный, и я такого не боюсь.
- Ну и хватишь ты тут горького до слез.
- Горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого.
- Не пообедамши, тебя и не переговоришь.
- Дельное что скажешь, так я всегда выполню. Сам знаешь, не вовсе из ума-то выпрыгнула. - Сказала и засмеялась. - Ты бы мне сено перевез.
Афанасий Николаевич поднялся.
- Сено, - проворчал он. - Много ли накосила?
- Да возов пять. Нынче мне раздолье: коси где хочешь.
- Ладно. Затевай бражку, в ту субботу с полдня приедем.
Вот так и осталась Анфиса на старом своем месте. Глядя на нее, отказалась переселяться и ее соседка Татьяна Егоровна, старуха беспечная, незапасливая и на ногу веселая. Этой все равно где жить, везде родня, везде старинные подруги. Остались и еще два дома, хозяева которых давно уже, с самой войны, не жили в деревне.
4
Ужин подавала мать Афанасия Николаевича, старуха суетливая и озабоченная. Она так сновала от стола к печке, от печки к буфету, как будто за ней гонялись какие-то незавершенные дела или она сама старалась догнать убегающее от нее время. Афанасий Николаевич так и сказал:
- Вчерашний день догоняет. Две бабы в доме, а на стол подать некому. Каждый сам себе официант.
На подоконнике маленькая девочка раскладывала разноцветные тряпочки. Она посмотрела на суетящуюся бабку и ворчливо сказала:
- Да уж ждали-ждали и ждать перестали…
Она явно повторяла бабкины слова и даже старалась говорить ее голосом.
Наверное, ее беленькое платьишко еще утром было чистеньким и горошек на нем голубеньким, но сейчас трудно судить, какое оно на самом деле: тут собралось всего понемногу от разнообразно прожитого дня: пыль, трава, прибрежный песок, и прибрежная тина, и смола от шишек, которые носят в подоле, и различные огородные удовольствия. Так что голубенький горошек почти совсем затерялся в пятнах всевозможных оттенков. Ее светлые волосенки утром были расчесаны и заплетены в две коротенькие коски и связаны на затылке одной ленточкой неизвестно какого цвета. Сейчас от всех этих деталей утреннего туалета мало что сохранилось, разве что ленточка, как-то удержавшаяся на клочке волос.
Афанасий Николаевич улыбнулся:
- Вот и еще зелье растет. Дай-ка хоть я тебе сопли вытру.
- Я сама.
- То-то и есть, что все сама. У мамки руки не доходят. А ты куда это разогналась, на ночь глядя? - спросил Афанасий Николаевич у старухи.
Она ничего не ответила. Сунула на стол ненарезанный хлеб, тарелку с солеными огурцами, налила из большого чугуна щей в эмалированную миску, убежала в сени и больше не показывалась.
- Заработались бабы, засуетились, - проговорил Афанасий Николаевич. - Давай садись.
Они выпили по полстакана водки, закусили огурцами и стали хлебать тепловатые, но, несмотря на это, вкусные щи. И еще выпили, молча, словно выполняя какую-то работу, требующую полного внимания. Над столом висела лампочка под большим абажуром, украшенным розами. И абажур, и розы изготовлены из одной и той же жатой бумаги, зеленой и красной. Когда включали электричество, то розы казались черными. Окна были распахнуты. Вечер стоял темно-синий, прохладный и тихий. И в тишине девочка, раскладывая разноцветные тряпочки, что-то тихо напевала или нашептывала.
- Закурим, - предложил Афанасий Николаевич, когда с ужином было покончено.
- Давай, - согласился Андрей Фомич с таким видом, будто сам ни за что бы не догадался закурить после ужина, если бы ему не предложили.
"Да, с тобой не разговоришься", - подумал Афанасий Николаевич и критически посмотрел на пустую поллитровку: разве это норма для двух мужиков? И взять больше негде. Так распорядилась жена. Законная половина. Спасибо, хоть пол-литра принесла. Сама. Ну, это уж для гостя. А больше - и не мечтай, не даст, значит, разговор окончен. Да и разговору-то никакого еще и не намечалось.
- Ты всегда такой?
- Какой такой? - Андрей Фомич усмехнулся. - Чокнутый, что ли?
- Нет, - смешался Афанасий Николаевич, хотя именно это он и имел в виду. - Молчун ты, как я погляжу. С самой весны ты тут у нас, а если что и скажешь, то по делу.
- В ремесленном так и говорили: чокнутый.
- Ребятня! - покрутил головой Афанасий Николаевич.
Сам-то он тоже в обычном состоянии разговорчивостью не страдал. Выпьет - тогда, конечно, все выскажет, что накипело на сердце, все выспросит и, если человеку не по себе, пожалеет, утешит, а, в силах, то и поможет. У трезвого времени на такие разговоры никогда не хватало, да как-то и неловко трезвому-то. Встречаются такие мужики: посмотришь - нелюдимый, грубоватый, а на самом деле он к человеку всей душой.
- Ребятня, - повторил Афанасий Николаевич, желая как-то повернуть разговор именно на ту истоптанную дорожку, по которой любят бродить подвыпившие души. - Ребятишки, уж на кого они навалятся…
- Куда там: я в ремесленном тяжелой атлетикой занимался и борьбой. - Он по-борцовски округлил руки и несколько раз так тряхнул ими, что в плечах у него что-то хрустнуло. - Нет, ребята меня уважали. И учился я хорошо, а по ремеслу так даже и отлично.
- А за что же они?
Усмешка все еще бродила по лицу Андрея Фомича. - Да ты и сам так подумал: чокнутый.
- Как ты знаешь, что я подумал? - Афанасий Николаевич посмотрел на своего гостя: молчун, молчун, а догадливый.
- Да уж знаю.
- А я как раз про тебя не то подумал. Я подумал: вот молчун человек.
- Ну, это один черт. Нет, товарищи меня уважали, и вообще мальчишки. Это наши девчонки так про меня…
"И наши тоже", - подумал Афанасий Николаевич, довольный уже тем, что разговор все же налаживается, не бог весть какой, но для разгона и такой годится, и сейчас, пожалуй, подошло самое время для настоящей душевной беседы. - Пол-литра бы еще, эх!..
- Братишка-то у тебя что?.. - начал он и сразу увидел, что вопроса этого задавать не надо было, что все он сам испортил, задел человека за больное. Эх, не надо этого!
- Ничего я про него не знаю, - ответил Андрей Фомич так же неохотно, но с еще большей досадой, чем тогда, у Анфисиного огорода.
- Извиняюсь, конечно, - пробормотал Афанасий Николаевич, огорченный и тем, что задел человека, и тем, что его не поняли, приняли участие за простое нетрезвое любопытство. А ему трудно пройти мимо человека, который не знает, где его брат, а может быть (что еще хуже), знает, да не хочет вспоминать. Или даже не может. Разговору, значит, конец. Хорошего человека обидел, дурная голова.
Тишина нудная, как собачий скулеж. Серый дым от папирос снова поплыл в синее окно. Неожиданно Андрей Фомич заговорил:
- А чего извиняться-то? Вопрос обыкновенный. Война.
И, словно желая поскорее отделаться от этого обыкновенного вопроса, он доложил быстро и точно, как отрапортовал: когда эвакуировались из-под Сталинграда, мать заболела, и в Сызрани ее сняли с парохода. Андрей, которому тогда не было еще и двенадцати, кинулся за ней и совсем забыл про братишку. Когда опомнился, пароход уже ушел. Вот и все. Только и запомнил: пароход назывался "Правда" и шел он до Перми. Мать выписалась почти через месяц. Она сразу же кинулась искать… И вот все ищет, и все без толку.
Заметно было, что об этом Андрей Фомич много раз говорил и писал в различных заявлениях, потому и выучил, как урок или как боевой рапорт о выполнении задания. И, конечно, оттого, что много раз пришлось ему говорить одно и то же, в его голосе почти не было ни гнева, ни жалости, ни надежды, одна только досада да, пожалуй, еще усталость.
- Был бы жив - отозвался, - сказал Афанасий Николаевич и тут же сам себе возразил: - Да он уж и позабыл все. Вот Зинка, чего она помнить может?
Зина сейчас же заметила:
- Вот и все помню.
- Спать тебе пора.
- Да чтой-то не хочется.
И тут же широко зевнула.
- Ну сиди. - Афанасий Николаевич приподнял пустой стакан и сказал задумчиво: - Нам бы еще одну…
- Нет, я поеду. На двенадцатичасовой как раз успею. Всю неделю дома не был.
5
По дороге к реке Афанасий Николаевич снова заговорил:
- Ты эту старуху не осуждай.
- Это почему же?
- Да так уж. Привязанность к месту - это знаешь что? Это сила. Я вот тоже отказался от переселения…
- А тебе-то зачем? Деревня ваша остается на своем месте, так что…
Афанасий Николаевич перебил его:
- Не в этом дело. Деревня-то остается. Там у нас три деревни в колхозе, а тут одна. И земля почти вся там. Значит, не очень много дела будет. Бригада здесь останется маломощная, мне вроде и не по чину такая бригада. Вот она, привязанность, какая.
Они спустились к реке. Афанасий Николаевич бросил весла в лодку, загремела цепь, зашуршало под днищем, и звонко плеснула вода, расступаясь перед кормой.
- Давай, - сказал Афанасий Николаевич, - давай садись.
Поплыли. Ночь стояла прохладная, как и всегда перед осенью после хорошего тихого дня, а от реки, нагретой солнцем, все еще поднималось ласковое тепло, и в синей ее глубине качались звезды. Небо тоже было синее и глубокое, а звезды большие, но спокойные и ясные. Все обещало назавтра такой же хороший день, каким был только что прожитый. Андрей Фомич пожалел, что он-то уж ничего не увидит: ни тихого осеннего дня, ни огненного заката. В городе все не то.
Работа закончена, несколько деревень переселены на другой берег, где им не угрожает вода, которая скоро разольется и затопит все кругом, и ему теперь делать тут нечего, он переселяется на другой берег, возвращается к привычной жизни, где все понятно и где все волнения и тревоги тоже понятны и привычны. А если он когда-нибудь и вспомнит, что не только мертвое дерево служит человеку, то сейчас же прогонит эту мысль: он плотник и должен иметь дело не с деревьями, а с древесиной.
Когда учили в школе про "равнодушную природу", то и тогда немного внимания этому уделяли, а сейчас так и вовсе ни к чему. А может быть, плохо учили, не до того было сразу-то после войны? Надо было восстанавливать кадры. Топором махать научили - и ладно. Он считал, что вполне достаточно для человека хорошо знать свое дело. А он знал его настолько хорошо, что его поставили руководить всеми остальными мастерами.
Тонко повизгивают уключины, плещет вода в тишине.
- Ты нас не забывай, заглядывай. Ты как насчет рыбалки?
- Да когда же мне?
- Приезжай, научим. У тебя дело пойдет, поскольку человек ты спокойный. И, насколько я замечаю, природы любитель.
Как это он заметил то, чего сам Андрей Фомич за собой никогда не замечал? Из города он выезжал всего несколько раз. И большей частью не по своей воле: во время войны ходил с матерью обменивать вещи на продукты, а потом вывозили все ремесленное училище на уборку картошки. В обоих случаях он видел природу в самом худшем исполнении. Только и запомнились холодный ветер, серые облака над раскисшей от дождей землей и тяжелые сырые мешки, которые он, как один из признанных силачей училища, грузил в кузов машины или на телегу. Читал он мало и только про войну, да еще что-нибудь приключенческое. Эта литература природой мало занималась. И еще приходилось читать, что полагалось по программе, - тут уж никуда не денешься от описания родной природы, но, рассказывая на уроках содержание прочитанного, он обычно все это упускал, упоминая только: "Была зима" или "Светило солнце". Но однажды ему никак не удалось увильнуть от описания природы, потому что задали такое сочинение, где ничего, кроме описания бури, не было. Он долго сопел, отыскивая в своей в общем-то отличной памяти хоть какие-нибудь обломки, но ничего вспомнить не смог. Но, будучи человеком решительным, он отважно написал: "Свистел злобный ветер, избушки летали по воздуху, деревья со страшной силой сталкивались друг с другом". Насмешил весь класс, а преподаватель литературы сказал:
- Ну что вы ржете? Если разобраться, это крепко сказано.
Преподаватель еще не успел обзавестись штатским костюмом, на уроки приходил в офицерском кителе и писал стихи. Его стихов никто не слыхал, но в училище все знали, что их не отваживалась напечатать ни одна газета, такие они были закрученные. Он и Андрея Фомича подбивал удариться в литературу, но того трудно было сбить с толку, хотя преподаватель долго молотил кулаком по воздуху у самого его носа: "Ты природу видишь в движении, как боец в драке: она тебя лупит, а ты ей даешь!"
Тогда он не поддался, а сейчас вспомнил эти маловразумительные слова и почувствовал себя бойцом, которого положили на обе лопатки. Малиновый шар над синими холмами, канифольный запах хвои, смешанный с медовым запахом сурепки, звонкий голос родника и над всем этим - гордая девочка на огненном коне. И старушка, которая твердо знает, что "горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого". Одними этими словами можно навеки приворожить человека к родному углу. А все вместе - как неожиданно нанесенный удар, не опасный, но болит долго.
Афанасий Николаевич гребет, слегка раскачиваясь, его лицо то приближается, то уплывает в темноту. "Природы любитель" - не зря же он так сказал, приглашая на рыбалку.
- Теперь уж буду приезжать, - пообещал Андрей Фомич и посоветовал: - А старуху эту давай уж не будем шевелить.
И услыхал, как Афанасий Николаевич вздохнул:
- Намылят мне шею в случае чего. Да и тебе тоже. Ты учти, речка эта, Сылва, она на вид только такая девочка невинная. Протекает она между гор, а им воды для нее не жалко. Страшное дело тут может получиться…
- Ничего не будет. Ты зону затопления знаешь?
- Инженеры планируют… А вот как поплывет Анфиса, будет нам зона с колючей проволокой.
- Расписку с нее возьми, - несколько пренебрежительно посоветовал Андрей Фомич.
- Ага, - поняв его, подхватил Афанасий Николаевич. - Будем распиской трясти: дорогие граждане судьи, она сама, а мы не виноваты… - Круто повернув лодку, он добавил: - Акт придется писать.
Это понятно, акт - документ, объясняющий суть дела, расписка - перестраховка.
Под днищем заскрипел песок. Приехали. Складывая весла по бортам, Афанасий Николаевич сказал:
- Намылят нам шею за эту чуткость.
- В первый раз, что ли?
- Это так. Ну, всего. Вот смотри, как в гору влезешь, кирпичный завод увидишь. Красные лампочки на трубе. На них и держи. А там прямо по дороге. Да не опоздай: другой электрички до утра не будет.
Это уж он кричал, когда Андрей Фомич, в темноте преодолевая каменистую гору, неторопливо лез вверх.
Вышел зайчик погулять
1
Было замечено, что воспитательница Алла читает детям совсем не те стихи, какие рекомендованы, а какие-то свои, доморощенные. И эти стишки прилипают к ребятишкам, как репей. Дети прыгают на солнечной площадке среди большого зеленого двора и самозабвенно выкрикивают, прихлопывая ладошками:
Раз-два-три-четыре-пять,
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет:
Пиф-паф!
- Ой-ёй-ёй!..
Умирает зайчик мой…
И Алла тоже хлопает в ладоши и выкрикивает бойкие стишки вместе со своими подопечными. И в то же время она не забывает присматривать за ними, за всеми их повадками, угадывает их желания и, главное, намерений, подтягивает штанишки, утирает носы, мирит и карает, учит соблюдать законы и вообще властно управляет вверенным ей микромиром.
Дело это сложное, и не мудрено, что она проглядела одного из своих подданных - Леньку. Ему скоро исполнится семь лет, он у нее в группе самый старший и ее тайная любовь. Тайная потому, что единовластному правителю высказывать явно свою любовь или неприязнь не полагается, невзирая на то, маленький это мирок или большой мир. Тут все должны быть равны друг перед другом.
Ленька сидел на корточках у забора притихший и что-то обдумывающий. Уж она-то знала Леньку - зря не притихнет.
- Ты что надулся?
Как и всякий общительный человек, он откровенно поделился своими горестями:
- Зайчика жалко.
- Ну что ты! Их в лесу полно.
- А он их всех там перестреляет.
Она знала: самое верное - это не выдумывать ничего утешительного, Леньку не обманешь, ему надо говорить только правду.
- Не накручивай. Ты прекрасно знаешь, что это просто такое придуманное стихотворение.
И тут она просчиталась: никаких "придуманных стихотворений" на свете не существовало. Стихотворение это или сказка - все равно. Это - жизнь. Он промолчал, а ее отвлекли другие, более определенные заботы, и она скоро забыла про этот случай. Она думала, что и Ленька забыл про зайчиков, которые, отсчитав до пяти, отправлялись на прогулку, рискуя своей непрочной заячьей жизнью.
А он ничего не забыл.