Далеко впереди Богданов увидел человека. Кто мог идти в такое время в лесосеку? Кроме мастера, конечно, некому. Наверно, новый мастер, поставленный вместо Голдырева, ходил в контору, а теперь возвращается принимать у рабочих лес. Однако это не мастер: идет кто-то в юбке, и в руке несет какую-то оказию - не то ведро, не то бидон. Расстояние между Богдановым и женщиной быстро сокращалось. Теперь уже ясно было, что идет женщина и несет за ручку судок: три жестяных миски, вставленных в специальную кассету одна на другую.
- Даша, это ты? - удивился Богданов, встретившись на пустынной дороге с женой.
- Я, Харитон, я!
Щеки ее горели, глаза казались большими и строгими.
- И куда ты идешь, Дашенька?
- К тебе на эстакаду пошла. Обед вот несу.
- А домой разве не ждешь?
- Я слышала, люди решили работать в лесосеках до полночи. Чибисов кухню нарядил в делянки. Я и пошла.
- А я домой обедать иду. Я уже пошабашил, отшился и нитки в пазуху!
- А остальные?
- Уговорил их Чибисов, согласились, пускай работают. Вольному воля. Я им не препятствую.
- А ты, Харитон? Ты почему не остался?
- Эх, Дашенька! Да разве я мог остаться? Только ты одна у меня теперь на уме. Только о тебе и думал! День-то какой долгий показался! Еще с полдня хотелось бросить работу и бежать к тебе. Так и подмывало кинуть эстакаду, оставить вместо себя Шишигина, да только совесть не позволяла.
Он положил руку на плечо жены и притянул ее к себе.
Она вывернулась из-под руки, стала строгой, недоступной.
- Ты, что же, вздумал меня конфузить?
- Чем конфузить? Разве я тебе не муж?
- Убежал из лесосеки?! Люди остались, а ты сдезертировал. Думаешь, я обрадуюсь этому? У всех соседок мужья на работе, а мой - дома. Что я отвечу, если спросят, почему ты дома?
- Нам с тобой, Дашенька, на других смотреть нечего. Нам никто не указ. Как хочется, так и живем.
- Нет! Если жить, то как все.
- Кому денег много надо, тот больше и работает. У нас с тобой, Даша, не семеро по лавкам. И деньги нам с тобой не копить. На еду, на обувку, на одежду заработаем - и хватит. Зря спину гнуть, хапать большие деньги нам ни к чему. Станем жить потихонечку-полегонечку, глядеть друг на дружку да радоваться.
- Мало радости от того, что мы будем с тобой от людей прятаться, друг на дружку любоваться. Я так жить не буду. Ты мне мил, но ради тебя я не пойду против своей совести… А тебе-то самому как не стыдно?
- А чего мне стыдиться?
- Как чего? Ведь ты человека когда-то убил. Приревновал к своей невесте. Кого жизни лишил, кого счастья, невеста твоя от горя иссохла. По Сибири скитался, со всяким народом путался. А тут не посмотрели, какой ты есть. Дали нам с тобой квартиру, обстановку, подарков сколько. Свадьбу помогли справить. А за что? Ты думаешь только за спасибо все это сделано? Тебя подымают, тебя настоящим человеком делают, а ты хочешь оказаться свинья свиньей. Теперь только и остается - прийти домой, забрать пожитки и переселиться в старую каморку.
- Неужели ты хочешь расходиться со мной?
- Нет, не хочу. Я тебя возьму к себе в каморку. Нам и в каморке хватит с тобой места, в тесноте, да не в обиде.
- Даша!
- Ну?
- Я вернусь, Дашенька, на эстакаду. Извини меня!
Со стороны лесосек слышался нарастающий гул трактора, который шел по лежневке и вел колонну автомашин с лесом. Вдали, на повороте заснеженной лесовозной магистрали, мелькнули зажженные фары, яркие лучи света заскользили по плотной стене задремавшего синего леса.
39
Зырянов наконец-то вырвался в Новинку. Сдав лошадь на конный двор, он направился прямо в женское общежитие. Борис Лаврович давно мечтал о встрече с Лизой, но столько было дел, что он никак не мог выкроить время для себя. А потом - длительная командировка в обком партии на семинар политработников…
В жарко натопленном общежитии было тихо. Дома оказалась одна Паня.
- А где ваша подруга? - спросил Борис Лаврович, поздоровавшись.
Паня нехотя поднялась, села на кровати, сладко позевывая.
- Лизка? В Сотый квартал убежала.
- Какое-то у нее там дело?
- Кто ее знает. Придет с работы, кусок в зубы и айда. Сначала меня с собой таскала. Григорий-то мой стал сердиться, ревновать меня к Николаю Гущину, а Николай меня всего раз и провожал. Теперь он Лизу провожает.
- А кто такой Гущин?
- Помощник Сергея Ермакова. Лизка-то к Сергею ходит, только он не больно на нее заглядывается и заставляет Гущина провожать ее из Сотого квартала. - Панька хотела сказать еще что-то, но, взглянув на Зырянова, прикусила язык. Ей вдруг стало жаль его. Она с укоризной подумала: "Говорила вам: не гонитесь за Лизкой. Не послушались. Вон она как вас с пельменями-то да выпивкой наказала. Напилась, наелась и убежала, не посмотрела, что ночь, темень, мороз. Я бы так никогда не сделала. Мне бы совесть не позволила убежать от человека, который разорялся ради меня. Потом я ее как ругала. Она, Лизка-то, свинья неблагодарная".
- Что же вы стоите? Садитесь. Вот вам табуретка, - пригласила Паня.
- Нет, спасибо, надо идти.
"А что, если съездить в Сотый квартал? - подумал Зырянов, выйдя из общежития. - Может, Паня преувеличивает? Лиза соревнуется с Ермаковым. А где соревнование, там общие интересы, обмен опытом, учеба".
В Сотом квартале он подвернул лошадь к домику Ермакова, забросил вожжи на калитку. В избе застал одну старуху, сидевшую за прялкой.
- Здравствуйте, Пантелеевна!
- Никак Борис Лаврович? - встрепенулась хозяйка.
- Он самый. Не забыли еще меня?
- Хороших людей не забывают… Раздевайтесь, пожалуйста, раздевайтесь, сейчас самоварчик поставлю.
- Нет, не надо, не хочу.
- Как это не хотите? С дороги да чаю не хотите? У нас вода-то не купленная. И близкая. Наш родничок ни в какие морозы не застывает. Кругом снег, стужа, а родничок парочком дышит… Проходите, Борис Лаврович, в передний угол… Давненько, давненько вы у нас не бывали.
Оставив прялку, Пантелеевна загремела самоваром.
- Напрасно беспокоитесь, мамаша!
- Ничего не напрасно. Где это видано, чтобы гость приехал да чаю не напился.
- Где ваш сын?
- Сереженька теперь агитатор. Беседу пошел проводить. У Гущиных изба большая, просторная, так там и собираются. Патефон там есть. А Сергей еще баян туда носит. Посидят, побеседуют, потом повеселятся. Девушка тут одна из Новинки приходит, так она никому прокиснуть не даст, всех растормошит. Веселая, хорошая! Лизанька больно уж мне приглянулась: и красой, и умом, и сердцем. Хочу Сергея женить на ней, так он, паршивец, еще упирается. То ли время не подошло жениться, то ли что. Другие парни, посмотришь, молоденькие, а уже вокруг девчат увиваются. А мой статный, большой, а все как-то сторонится девушек. А мне крайне надо женить парня.
- Зачем торопить. Придет время, захочет жениться - на вожжах не сдержишь.
- Ждать-то некогда. Умру и на внучат не полюбуюсь. Сережка надо мной смеется: "Ты, мама, в коммунизме еще наживешься". Ничего бы, думаю, хоть одним глазком поглядеть на этот самый коммунизм. Да только где мне, старухе, до того счастья дожить… Хотя бы внуков благословить.
- Доживем, Пантелеевна, и до коммунизма. Все доживем. Вот тоже вначале про социализм говорили. Мечтали. Планы строили. А ведь теперь в социализме живем. До коммунизма тоже близко.
- Дай-то бог!
- Бог тут ни при чем. Все в наших руках.
- Вот и самовар готов, - засуетилась старушка. - Он у нас быстро поспевает. Наложишь горячих углей из загнеты, поставишь трубу в печурку, смотришь - уже пар валит, крышкой брякает.
За чаем Пантелеевна говорила с гордостью:
- Лиза только из-за Сергея и приходит сюда. Гляди-ка, разве ближнее место между Новинкой и Сотым кварталом, а она каждый вечер бежит сюда, заделье находит: то книжки прочитанные обменить, то узнать, на сколько парень норму в лесу выполняет. А теперь бумажку Сергею принесла от парторга Березина: дескать, прикрепляется к Сотому кварталу в помощь агитатору Ермакову. Теперь каждый вечер беседы с населением проводят. Для парней и девушек кружок какой-то организовали, книжку читают "Про настоящего человека" - какой-то, сказывают, летчик в войну без ног остался, не захотел пойти на пенсию, ноги заказал себе поддельные, выучился ходить и снова фашистов с самолета бил. Теперь будто в Москве живет, героем стал.
Выуживая ложечкой сухарики из своего бокала, старуха продолжала:
- Сергей-то сначала возгордился. Теперь, вроде, полюбовно сходятся, свыклись.
Увлеченная разговором, Пантелеевна вначале и не замечала, что гость сидит за столом, к чаю не притрагивается: глотнул разочек-два из стакана да и забыл про него.
- А вы что же не пьете? - спохватилась она. - Разве не нравится наш чаек? Может, остыл? Так горяченького налью!
- Нет, не надо, спасибо! Я в Новинке напился.
- Ну, может, щец похлебаете? Горячие, в печке стоят.
- Не беспокойтесь, Пантелеевна, я сыт.
- Так чем же вас угощать-то? Ну, смотрите, неволить не могу. На хозяина желудок сердиться станет, если хозяин спесив…
И, помолчав, спросила:
- Вы Лизу-то знаете? Должность у вас такая - всех людей знать. Стоящая девушка?
- Лиза девушка хорошая, ничего худого про нее не скажешь.
- И я так думаю, Борис Лаврович. Как раз она под пару моему Сергею. Оба работящие, оба на электрических пилах работают. В случае чего, из дому ходить вместе, домой вместе. Куда лучше-то! Бывает, вон девушки за служащими гоняются, за начальниками: дескать, выйду за "шишку", работать не придется, буду дома посиживать, обеды готовить да песенки петь. А Лиза не такая. Эта смотрит на свои ладони, на мозоли жесткие и говорит: "В жизни всякое бывает. Люди сходятся, потом, глядишь, не поладят в чем-либо и разбегаются. Больше всего страдает женщина. Самый надежный друг у нее - это собственные руки, самостоятельность".
- Лиза права, Пантелеевна! Она правильно смотрит на жизнь.
- Понятно, права! Раньше женщину за человека не считали. А теперь, смотри-ка, куда она вышла! Лиза вон себя на какую высоту подняла. Ей и мужчины которые позавидовать могут… Если бы мне женить на ней Сергея, я бы самая счастливая из матерей была.
В доме Гущиных под потолком горела лампа "Молния", свет от окон стлался по снегу. Изба ходила ходуном от топота ног. Слышались крики, визг. На крыльце Зырянова чуть не сбили с ног. Из избы вихрем вылетела девушка и спрыгнула с высокого крыльца, вслед за ней выскочил парень.
- Ой, Сережа, только в снегу не валяй! - взмолилась девушка, пойманная парнем среди двора.
Зырянов по голосу узнал Лизу. Она проворно вывернулась из рук парня, отбежала к раскрытым воротам.
- Ну, прости, милый! Я больше никогда не буду тебя щекотать. Простишь, Сереженька, а?
Она нерешительно пошла к дому. Парень кинулся за ней. Лиза выбежала на улицу и встала под освещенными окнами. От ее одежды шел парок.
- Простынешь ведь? - сказал парень, выглядывая из ворот.
- А ты меня в снег не свалишь?
- Нет!
- Скажи - честное комсомольское.
- Ну, сказал.
- Я не слышала. Ты что-то другое говоришь.
- Ну, тогда как знаешь, раз не слышишь.
И пошел в дом, стукая нога об ногу, сбивая с валенок снег. Девушка на почтительном расстоянии последовала за ним.
- Лиза!
Зырянов вышел из тени и преградил ей дорогу. Она вздрогнула, отступила назад.
- Кто это?
- Я, Зырянов! Разве не узнала?
- Борис? Ты как здесь очутился?
- Тебя ищу.
- Зачем? - спросила она холодно.
- Ты простынешь. Иди оденься. Мне нужно с тобой поговорить.
- Ну, говори. Я тебя слушаю.
- Я не могу всего сказать в двух словах… Может, подвезти тебя до Новинки? Вероятно, это будет наша последняя встреча.
- Разве ты куда уезжаешь?
- Нет, никуда не уезжаю. Я только что из командировки. Ехать мне некуда, совершенно некуда.
Из избы кто-то вышел на крыльцо.
- Лиза, ты чего долго? - послышался женский голос. - Остудишься. Хоть бы фуфайку на плечи накинула. Принести?
- Не надо, я сейчас.
Когда женщина захлопнула дверь, Лиза сказала:
- Хорошо, Борис, поедем! Сейчас оденусь.
По дороге в Новинку, сидя в кошеве рядом с Зыряновым, Лиза запахнула ему шарфик, застегнула на верхние пуговицы полудошку.
- Ты получала мои письма? - спросил Зырянов. - После того вечера я никак не мог вырваться на Новинку. О причинах я тебе писал. Как я стремился к тебе! Тосковал. Все валилось из рук. А от тебя - хотя бы одно слово. В чем же дело, Лиза? Ты, наверно, не верила, что я так занят, что не могу быть возле тебя, отделываюсь только письмами. Так ведь? Да?
- Милый Борис! Совсем-совсем не то. Ни в чем тебя не упрекаю. Я сама во всем виновата. Нет, даже не виновата. Все случилось помимо моей воли. Встретился мне человек. И как только увидела его - во мне что-то произошло. Я стала совсем другая. Забыла обо всем. И о тебе, Борис. Не обижайся на меня.
- Да, я понимаю тебя, - грустно произнес Борис Лаврович. - Ну, что ж, будь счастлива.
По сторонам дороги стояли густые темные ели, закутавшиеся в пушистые заячьи воротники. Никем не понукаемая лошадка бежала ленивой рысцой. В легком морозце поскрипывали полозья кошевы. Стояла тихая северная ночь с далекими холодными звездами.
Зырянов вспомнил первую встречу с Медниковой на лесной дороге. Было раннее утро, всходило солнце, блестели росы. И тогда, при виде незнакомой девушки, в нем точно так же, как она говорит сейчас, произошло что-то необычное. Будто что-то осенило его. И словно все вокруг преобразилось, засияло, засверкало, стало особо прекрасным.
Впереди между деревьями показались яркие электрические огни Новинки. Зырянов подобрал вожжи и подшевелил лошадку, она прибавила хода.
У женского общежития Лиза вылезла из кошевы.
- Спасибо, Борис, - поблагодарила она.
Зырянов подал ей на прощанье руку, она крепко сжала ее.
Он вспомнил, как провожал ее к этому общежитию первый раз. Тогда она убежала от него вприпрыжку. Теперь уходила медленно, с опущенной головой.
40
Было морозное розовое утро. Изморозь мельчайшими искринками, похожими на мелкую соль, покрыла кусты, хворостинки, стволы и ветви деревьев. И весь воздух, казалось, был наполнен изморозью в лучах холодного солнца.
Григорий Синько расставался с Паней в лесосеке на перекрестке дорог. Она отдавала ему свои вязаные шерстяные варежки, а себе оставляла одни брезентовые рукавицы. Он от варежек отказался, не взял и рукавиц, засунул голую руку в карман ватных брюк, сдвинул шапку-кубанку на одно ухо, а другое прикрыл ладошкой и пошел в свою делянку.
- Возьми хоть платок! - крикнула ему вслед Паня.
Он ничего не ответил, даже не оглянулся.
Напарник Синько был уже в делянке, развел возле пенька костер, сидел на чурбаке и курил цигарку из моха, сорванного с седой елки. Синько молча подошел к костру, сел напротив товарища, стал подбирать под ногами недогоревшие ветки и кидать в огонь.
- Ты что на меня, Гришка, не глядишь? - сказал курносый, худой паренек с широко расставленными черными глазами. - Сердишься, что ли?
Синько ответил не сразу.
- Очи не глядели бы ни на що! Тикать надо отсюда.
- Куда, Гриша?
- Во Львов або до Тернополя. От морозов кишки смерзаются.
- Давай свалим несколько деревьев, разогреемся.
- На черта валить, нехай стоят, растут.
- Тебе хорошо, тебя Панька кормит, а я на кусок не зарабатываю.
- Иди до бригады: к сучкорубам або электропильщикам. Там дуже много заробляют.
- А ты?
- Я коло костра буду сидеть. Вечером, як уйдет тот башкир, що по сусидству працюе, перетягну с его поленниц кубометр - и добре.
- Поймает - убьет тебя этот Мингалеев.
- Ни, не словит. Вин с бабой теперь лучком работае, в два раза больше дров дае. Кубометр перетягнешь - и не догадается.
- Как не догадается? Заметит.
- Я не с краю возьму: с одной поленницы чурбак, с другой, с третьей…
- Это рисково. Да и канительно. Лучше самим свалить несколько деревьев.
- Ще связываться, валить, сучки срубать - да провались воно!
- У меня, Гришка, печенка не переваривает вот так без дела сидеть. Мне уж надоело. И пилы мы с тобой зря ломаем. Давай лучше возьмемся за дело. - Парень затянулся цигаркой из моха и закашлялся. - Я уже табаку настоящего неделю не куривал. И окурки-то на улице сразу снегом заметает.
- Ну иди до бригады, иди! Я тебя не держу.
Парень нерешительно встал, помялся на ногах, швырнул окурок в костер и бочком, бочком, точно виноватый, исчез из делянки.
Синько наломал хворосту, положил на костер, придавил чурбаком, подул на руки, потер чуть побелевшее ухо и встал на коленки перед костром, чтобы раздуть пламя.
В это время подошел Березин.
- Ты все еще по полкубометра за день ставишь? - спросил он Синько.
- А сколько треба? - парень повернул к парторгу лицо, запорошенное пеплом.
- Будто не знаешь? Самое меньшее - два с половиной кубометра.
- Тю! - насмешливо протянул Синько. - Вы бы, Хветис Хведорович, попробовали сами поработать и дать хотя бы по два кубометра. Это ведь лес, а не солома!
- Было время, я по десять, по двенадцать кубометров давал. Эх, Синько, Синько! Твою-то бы лень да на ремень. Ты же мне слово давал подтянуться… Ну, что с тобой делать?
- Не можу я тут работать.
- Почему не можешь? Такой здоровый, и не можешь.
- Условия не подходящи. Який я лесоруб? Я на волах ездить можу, та работа мне сподручна, хоть на сто километров поеду, а лес рубить - ни! Подсолнухи срубать - це можу.
- Обратно на эстакаду к Богданову пойдешь?
- Вин не приме.
- Может, примет… Ну-ка, пойдем сходим.
- Та не примет же! Зачем ноги мять, чи вы не знаете Богданова? Колы выгнал - всё.
- Мы попробуем, авось, уговорим. Только ты, смотри, брось лодырничать. До каких пор будешь баклуши бить? Ты ведь уже отец, пора за ум браться.
- Кто отец?
- Знаем, кто отец. Скоро придется ребенка воспитывать, а ты себе на кусок хлеба заработать не можешь. Или думаешь дурачком век прожить? Пошли!
Синько нехотя поплелся за парторгом, оглядываясь на костер, который не горел, а дымил.
- Иди, иди, не оглядывайся! - прикрикнул на него Березин нарочито строгим голосом. - В леспромхозе людей не хватает, а ты, такой лбище, штаны протираешь на чурбаках.
На эстакаде шла горячая работа. Хлысты из делянки поступали бесперебойно, и звено Богданова еле успевало перерабатывать возы, оставляемые двумя "Котиками".
- Ого, у вас, я вижу, новшество! - Парторг увидел железные клюшки, которыми рабочие ловко оттаскивали разделанные кряжи.