4
На завтрак была овсяная каша, которая считается очень полезной, хлеб с большим количеством масла, что тоже полезно и питательно. Чай был скорее вреден, чем полезен, поэтому Николай Борисович пил чистый кипяток, слегка подкрашенный в цвет опавших березовых листьев. Вкус у этого обезвреженного чая тоже был соответственно березовый.
Туберкулезом Николай Борисович обзавелся совсем недавно - сказались прежняя безалаберная жизнь, питание кое-как, неумеренная работа днем, а очень часто и ночью, неумеренное курение. Пил он хотя и умеренно, но, как он сам говорил: "Я - скорее "за", чем "против"". И вот результат.
Он бросил курить, пить разрешал себе только в исключительных случаях. Старался соблюдать специальный режим. Как бы в знак того, что он остепенился, вырастил небольшую седоватую бородку, отчего сделался похожим на Дон-Кихота. Но это было только внешнее сходство. Всем были известны его острый ум, острый язык и логика, которую принято называть железной. У него-то она была скорей всего стальная.
К тому времени, когда он покончил с кашей и принялся за чай, жена уже знала причину его опоздания к завтраку, и теперь они оба молчали, обдумывая создавшуюся ситуацию.
У окна в большой клетке громко щелкал семечками и по временам заливисто посвистывал зелено-желтый клест Сенька. У него был горбатый нос и сволочной характер. Некоторые, даже близкие друзья дома, предполагали, что это последнее качество передалось Сеньке от самого хозяина. Узнав об этом, Николай Борисович покрутил головой и усмехнулся. Он любил острое слово, во всяком случае ценил его, даже если и сам оказывался задетым.
- Я думаю, - решительно сказала жена, - надо поговорить с Михалевым. Позвони ему.
Конечно, лучше самому начать разговор, не ожидая, когда это сделает Михалев.
- С ним говорить бесполезно: ты знаешь его настроение.
- Конечно, знаю. Пусть он только до разговора с тобой ничего не предпринимает.
- Он все равно сделает по-своему.
- Но пройдет какое-то время.
Николай Борисович салфеткой стряхнул с бороды несуществующие крошки и вышел в коридор к телефону. Когда он позвонил и вернулся, жена перечитывала злополучную заметку в газете.
- Заедет в редакцию завтра, после работы, - сообщил он.
- Ну и хорошо. А этот Ширяев, он откуда взялся?
- Из какого-то института. Я только сегодня его рассмотрел как следует. Настойчивый мальчик. Сообразительный.
- Мне тоже так кажется, - сказала жена задумчиво.
Тяжелая болезнь сделала ее инвалидом и, отстранив от работы, приблизила к мужу, к его делам и служебным неурядицам. Это помогло ей не замкнуться в своих переживаниях и, как знать, может быть, справляться со своими недугами. Пути болезней, как и пути их носителей - людей, неисповедимы и полны тайн, которые никогда не будут открыты и изучены до конца.
Повернув к мужу свое тонкое, красивое привычно-спокойное лицо, она спросила:
- Ширяев? Сын профессора Ширяева?
- Да?! - удивился Николай Борисович. - Может быть. Впрочем, не знаю. Почему это тебя интересует, не понимаю.
Не замечая его раздражения, она продолжала:
- Я хорошо помню его мать. Да и ты должен помнить: Романовская, актриса драмтеатра.
- Да, конечно, помню. Разве она была женой Ширяева?
- Она и сейчас его жена. Очень красивая. И актриса чудесная. Мы, девчонки, обожали ее. Как личную трагедию, переживали, когда из-за болезни ей пришлось уйти из театра. Целый год цветы ей носили и клали под дверь, на крыльцо. Теперь, наверное, все забылось… Так он - ее сын.
Не усмотрев никакой связи между трагедией актрисы и ее сыном, Николай Борисович задумался. А потом спросил, не надеясь, впрочем, установить эту сомнительную связь:
- А что с ней случилось? Отчего она заболела?
- Во время войны много выступала в холодных помещениях, а то и просто на улице. Что-то с горлом. Говорят, что у них в доме долгое время не произносилось даже слово "театр".
- И ты думаешь, это отразилось на ее сыне?
- Не знаю. Я же никогда его не видела.
Помахав рукою около своего лица, Николай Борисович заметил полушутя:
- Сын актрисы и профессора… Должен быть талантливый мальчик.
- Ну, так о чем я и толкую, - снисходительно сказала жена. - Определенно талантливый.
Он отвернулся к окну. Вот и установлена связь! Женщины… Почему-то их всегда интересует не самое дело, а всякие мелочи, имеющие к делу самое отдаленное отношение. Ищут причину там, где ее и быть не может. Кому легче от того, что всю эту кашу заварил "определенно талантливый мальчик"?
Все это Николай Борисович совсем уже собрался высказать, но ему помешали. Сенька завозился над самой его головой и пронзительно засвистел, напомнив о своем склочном характере. И не только о своем.
Поняв намек, Николай Борисович заставил себя улыбнуться. Пусть хоть в доме будет мир и покой.
5
В отделе, который все в редакции называли просто "четвертая полоса", во время обеденного перерыва собирались редакционные политиканы и предсказатели. Им было известно все, и обо всем у каждого было свое мнение, которое никогда не сходилось с мнением других. В соответствии с этим и предсказания у каждого складывались свои, отличные от всех. Поэтому, в какую бы сторону ни повернули события, всегда кто-нибудь мог торжествующе провозгласить: "А я что вам говорил!"
До последнего времени все их внимание занимали два события и в связи с этим волновали две проблемы: что теперь будет? Первое событие: выход ущербно-злопыхательской книги "Логово". Второе событие носило местный характер и касалось специального кресла, которое изготовляли на заводе по заказу начальника одного учреждения. Кресло это отличалось от всех прочих кресел тем, что, сидя в нем, можно было незаметно для окружающих вздремнуть во время затянувшегося заседания.
С креслом все было ясно, сведения шли непосредственно от очевидцев и соучастников. Насчет "Логова" дело обстояло сложнее: автор жил в другом городе, и некоторые из четвертой полосы опасались, что, может быть, даже и не в городе, а уже далеко от города. Такое предположение высказал заведующий четвертой полосой и засмеялся трескуче и бессмысленно, как он имел привычку смеяться почти после каждой своей фразы. Сидя на столе, он заверял:
- Такие вещи даром не проходят, крышка ему теперь…
- Да, но еще есть редактор книги, - политично и тонко заметил очеркист из отдела культуры.
- И ему крышка! - решительно заявил Четвертая полоса.
Веселая толстушка неизвестно из какого отдела, самая осведомленная, и особенно в делах местного значения, сидела у стены на диванчике и высасывала из палочки от эскимо остатки впитавшейся в нее сладости. У нее были связи во всех областях огромного хозяйства области. Весело треща и кокетничая, она без труда проникала в приемные всех руководителей и начальников, добывая информацию для газеты. Но то, что она писала, хотя и отличалось изяществом, могло идти только на подверстку из-за своей малозначимости. На заводе, изготовляющем телефонные аппараты чуть ли не для половины земного шара, она ухитрилась заметить только покрой новых спецовок. Побеседовав со знатной сборщицей моторных пил, она дала очерк, в котором расписала личное обаяние сборщицы и ее исключительные кулинарные успехи. Очерк, в значительно урезанном виде, пошел под рубрикой "Для дома, для семьи".
Политиканы из четвертой полосы не принимали толстушку всерьез, хотя ее разнообразной информацией широко пользовались. Делая вид, будто ничего, кроме палочки от эскимо, ее нисколько не интересует, она сказала:
- Никандра вызвал к себе Агапова и этого внештатного мальчика.
- Теперь ему крышка, - глухо захохотал Четвертая полоса.
- Нет, - сказала толстушка, утирая пухлые губки, - тут что-то другое: секретарша ему так улыбнулась! Так улыбнулась!..
- Ну, а ты что? - прозвучал в тишине голос Отдела культуры.
- Стерва, - изящно отозвалась о секретарше толстушка. - От нее ничего не добьешься, сами знаете.
Отодвинув в сторону хитроумное кресло и забросив "Логово", политиканы набросились на Артема и на улыбку секретарши, по их мнению, не менее загадочную, чем улыбка Джоконды.
Но скоро спор, вспыхнувший так ярко, начал угасать и чадить: информации - этого горючего для каждой дискуссии - оказалось явно недостаточно. Но тут вошла девочка из отдела писем и плеснула масла в огонь.
- Там, на доске, вывешен приказ, а вы тут сидите!
6
У доски объявлений, в самом дальнем конце коридора, куда никогда не заглядывали посетители, маялся Семен Гильдин. Не мог же он уйти, не узнав, зачем вызвал Артема редактор! Он сгорал от любопытства и нетерпения, утратив даже часть своего "малосольного" безразличия. Появление политиканов заставило его подтянуться.
- Ничего особенного, - лениво протянул он, отвертываясь от доски объявлений, - легкое кровопускание.
Тесня друг друга, политиканы в глубоком молчании долго вчитывались в приказ, такой четкий и ясный, что даже между строк ничего выдающегося не проступало. "За безответственное отношение к делу, в результате чего было допущено грубое извращение материала, напечатанного в номере от 16 сентября, объявить строгий выговор…" Следовали фамилии секретаря редакции и дежурного по номеру. О Ширяеве - ни слова.
- Крышка нештатному, - объявил Четвертая полоса. Небогатое воображение и скудный запас слов возбуждали в нем комариную кровожадность.
- А он все еще у Никандры сидит, - заметила толстушка. - Ох, это не так-то просто!..
Девочка из отдела писем подсказала:
- А как он на оперативке нашего Никандру срезал! Ого!
- Мальчик пойдет в гору, - вмешался Семен, - вот увидите, и в самое ближайшее время. Все дело в том, что там, кроме Ширяева, сидит еще и его начальник.
- Да, тут что-то есть… - задумался Отдел культуры. - Тут чем-то пахнет.
И все тоже призадумались, но в это время из редакторского кабинета вышел начальник Артема, заведующий промышленным отделом Агапов и, проходя мимо, сказал Семену:
- Зайди ко мне.
Всем пришлось разойтись по своим местам, а через несколько минут стало известно, что Артем и в самом деле "пошел в гору": ему поручили интересное и ответственное дело - дать большой репортаж "Здесь разольется Камское море". И все позавидовали ему: тут тебе и слава, и деньги, и прочное положение в газете, если, конечно, он справится с заданием. А дело задумано широко: пароходство выделяет специальный катер, Гидрострой - консультанта, в группу включен фотограф и даже поэт Михаил Калинов. Ну, этот подключился сам, когда Семен рассказал ему о внезапном взлете внештатного, но, несмотря на это, принципиального мальчика.
- Романтика! - Семен пожал плечами и бледно усмехнулся.
- Она самая, - согласился Калинов. - Она, миленькая.
7
Если бы Артем разбирался в загадочных улыбках секретарши так же тонко, как толстушка из неизвестно какого отдела, то он бы сразу определил, как ему повезло: его мечта стать настоящим газетчиком-журналистом исполняется! Но он еще не постиг этого и здорово приуныл, когда увидел улыбку секретарши и услыхал ее четкий голос:
- Это вы Ширяев? К редактору!
Наслушавшись противоречивых предсказаний насчет своего ближайшего будущего, он не ожидал ничего хорошего. Он даже не сообразил, что если бы его решили изгнать, то никогда бы сам редактор не снизошел до объяснений по этому поводу. В крайнем случае это сделал бы зав промышленным отделом Агапов, при котором Артем пробовал свои силы.
А когда он вошел в большой редакторский кабинет, то увидел там, кроме редактора, еще и Агапова, своего начальника. При всей своей стеснительности Артем никогда не был трусом и решил отстаивать до конца свои позиции. Его отчаянно-решительный вид развеселил Николая Борисовича.
- Входите, - сказал он, улыбаясь так, как будто появление Артема доставило ему огромное удовольствие. - Мы тут посовещались и решили поручить вам одно интересное дело. Садитесь, садитесь.
Не переставая улыбаться, Николай Борисович заговорил об интересной командировке, но скоро заметил, что Артем, ошеломленный всем, что вдруг свалилось на него, кажется, не воспринимает того, что ему говорят. Надо дать ему передышку, хотя, как и всегда в газете, время не терпит.
- Договоримся так, - предложил Николай Борисович, - сегодня поздно. Вот уж и полосу несут. Обсудим все завтра после оперативки.
Появилась секретарша и положила на стол перед редактором только что оттиснутую, еще сырую страницу завтрашнего номера газеты. Завотделом встал и, ободряюще кивнув Артему, вышел. Артем тоже поднялся.
- Подождите, - сказал Николай Борисович. - Профессор Ширяев?..
- Да, - незамедлительно ответил Артем, потому что это был единственный вопрос из всех тех, которые задавали ему и которые он сам задавал себе весь этот необыкновенно сложный день, единственный вопрос, на который он мог ответить с полной определенностью: - Да, профессор Ширяев - это мой отец.
И после этого все для него стало просто и ясно, как, наверное, было просто и ясно тому парню, на которого он так долго смотрел в зале заседаний. Тому, романтику, для которого никакой романтики не состояло в том, что он делал и за что воевал. Была жизнь, была борьба, и надо всем этим была идея. Романтика! Да, может быть. Тогда любили высокие слова, как, впрочем, и сейчас. Только тогда не боялись в этом признаться. А сейчас? Сейчас мы работаем, боремся, отдаем все, что у нас есть, в том числе и жизнь, но только мы стесняемся высоких слов. А жаль. Зачем отказываться от красоты, в чем бы она ни заключалась?
И Артем ответил:
- Николай Борисович, в общем, я согласен.
- Да? Ну вот и прекрасно! - Редактор разгладил подсыхающую полосу и потянулся к деревянному стакану, из которого угрожающе торчали острия разноцветных карандашей. - Заходите завтра, сразу после оперативки.
И он углубился в чтение передовой статьи.
8
Артем вышел в коридор. Там, у доски объявлений, все еще томился в ожидании фотограф Семен. Он поднял руку:
- Салют, командор!
- Салют, - ответил Артем, но руки не поднял.
"Зазнается мальчик, заносится", - подумал Семен, но, присмотревшись внимательно, не обнаружил на лице Артема ничего такого, что бы походило на зазнайство. Растерянность, пожалуй. И, как ни странно, торжества что-то не заметно. Семен, почти всегда имеющий дело с живой натурой, считал себя физиономистом и отчасти даже психологом.
- Что там тебе шептали?
Артем начал рассказывать, но Семен взял его под руку:
- Зайдем?
Это означало, что он зовет в свой чуланчик, где была оборудована фотомастерская. Там всегда можно без помех поболтать за стаканом вина. Очень надежное место, куда, кроме Семена, имела доступ только его помощница Симочка. Ей Семен доверял все свои тайны, и она только и ждала, когда он скажет: "Иди-ка ты, дорогая, погуляй минуток сто двадцать".
Артем вырос в семье, где знали толк в вине и пили только хорошее вино и только по праздникам или еще если подходил такой выдающийся случай, когда не выпить было просто неприлично. Это был скорее ритуал в честь какого-нибудь семейного торжества, в меру чинный и чуть-чуть сверх меры веселый. Если же кто-нибудь из гостей, увлекшись, нарушал порядок, то ему это охотно и с улыбкой прощалось, как прощается ребенку излишняя шаловливость. Артем не собирался нарушать семейного обычая, но он также не хотел выглядеть белой вороной. Если его товарищи предлагали выпить, он не отказывался, хотя не считал выпивку таким уж привлекательным качеством журналиста и поэта.
В чуланчике неярко светила матовая лампочка. Наливая в стаканы темно-лиловое вино из большой черной бутылки, Семен сообщил:
- Все, что ты рассказываешь, я знаю, мне твой босс сказал.
- Ну, тогда ты знаешь даже больше, чем я. - Артем попробовал вино. - Я вот только сейчас начал понимать кое-что. Это кого ты снял?
В белой эмалированной ванночке лежала в воде большая фотография. Девушка склонилась к ребенку, чтобы поправить шарфик. И еще несколько малышей в точно таких же пальто и шарфиках собирают опавшие листья клена. Мягкий свет осеннего солнца, прозрачный воздух, вольно гуляющий ветер… Отличная фотография. Хорошая девушка. Очень хорошая.
- Не знаю. Шел через парк и щелкнул. Вчера или позавчера. На всякий случай. Детдом какой-то.
- Отдай ее мне.
- Зачем? Обыкновенная девчонка. И не очень красивая. У меня есть такие картинки из польского киножурнала - закачаешься. Вот подожди, отпечатаю…
Видел Артем эти фотографии, которые Семен переснимал из разных модных журналов. Голые или слегка одетые женщины, все красивые и обольстительные до того, что они не казались живыми, земными, теплыми. Это были только фотографии женщин, лишенных главного - жизни и живого обаяния. Артем и думать-то не мог о них, как о женщинах. Картинки.
- Нет, - сказал он, - ты отдай мне эту.
Семен пинцетом поднял фотографию, прикрепил к проволоке под потолком и включил вентилятор.
- Сейчас высохнет. - Сел на свое место и, разглядывая на свет вино в стакане, сказал: - А ты не переживай.
- Ты про что? - спросил Артем.
- Ну, ну! Я вижу. У тебя на лице - двойка. Помнишь, как в институте?
Этот случай, о котором вспомнил Семен, долго жил, как одна из курсовых легенд. Кто-то из преподавателей, когда Артем пришел сдавать зачет, не задав ни одного вопроса, спросил: "Ничего не знаете? Зачем же вы пришли?" Артем честно признался, что он и в самом деле не подготовился, но так как это с ним случилось впервые, то он с удивлением спросил: "А как вы узнали?" И услышал в ответ: "Да у вас же на лице написана двойка! А зачем она вам? Придете еще раз". Об этом раззвонили на весь институт, и все начали говорить вместо "Давай-ка не ври, не заливай!" - "Двойка, двойка!", - указывая при этом на лицо.
Артем рассмеялся впервые за весь день.
- Нет, я не переживаю. То есть я не потому переживаю, что кого-нибудь боюсь. Ты знаешь, если я решил, то уж не отступлю.