Интеллигенцию 20-х годов волновала серьезнейшая проблема, заключающая в себе трагическое противоречие эпохи, противоречие между гуманностью по отношению к отдельной личности и революционной суровостью, продиктованной интересами миллионов. Орлов сочетает и примиряет в себе рыцарскую гуманность с суровой несгибаемостью революционера, но удается автору это осуществить лишь при помощи приключенческого сюжета, искусственно облегчающего герою путь к идеалу. В выстреле Марютки и последовавшем за выстрелом ее крике: "Родненький мой! Что же я наделала?" - больше и жизненной правды, и философской глубины, чем во всех рассуждениях и приключениях Орлова, хотя увлекательность сюжета, динамика действия послужили причиной большой читательской популярности этого произведения.
На всю советскую литературу середины 20-х годов особый отпечаток наложил нэп. Обывательщина, запрятавшаяся в темные щели во времена героических лет гражданской войны, почувствовала благоприятную для себя обстановку. И у многих писателей отвращение к гнилостной атмосфере "частного предпринимательства" пересилило желание понять современность как момент закономерного исторического процесса.
По-своему отразились настроения нэпа в творчестве Лавренева. Анекдотическая парадоксальность, которая отличает почти все произведения Лавренева этого периода, откровенно подчеркивается им как сознательный, свободно выбранный литературный прием.
Персонажами рассказов Лавренева 1925–1920 годов стали увядающие дамы, живущие воспоминаниями о былом великолепии и подачками от заграничных родственников ("Моль", "Погубитель", "Мир в стеклышке"), распутные монахи, спрятавшиеся от вольных ветров эпохи за стенами отживающих свой век монастырей ("Отрок Григорий"), провинциальные обыватели, с трусливой злобой взирающие на новых хозяев жизни ("Таракан"). Недаром сборник рассказов, выпущенный Лавреневым в 1926 году, называется "Шалые повести". Название это подчеркивает ироничное и принципиально несерьезное отношение автора к нынешней действительности, так резко контрастирующей с недавним прошлым. Даже рассказы, построенные на материале военных лет, утратили на какое-то время героический пафос и романтическую настроенность более ранних произведений Лавренева. Рыцарски безупречный Орлов и великолепно бесшабашный Гулявин отступили в памяти на задний план, а на переднем плане воспоминаний оказался смешной, нескладный Пузыркин, так нелепо и несчастливо влюбившийся в графиню ("Граф Пузыркин"), И очень показательно, что в то время как в "Сорок первом" героическая действительность представлялась писателю в своих праздничных, ослепительно желтых и сверкающе-синих красках, какой она была для детски наивной и жадной до жизни Марютки, - сегодня она рисуется через призму восприятия уродливо-нелепого, бесцветного и бесследно исчезающего с земли царского полковника ("Конец полковника Девишина").
Правда, сияющие краски и пряные запахи степного юга, призывный зов моря появляются в это время в одном произведении Лавренева, в повести "Таласса". Но в каком резком противопоставлении смехотворной пошлости и бессмысленности обывательского существования рисуется здесь вольная природа!
Однако сказать о Лавреневе этого периода, как это было когда-то принято в нашем литературоведении, что писатель "испугался нэпа", было бы неверно. Веселая и отважная муза Лавренева не покидала его, нэповскому мещанству он отвечал не мрачным испугом, а презрительной усмешкой. Стиль рассказов писателя того времени приобрел устойчивые черты сатирического бытописания.
Но и другие способы отрицания буржуазной морали не были чужды Лавреневу. В 1925 году он написал один из лучших своих рассказов, стоящий в ряду известнейших, хрестоматийных произведений, на которых воспитываются гуманные чувства не одного поколения советских читателей. Рассказ называется "Срочный фрахт". Речь идет о дореволюционном прошлом: в Одесском порту гибнет маленький чистильщик котлов по прозвищу Крыса. Его могли спасти, но это принесло бы убытки американской компании, владелице судна, и поэтому несколько взрослых людей, служа закону наживы, сознательно убивают мальчика. И убийство происходит не потому, что люди эти фантастически злы и жестоки: в "царстве жадности" неизбежно уничтожение всякого, кто, хотя бы случайно, окажется на пути больших денег к еще большей добыче.
Эта вещь стоит особняком среди романтических и гротескно-анекдотических произведений Лавренева 20-х годов. Целиком находясь в русле реалистических и гуманистических традиций русской литературы, она созвучна таким произведениям, как "Гуттаперчевый мальчик" Григоровича, "Белый пудель" Куприна, "Ванька Жуков" и "Спать хочется" Чехова, "Максимка" Станюковича.
Три года Лавренев не приступал к прозе большой формы, потерпев в 1922 году неудачу с созданием романа "Звезда-полынь", когда, по свидетельству, самого автора, 1600 страниц "литературного небоскреба" полетели в корзину. В 1925 году он выпустил в свет роман "Крушение республики Итль".
Новый роман не имел ничего общего с героической эпопеей, о характере которой можно судить по ее "осколкам" - "Ветру" и "Сорок первому". Роман написан в форме сатирического гротеска, высмеивающего буржуазную демократию, фальшь и хищничество империалистической политики. В создании сатирического и одновременно фантастического романа Лавренев в 20-е годы был не одинок. В конце концов, и "Хулио Хуренито" и "Трест Д. Е." И. Эренбурга, и "Аэлиту" и "Гиперболоид инженера Гарина" А. Толстого с некоторыми оговорками и частными определениями можно отнести к числу таких романов. А сколько их было - менее талантливых и забытых? Обостренно-политическое восприятие мира и времени людьми, прошедшими сквозь войны и революции, склонность к сатирическим обобщениям, рожденная исторической обнаженностью механики буржуазного общества в наступившую эпоху, иронический скепсис, явившийся результатом крушения некоторых романтических иллюзий в обстановке нэпа, - такова многослойная почва, породившая в 20-е годы поток условно-сатирических, приключенческих романов с антибуржуазной окраской.
Занимательно и иронично повествует Лавренев о том, как одна великая держава послала военную эскадру на помощь маленькой буржуазной республике - уродливому недолговечному осколку великой революции на севере материка, - как жадно адмирал эскадры пытался перекупить нефтяные промыслы страны, как торговались ее опереточные правители, в свою очередь стараясь захватить миллионы, о том, как легко устраиваются государственные перевороты при помощи тугого кошелька и наведенных пушек и, наконец, о том, как обречена в век революций буржуазная экспансия. Роман этот в своеобразной форме отражал отношение Лавренева к реальным явлениям международной политики.
В романе "Крушение республики Итль" присутствуют черты, явно пародирующие развлекательно-революционное чтиво, в то время очень модное. А некоторые страницы воспринимаются читателем как ироническая стилизация под авантюрно-приключенческую литературу. В целом же "Крушение республики Итль" подтверждает многогранность таланта Лавренева, в палитре жанровых форм которого находятся столь разнообразные краски - от героико-романтической до буффонадной, сатирической.
Недаром в письме Б. Лавреневу в 1926 году М. Горький писал из Сорренто; "Познакомился с Вашей книгой "Крушение респ[ублики] Итль", книга показала мне Вас человеком одаренным, остроумным и своеобразным, - последнее качество для меня особенно ценно".
1927 год был переломным в творчестве Б. Лавренева. Получили развитие те изменения, симптоматические признаки которых критика заметила в повести 1926 года "Мир в стеклышке". Еще по-прежнему окрашенное в тона разочарования, произведение это, в отличие от забавных анекдотов "Шалых повестей", написано более серьезно, более строго.
Не раз высказываемое Лавреневым пренебрежение к "идейкам" русской "словесности" оказалось только задорным вызовом. Слишком органично все эти "традиции" и "идейки" вросли в национальный и социальный организм его родины, чтобы мог русский писатель вовсе и легко обойти Толстого и Достоевского. Подчиняясь ли их влиянию, или отталкиваясь от него, споря с ними или восславляя их - в любой форме талантливый писатель рано или поздно отдаст им свою дань. И проза Лавренева 1927–1928 годов - лишнее тому подтверждение. Отечественные традиции духовного правдоискательства, реалистической глубины и психологизма особенно ясно сказались в повести "Седьмой спутник".
В ней рассказывается о том, как по-своему принял революцию бывший царский генерал, к тому же старый человек, профессор Адамов. Он не испытывает обычной для представителей его среды ненависти к новому миру, но и не совершает активного перехода на сторону его строителей и защитников. Ему свойственно кроткое смирение перед возмездием революции, которое он рассматривает как искупление исторической вины перед народом. Это настроение покаяния, выросшее на почве глубокого душевного кризиса, сопровождает образ бывшего генерала на всем протяжении повести.
Внешние же события повести, как это свойственно Лавреневу, необычны и парадоксальны. По и ситуации, созданные, казалось бы, только затем, чтобы ошеломить и увлечь читателя своей курьезностью, оборачиваются проявлением главной мысли произведения: о совестливости и "комплексе вины" старой русской интеллигенции, о том, что самые страдания принимались ею как следствие вековой несправедливости, поставившей ее в привилегированное положение, и что интеллигенция, если она была достойна так называться, должна была понять эту историческую закономерность и пытаться разрушить недоверие, стоящее между ней и народом. Потому-то так кротко примиряется со страданиями старый генерал, потеряв все свое имущество, попав заложником в "домзак", вызвав ненависть и презрение людей той среды, которая некогда была его средой. Адамов погиб, как и многие герои Лавренева, мужественно и честно доказывая свое право остаться с народом. Героическая муза Лавренева не избегала трагических финалов в своих произведениях, в то же время всем строем своей поэтики отстаивая и утверждая оптимизм общего хода истории.
В 1927 году пришла к Лавреневу и слава драматурга. Весной театр имени Вахтангова предложил Лавреневу написать пьесу к 10-летней годовщине Октябрьской революции. Лавренев к этому времени был уже автором нескольких пьес, в том числе романтической мелодрамы "Мятеж" (1925) о гражданской войне в Туркестане и исторической драмы "Кинжал" (1925) о декабристах. Так что обращение к нему театра было хотя и неожиданно, но не случайно. "У меня мелькнула мысль, - вспоминал впоследствии Лавренев, - что… история и роль "Авроры" в Октябрьском перевороте является одной из самых интересных тем. Я послал письмо в Москву с предложением такой темы: "Флот перед Октябрем…""
Таково было возникновение замысла "Разлома". Приступая к работе над пьесой, Лавренев встал перед выбором: "написать ли историческую хронику или же попытаться написать пьесу обобщенного порядка, в которой не было бы слишком большой связанности определенными фактами и событиями". Вся сложившаяся к этому времени поэтика Лавренева склоняла его к выбору формы, в которой драматург был бы свободным творцом сюжета и характеров. Легендарная "Аврора" была прозрачно переименована в "Зарю", к известным фактам о переходе революционного корабля в ночь на 25 октября 1917 года к Николаевскому мосту была присоединена история офицерского заговора, имевшего место во флоте уже в 1919 году.
Две темы, глубоко и искренне волновавшие Лавренева, органично переплетаются в пьесе: участие флота в революции и снова взаимоотношения интеллигенции и революции.
В "Разломе" есть нечто общее с пьесами Горького. В уютных мещанских домиках, в комфортабельных буржуазных гостиных, на террасах богатых дач собираются разные люди, пьют чай и говорят о всевозможных предметах, только говорят, но уже в этих разговорах ясно обозначается тот неизбежный разлом, который надвигается на эти дома, дачи, гостиные, на этих людей, семьи, на всю страну. И как буревестник грядущих событий, предвидя их, ускоряя их, приветствуя, входит сюда дерзкий и твердый молодой человек - необычная, пугающая фигура в этом уютном мирке - Синцов во "Врагах", Нил в "Мещанах"…
Так же входит председатель судового комитета революционной "Зари" Годун в гостиную капитана Берсенева, где в тревоге тоскует верная жена капитана, пытается честно разобраться в событиях старшая его дочь Татьяна, по-прежнему легкомысленна младшая дочь Ксения, готовит офицерский заговор муж Татьяны. Но уже не в грядущем завтра, а прямо здесь, за окнами, звучат выстрелы, которые опрокинут весь этот мир. Кто из присутствующих в гостиной отважно поплывет в будущее вместе с "Зарей", а кто попытается любой ценой, даже ценой жизни, сохранить неправедный уют искусственного существования?
Драматичен разлом в душе капитана "Зари" Берсенева. Совесть русского интеллигента, сочувствие народу, чувство справедливости все эти качества его души зовут капитана на сторону матросов. Но сословные предрассудки, кастовые представления об офицерской чести, отвращение офицера и военного моряка к беспорядку и анархии сдерживают его порыв. Только заговор офицеров во главе с его зятем заставляет капитана окончательно выбрать свою судьбу: гибнут старые представления о чести, порядке, гуманности. Нет для Берсенева иного пути, чем путь его родного корабля. Под красным флагом, поднятым по приказу Годуна на "Заре", капитан вместе со своими матросами идет на штурм Зимнего. Так решается вопрос о взаимоотношениях интеллигенции и народа в пьесе, написанной к десятой годовщине Октября.
Но если бы в пьесе Лавренева был показан лишь разлом в семье Берсеневых, в душах интеллигентов, вряд ли резонанс ее был больше тонкого, умного, но все-таки камерного, по сравнению с "Разломом", "Седьмого спутника".
Драма в семье Берсеневых туго и прочно переплетается со сценами на корабле, где матросская масса живет напряженной жизнью революции. И эти обязательные по внутренней структуре пьесы массовые сцены - особенная черта уже советской драматургии, советской литературы. Они не исторический фон для событий в доме капитана, они составляют с ним одно целое, показывая глубину великого разлома, который идет по всей стране и лишь краем своим захватывает дом Берсеневых. Каждый эпизод и каждая фигура на корабле имеют свою задачу в показе сложной диалектики развивающейся и крепнущей революции.
"Нужно было показать матросскую массу такою, какою она была перед Октябрем, - вспоминал Лавренев о работе над "Разломом". - Нужно было показать, какими чаяниями и надеждами она жила… Ведь матросская среда не была однородна по своему составу, и представление, которое вынесли бежавшие тогда из Петербурга "демократы" - будто все матросы насквозь большевики, - было далеко не правильно, потому что в матросской среде тогда было много элементов чрезвычайно шатких и часто враждебных, державших сторону офицерства до последнего момента". Поэтому есть в пьесе фигуры и матроса-анархиста, и преданного старому режиму боцмана Швача. Они дали Лавреневу возможность показать в борьбе развитие революционной массы народа от прошлой покорности ко вчерашнему стихийному протесту и затем к сегодняшней сознательной революционной дисциплине.
Революционный дух матросской массы олицетворяет в пьесе Годун. Он вовсе не застыл, как плакатный персонаж, в своей твердокаменной решительности, он - живой человек своего времени. И не только потому, что речь его щедро расцвечена богатым запасом "матросских словечек", жадно собранных когда-то писателем во время гражданской войны в заветную, чудом сохранившуюся записную книжечку. Годун живой потому, что напряженно решает свою внутреннюю задачу, поставленную революцией перед человеком, выдвинутым народом в ряды ее командиров; он должен подчинить строгой дисциплине вчерашних своих дружков, еще не привыкших исполнять его приказания; научиться твердо и мягко вести за собой сомневающуюся интеллигенцию; стать самому выше, умнее, образованнее себя вчерашнего, чтобы суметь выполнить все сложные, многообразные задачи, возложенные на него историей. Уроки английского языка и арифметики, которые он берет у Татьяны Берсеневой, вовсе не случайность для героя Лавренева, автора "Сорок первого", где желтоглазая малограмотная рыбачка так страстно мечтала научиться выражать в стихах свои чувства.
Десятки лет не сходит "Разлом" со сцен советских театров. Вместе с "Бронепоездом 14–69" Вс. Иванова, "Любовью Яровой" Тренева, "Виринеей" Сейфуллиной, "Барсуками" Леонова, "Штормом" Билль-Белоцерковского эта пьеса Лавренева стала классикой советской драматургии 20-х годов.
Видение героической "Авроры" у стен царского дворца не раз еще возникнет в творчестве Лавренева, не раз еще он обратится к незабываемым часам первого октябрьского штурма, но все эти рассказы и очерки будут лишь вариациями на тему "Разлома" - наиболее громкого и ясного ответа на главные вопросы, которые поставила революция перед интеллигенцией.
Но есть область, где художнику труднее всего преодолеть противоречия эпохи, - это область творчества, интимный и мучительный для него мир, в котором все сложные вопросы времени десятикратно усложняются специфическими эстетическими проблемами.
Он, художник, готов служить своим пером и своей кистью революции, он всем сердцем верит, что интересы и идеалы народа должны стать содержанием искусства, он признает, что только жизнеутверждающее произведение, отражающее победный пафос эпохи, достойно выполняет свою функцию в новом обществе. Но почему же так много ремесленных полотен на выставках, так мало вдохновения в так называемых "производственных сюжетах", так бедны здесь краски и убоги формы? В чем дело? И что должен совершить он, честный мастер и гражданин своей страны, чтобы победить эту стихию поверхностного и постыдного приспособленчества бескрылых натуралистов и столь же бесплодной игры в "новаторство ради одного новаторства"? Так думает Кудрин, герой повести "Гравюра на дереве", признанной критикой одним из самых интересных и полемических произведений Б. Лавренева.
Повесть была написана в 1928 году. Ею Лавренев принял участие в том остром споре о природе творчества и назначении художника, который вели между собой многочисленные борющиеся литературные группы. Лавренев не принадлежал ни к одной из этих групп, по следы различных эстетических позиций того времени легко можно обнаружить в его повести.
Если же отбросить полемические наслоения разных и часто противоречащих друг другу теорий и посмотреть на повесть сегодня, то позицию Лавренева можно свести к защите подлинного искусства как от вульгарно-социологических требований, так и от чисто формалистических изысков.