Ася с интересом разглядывала кухню. Ничего особенного: кухня как кухня, признаков "роскошной жизни" нет и в помине. Цинковый умывальник, под ним таз на табуретке. На окне - аккуратные шторки. За ажурной решеткой над плитой - кастрюли, две сковородки. На стене висит шкафчик для посуды. Он оригинальный, видно, хозяин мастерил его сам. В нем три узких дверцы, и над каждой - дата "выпуска" - "1960 год". Цифры выпилены из фанеры, аккуратно наклеены и покрыты, как весь шкафчик, лаком. Но Асю не так восхитил этот самодельный шкафчик, как клетка, висевшая рядом с ним. В клетке на тонкой жердочке застыл белый комочек - точь-в-точь живая куропатка. Надо было подойти совсем близко, чтобы понять, что это крохотное чучело. К клетке прикреплена пластинка из жести, на ней серебристая надпись: "Друг пернатых и зверей - Тюриков".
Ася смотрит на шкафчик, на беленькую куропатку, на серебристую надпись на золотистой дощечке и улыбается.
"Надо же, какой выдумщик этот Тюриков!", - думает она.
Впустив в дверь клубы холодного воздуха, входит Тюриков.
- Вот и все! - сообщает он, - Э-э, да вы не разделись. Это не порядок!
- Я ненадолго, - говорит Ася.
- Нет уж, - подходит он к ней. - Раз пришли - будьте гостем. У нас такой обычай.
- Ну, хорошо, - соглашается Ася. Она снимает полушубок и шапку, подает Тюрикову. Потом раскручивает свернутую вокруг шеи косу и отправляет ее на обычное место - за спину.
- Что-то ветерок вроде подул, - замечает Тюриков, вешая ее одежду. И поворачивается к ней: - А я сегодня жену с "материка" жду. По этому поводу пироги затеял. Тесто вон уже подходит, - он показывает на табуретку у плиты, где стоит большая кастрюля, прикрытая холщовым полотенцем - А радиограммы от нее что-то нету. - И без всякой связи спрашивает - Не возражаете, если я умоюсь?
- Пожалуйста.
Тюриков Асе положительно нравится: живой, общительный, держится просто. Ася пытается прикинуть, сколько ему лет. "Тридцать - тридцать пять". Потом замечает, что у него седые виски, и щедро накидывает еще пяток.
Вытираться Тюриков уходит в комнату. Оттуда сразу несет холодом.
- Заходите сюда, здесь не так жарко, - зовет он ее.
- Что вы, я, наоборот, тепло люблю, - отвечает Ася и раскрывает блокнот, готовясь без промедления взяться за дело.
- Слышите? - спрашивает он из комнаты, - Вот это да!
Ася не понимает, что он имеет в виду. Но Тюриков уже на кухне.
- Похоже, пурга начинается, - говорит он.
Она прислушалась. Такое впечатление, будто на крыше кто-то неуверенно приплясывает. Ася приподняла занавеску на окне: стекла затянуты синим смерзшимся снегом. Тогда она открыла форточку. Снежный вихрь ворвался на кухню, форточку отчаянно стукнуло о стенку.
- Я пойду, пока не поздно, - говорит Ася. - А то мне не попасть в гостиницу.
- Может, переждете? Обо всем поговорим…
- Нет, - решительно отвечает Ася. - Если уж пурга зарядит, не переждешь. Я потом приду к вам.
Она застегивает крючки полушубка, прячет блокноты.
В сенях светло: горит электрическая лампочка. Тюриков приоткрыл дверь на улицу. В тот же миг ветер вырвал из его руки дверь, распахнул ее во всю ширь. И сразу какая-то невидимая сила отшвырнула Асю с порога в глубину сеней. Лицо залепило снегом. С гвоздя сорвалось, полетело на пол корыто, задребезжали какие-то железные банки. Все это длится одно мгновенье. В следующую минуту Тюриков уже справился с дверью. В сенях становится тихо и светло. Неожиданно Ася видит жестяную табличку, прибитую на низкой дверце: "Туалет". А рядом еще одна табличка на смежной дверце: "Кладовая". И еще одна: "Топливо". Ася тихонько засмеялась: нет, он все-таки чудак, этот Тюриков.
- Вот они, северные штучки, - говорит Тюриков, подпирая вздрагивающую дверь железным засовом, - Никуда вам не придется идти.
А в доме жара. В большой зеленой кастрюле подходит тесто И если бы не свистело за окнами, не пританцовывало на крыше, не стучало в стены, можно было бы подумать, что никакой пурги вообще не существует на свете.
Ася снова снимает свой полушубок. Неужели пурга затянется надолго? Лучше бы она не ходила к Тюрикову, ведь и так все ясно. Лучше бы сразу шла в правление колхоза, в крайнем случае сидела бы сейчас там вместе с Бабочкиной. Бабочкина, конечно, тоже не пойдет в такую погоду в гостиницу.
- Считайте, что вы моя пленница, - голос Тюрикова оторвал Асю от размышлений. - И пора нам познакомиться, а то так и не знаем, как кого зовут.
- Вас - Лука Семенович, - отвечает она.
- Совершенно верно. А вас?
- Ася.
- А вы умеете, Ася, катать тесто и печь пироги? - неожиданно спрашивает Тюриков.
Ася не умеет этого делать. Но, не желая ударить в грязь лицом, храбро говорит:
- Еще бы! Я любые пироги сварганю.
- Тогда закатывайте рукава, мойте руки и приступим, - шутливо приказывает он.
"А здорово, что я здесь осталась, - неожиданно решает Ася. - С ним куда интереснее, чем с Асей Бабочкиной". "
- Ох ты, совсем забыл! - говорит Тюриков. Он подхватывает свисающий с гвоздика штепсель динамика, вставляет в розетку.
В комнату врывается громкий и довольно монотонный мужской голос:
- Внимание! Говорит местный радиоузел. Граждане, жители поселка Северного! По случаю того, что надвигается пурга, всякое хождение по поселку запрещается, так как оно опасно для жизни. Повторяю…
Тюриков весело хохочет:
- Вот деятели! "По случаю того, что надвигается"! Опять проспали.
Ася хохочет вместе с ним.
6
"Будет пурга!" - определяет Бабочкина, выйдя из правления.
Она не раз видела, как начинается пурга. Сперва где-то в стороне, далеко-далеко мяукнет ветер. И умолкнет. Потом отзовется с другого боку. Опять умолкнет, словно и не было его. Опять откликнется - уже сверху, Снова пропадет.
…У-у-у-у… - и тихо.
…У-у-у-у… - и замрет.
Потом оторвет от земли горсть снега, подбросит кверху, прижмет к земле снежную пыль. Пройдется по крыше, швырнет на крыльцо снежинками. Опять успокоится, притихнет. И вдруг погонит, погонит по улице редкие змейки поземки, длинные, юркие, стремительные. Еще раз швырнет снегом, вскинет его к небу тучкой, закружит ее. А потом завоет, засвистит - и пойдет! Уже не змейки, не облачка - крутая снежная лавина поднимется над землей. Завертится, понесется, как тысячи голодных собак, напавших на след медведя. И не остановить, не унять, не успокоить бешеную снежную карусель. Все поглощает тогда это ревущее и стонущее белое месиво: дома, людей, оленьи стада…
"Идти или не идти?" - подумала Ася Николаевна, остановившись на крыльце.
По улице, змеясь, стелилась поземка. Мелкий снежок успел припорошить ступеньки. Косая волна белой пыли, сорвавшись с навеса над крыльцом, птичьим крылом полетела на дорогу.
"Может, не идти? Теперь-то уж Опотче не уедет", - снова пронеслось у Бабочкиной. Потом она решительно шагнула вниз со ступенек.
Возможно, она, бог весть, сколько просидела бы в кабинете председателя колхоза, знакомясь с работой артели и дожидаясь его прихода, если бы в дверь не заглянула секретарь поселкового Совета (поссовет и правление находились в одном доме) Верочка Репелетине - маленькая, хрупкая девушка, с румянцем во всю щеку. Ася Николаевна не раз встречала Верочку на сессиях райисполкома. Верочка тоже узнала Бабочкину.
- С приездом вас! - искренне обрадовалась девушка. Вошла в кабинет, протянула Бабочкиной свою маленькую руку. - А мы радиограмму вчера получили, знали, что вы летите.
- Садись, Верочка, садись, - Бабочкина тоже обрадовалась приходу Веры. - Ну расскажи, как вы тут живете?
- Живем, - просто ответила Верочка. - Даже хорошо живем. План по песцу за квартал сделали. План по моржам сделали и по оленям, - Верочка говорила о колхозе. - Баня новая скоро будет, даже котел достали. - Это уже была заслуга поссовета - А насчет зверофермы мы ругаемся. - Это уже опять касалось колхоза, - Почему райисполком нам звероферму не планирует?
Ася Николаевна знала, что в райисполкоме решили отложить на год создание в этом колхозе звероводческой фермы. И она объяснила почему:
- Ваш колхоз богат оленями, а фермы в первую очередь создают там, где слабо развито оленеводство. Ты, наверное, и сама понимаешь, что это правильно?
- Разве плохо, когда у нас будет большой доход? - прищурила узкие черные глаза Верочка. Она явно схитрила, сделав вид, что не слышала последних слов Бабочкиной. - Может, жалко для нас лисиц? Может, в райисполкоме думают - не получится у нас?
- Этого не думают, - сказала Ася Николаевна. - Но ведь ты знаешь, как трудно завозить с "материка", с Амура, к нам лисиц. За год и за два ими не обеспечишь все колхозы.
- Тогда почему мы - потом? - добивалась Верочка. - Мы подсчитали: будет звероферма - будет два дохода. Триста тысяч рублей будет, а сейчас двести.
Горячность Верочки нравилась Асе Николаевне. Она любовалась девушкой. Сидит этакий милый ребенок с бесчисленным множеством мелких иссиня-черных косичек, с румяными щеками, перечерченными тонкими зеленоватыми линиями татуировки, сидит и говорит очень умные, правильные вещи. Сколько ей лет? Двадцать? Не больше. Что у нее за плечами? Родилась, наверное, в яранге. Где - и сама, наверное, не знает. Может, в какой-то долине, зажатой сопками, может, на берегу какой-нибудь безымянной речки. Отец и мать, конечно, всю жизнь кочевали. В стойбище, конечно, был шаман. Одними и теми же заклятьями он лечил оленей и людей, прогонял злых духов, исполнял обряды и уродовал татуировками лица маленьких девочек. А потом у Верочки была другая жизнь: школа-интернат, работа учетчиком в колхозе и еще одна школа - партийная в окружном центре.
Верочка не догадывалась, какие мысли вызвал их разговор у Бабочкиной.
- А вы не поедете на инвентаризацию? - спросила немного погодя Верочка. - Опотче сегодня собирался в Долину Ветров.
- То есть как собирался? - удивилась Ася Николаевна. - Ведь на субботу назначено отчетно-выборное? Секретарь парторганизации где-то в тундре, теперь уезжает председатель.
- Разве за четыре дня не вернется? - ответила Верочка. - В Долину стадо пригнали. Вчера пастух на усадьбу пришел, говорит, они уже корали поставили, ждут Опотче.
- Странно, - Ася Николаевна строго свела к переносице брови. - Почему же никто в правлении не сказал мне об этом?
Верочка не знала этого: возможно, потому, что Ася Николаевна просто не спросила. Но Верочка твердо знала другое - Опотче обязательно поедет в Долину Ветров. Полчаса назад, идя в поссовет, Верочка видела у его дома оленей. Правда, их еще не запрягали, поэтому он мог еще и не уехать.
Ася Николаевна сразу же собрала со стола бумаги, сунула их в портфель, оделась.
"Странно, очень странно, - думала она, покидая контору. - Знает, что я здесь, и уезжает, не соизволив показаться. Чувствует свое шаткое положение и оттягивает встречу?.."
По счету дом Опотче - десятый от правления. Вот первый… Вон второй…
Ветер крепчает с каждой секундой. Змейки поземки уплотнились, они уже не стелются низко по земле, а несутся на уровне колен, набивают снегом валенки. Ветер рванул полушубок за полы, завернул обе полы назад. Бабочкина повернулась спиной к ветру.
"Главное - застать Опотче дома…"
Она снова пошла вперед, лицом к ветру, придерживая одной рукой низ полушубка.
Третий дом… Вон четвертый…
Впереди, пересекая улицу, пробежал человек. За ним, ныряя в волнах поземки, промчалась свора молчаливых собак.
Пятый дом… Вон шестой…
"А если он уехал?.. Безобразие, надо обсудить на бюро".
Огромный кулак ветра уперся в грудь, перед глазами вырос снежный столб. Ася Николаевна поспешно поворачивается - идет спиной к ветру.
Седьмой дом… Следующий - восьмой.
Пурга уже бьется над головой, снег иголками впивается в лицо. Дороги не стало, домов тоже. Белая, колючая масса с диким воем несется по улице, хлещет по ногам, по лицу. Рядом с Асей Николаевной проносится, высоко подпрыгивая, пустая железная бочка.
Откуда-то сверху кидает обрывки слов невидимый репродуктор:
- Граждан… По случ… надвиг… пурги… хожден… запреща…
Придерживаясь рукой за стену дома, Ася Николаевна добирается до крыльца, смутно видит вынырнувшие на миг из снежной кутерьмы две оленьих морды.
"Значит, не уехал", - думает она, нащупывая дверную ручку.
Порыв ветра вталкивает ее в сени.
7
"Сложная штука - судьба человека, - размышлял Ершов, бреясь перед зеркалом в ванной. - Кто бы подумал, что здесь, у черта на куличках, мне уготована такая встреча?"
Подперев языком щеку, он тщательно водил по коже бритвой и потихоньку напевал любимую арию: "Что день грядущий мне готовит?". Виктор Ершов знал, что ему несет сегодняшний день: неожиданную встречу с Асей.
Прочистив бритву и растерев одеколоном лицо, Ершов изучающе посмотрел на себя в зеркало. Что ж, вид более чем удовлетворительный. Отутюженный воротничок черной рубашки красиво подчеркивает бледность кожи и светлые волосы. Нет, явно неплохой вид. Пожалуй, он, Виктор Ершов, нисколько не изменился с тех пор, как они расстались с Асей.
С Асей…
С Асей Бабочкиной…
Она по-прежнему Бабочкина…
А возможно, просто пожелала оставить девичью фамилию…
Сегодня, не в пример вчерашнему и многим предыдущим дням, у Ершова превосходное настроение. Еще вчера днем, до встречи с председателем местного колхоза, у него, что называется, кошки скребли на душе. Впрочем, кто другой, очутись он в его положении, чувствовал бы себя не лучше. Танкер, на котором он ходил старпомом, полтора месяца назад бросил якорь у берегов Северного. Тогда никто не знал, что та минута была для корабля роковой. Назад танкер уйти не смог: зажали льды. В пароходстве сочли, что посылать на выручку ледокол - слишком большая роскошь. Танкер остался здесь зимовать. Капитан и часть команды улетели в Хабаровск, Ершову же поручили танкер и руководство восемью членами экипажа. Обмен радиограммами с начальством наводил на грустные размышления: его обещали отозвать, но, несмотря на решительные вопросы "когда?", сроков не называли. Словом, положение было не ахти. Перспектива торчать в полярную ночь на полумертвом корабле, таскаться по торосам в поселок за продуктами, договариваться с председателем о мясе, упряжках и прочем, что и говорить, незавидная перспектива! Он проклинал все на свете и сутками не выходил из капитанской каюты, куда перебрался на правах старшего.
Вчера покинуть танкер его заставила необходимость. За неделю на почте могли скопиться для него письма, их надо было забрать. Радиограмм, безусловно, не было, иначе их принес бы прямо на судно мальчишка-почтальон. На почте его ждали четыре письма от Светланы и одно от матери. Ничего особенного в письмах жены не было: в основном охи и вздохи по поводу его неудачной зимовки. Мама беспокоилась о его здоровье, советовала тепло одеваться и, если есть возможность, пить на ночь чай с малиновым вареньем. Он прочел письма, сунул их в карман и отправился в правление колхоза.
На удивление, председатель был на месте. Вероятно, у него только закончилось какое-то совещание: в кабинете плавали тугие космы дыма. Трое чукчей, важно восседавшие за столом, не могли устроить такую дымовую завесу, если бы даже два часа подряд не выпускали изо рта своих трубок.
Ершов быстро договорился насчет продуктов, а когда, выписав в бухгалтерии накладную, зашел опять в кабинет, здесь уже был мальчишка-почтальон. Председатель молча читал радиограмму. Потом он положил бумажку на стол и негромко сказал что-то по-чукотски. И, словно специально для Ершова, перевел по-русски:
- Райком инструктора в колхоз шлет, - он посмотрел в бумажку, уточнил: - Бабочкина. Собрание делать будет.
Ершов не ослышался: именно Бабочкина.
"Не может быть", - мелькнуло у него в первую секунду. И тут же он подумал: "Может, однофамильцы?"
- Бабочкина? - переспросил он - Уж не Ася ли Николаевна?
Вместо Опотче ему ответила черненькая, с татуировкой на щеках девушка. Он и не заметил, когда она появилась.
- Ася Николаевна, - обрадованно закивала она головой и, широко улыбаясь, спросила: - Она друг ваш, да?
Все нацелили глаза на Ершова, а древний старик чукча, сидевший почему-то на председательском месте, даже вынул изо рта трубку, чтобы дым не мешал ему лучше видеть Ершова.
- Да, мы знакомы по Хабаровску, если это та Ася Николаевна, - ответил он.
- Та, та, - снова закивала девушка. - Там партшкола есть, она училась. Точно знаю.
Тогда она, - Ершов уже вполне справился с собой, - Никогда не думал, что здесь окажутся знакомые.
Вечером он не знал, куда себя девать. Раскупорил бутылку коньяка. Налил стопку, вторую. Хмель не брал Всплывали обрывки разговоров с Асей. Казалось, раз и навсегда забытых разговоров. Завтра он с нею увидится "Не ожидала? Ну, как живешь?.."
…Вот и наступило "завтра". Интересно, как она встретит его: удивится, смутится, обрадуется, останется равнодушной?
Стук в дверь заставляет его отойти от зеркала.
- Товарищ старпом, я вам принес. - Кок в неизменной белой куртке и чепчике-блине поставил на стол поднос.
- Напрасно. Я бы вышел в салон, - сказал Ершов.
- А-а, - безнадежно махнул рукой кок, - на салон смело можно замок вешать, никто ключ не спросит. Механик еще в пять утра понесся нерп стрелять. Прохоров взял привычку раньше обеда не просыпаться…
"Непорядок, - подумал Ершов, - расшаталась дисциплина".
- С завтрашнего дня, - повернулся он к коку, - никому еду в каюты не давать. Тем, кто не явился вовремя к столу, тоже не давать. - И добавил: - Включая меня. Объявите всем.
- Есть объявить, - уходя, вяло отозвался кок.
Ершов снял крышку с судка. Ага, оленьи языки. От такого не откажешься. Подцепив вилкой один язык, он перекинул его на тарелочку. Нет, недаром считается что оленьи языки - пища богов. Как-то в "Огоньке" он читал, что на Аляске убивали тысячи оленей, бросали туши в тундре на растерзание волкам, а языки отправляли самолетами к столу королей бизнеса. В самых фешенебельных ресторанах Нью-Йорка и Вашингтона оленьи языки - редкость в меню.
"Подлая аристократия, - рассуждал Ершов, с наслаждением пережевывая мягкие кусочки ароматного мяса - Понимает толк в деликатесах".
Да так куда ему, собственно, направить сейчас стопы на аэродром, в правление? И прилетела ли она вообще? Пожалуй, прилетела: самолеты, как правило, приходят в первой половине дня. Сейчас пятнадцать двенадцатого. Что ж, сперва можно заглянуть в правление. Если ее нет, тогда - на аэродром.
Ершов вышел на палубу.
"Вот это погодка!" - обрадовался он взбунтовавшейся вдруг природе.
У трапа, прижавшись к палубной надстройке, притопывал ногами вахтенный матрос.
Ершов подошел к вахтенному, достал сигареты.
- Закуришь?
- Спасибо. Только что бросил.
Спички гасли одна за другой. Так и не прикурив, Ершов спрятал в карман пачку.
- Зря вы, товарищ старпом, идете, - сказал вахтенный - Задуло-то не на шутку.
- Ерунда! - ответил Ершов. На всякий случаи он отвернул уши шапки, завязал их у подбородка. Спросил: - Стармех вернулся?
- Вернулся. Две нерпы притащил.
- Ну добро, - кивнул Ершов, берясь за поручни трапа. И уже через плечо бросил: - Если заночую в поселке, тревоги не поднимайте.