Кому интересно читать о том, как поначалу мне было неуютно в этом большом каменном городе, словно вырубленном в темных холодных скалах над Сенлуном, одиноко стоящей скалой на подходе к мысу Дежнева, о моем постоянном ощущении своей неполноценности от простого неумения правильно держать вилку и пользоваться столовым ножом до заметного акцента в русской речи? А более всего от подспудного страха, что многие окружающие меня люди, и особенно девушки, смотрят на меня с усмешкой. Может быть, даже и не с высокомерной, скорее со снисходительной, жалостливой, но от этого не становится легче…
Подобные мысли долго не давали заснуть…
Закрывая глаза, я слышал доносящийся до меня городской шум, и казалось, что я засыпаю не в комнате общежития ленинградского университета, а в яранге дяди Кмоля, где слышен рокот морского прибоя…
Однажды вечером, именно в тот час, когда я окончательно отбросил всякие попытки сочинять, я вышел на Набережную. До Семнадцатой линии я никого не встретил, и возле ржавого борта немецкого парохода не было танцев. Одиноко стоял Крузенштерн, слегка наклонив голову, словно разглядывал копошащихся под ним городских птиц - голубей, первоначально поразивших и возбудивших мое охотничье сердце.
На обратном пути в общежитие я решил посидеть на гранитной скамье у двух сфинксов, безмолвно и бесстрастно глядящих друг на друга. Я вздрогнул, заметив на дальнем конце гранитного полукружья девичью фигуру. Девушка была в том же длинном темном пиджаке, сливающемся цветом с серым камнем, и от этого она вначале была не видна. От неожиданности я поздоровался, - Здравствуйте, - ответила девушка и посмотрела на меня.
Я заметил в глубине ее глаз замешательство и затаенное любопытство.
- Вы меня боитесь?
- Нет, не боюсь, - улыбнулась девушка.
- Наверное, все-таки боитесь, - сказал я, усаживаясь рядом с ней на прохладный, жесткий, зернистый камень. - Это потому, что вы подумали, будто я нас преследую…
- Но вы и вправду шли за мной…
- Нет, вам показалось, - попытался я разуверить девушку. - Я живу в том же направлении, в общежитии университета, на набережной.
- А-а, - понимающе произнесла она и слабо кивнула.
- Вы живете на Первой линии?
- Я ходила в гости к родственникам.
- А-а, - почти в тон ей протянул я и усмехнулся.
- Что тут смешного? - вдруг встрепенулась девушка. - Разве ходить к родственникам смешно?
- Нет, конечно, не смешно, - серьезно ответил я. - Наверное, это очень хорошо; ходить в гости к родственникам. Особенно когда до них можно дойти пешком… А до моих…
- Вы издалека? - спросила девушка.
- Дальше уже и быть не может, - ответил я. - С Чукотки…
- Это что? Дальше Камчатки? - в голосе девушки послышалось удивление и заинтересованность, и это прибавило мне уверенности. Я даже немного придвинулся к собеседнице.
Светлый ленинградский вечер уже догорал, превращаясь в серые, почти жемчужные сумерки, чистые, не смешанные еще с искусственным светом электричества. Невская вода отражала светлое небо, дворцы на противоположном берегу, Адмиралтейскую иглу с золотыми, сияющими в лучах долгого заходящего солнца парусами флюгера-кораблика.
- Это намного дальше Камчатки. Я ехал сюда почти четыре месяца.
- А я - почти месяц, - вздохнула девушка. - Когда я вышла на перрон Московского вокзала, даже заплакала от счастья…
- Откуда же вы? - не понял я.
- Здешняя я, ленинградская, - слабо улыбнулась девушка. - А была в эвакуации, в Сибири, в Томской области вместе с детским домом.
Я понимающе кивнул.
А девушка, словно обрадовавшись случаю рассказать о себе, продолжала:
- Когда началась воина, я закончила только второй класс… Мы жили на Обводном канале, неподалеку от Фрунзенского универмага. Папа работал на кислородной станции Балтийского завода, а мама была домашней хозяйкой. Были у меня еще два брата: старший Юра и еще один - Виктор. Он учился в морской Военно-медицинской академии… Жили мы хорошо, на лето уезжали за Лугу, в Толмачево… И в то лето тоже собирались, но не успели - началась война… А потом блокада, голод. Сначала умерла мама, потом папа, потом брат - Юра… Из всей семьи остались мы с бабушкой… Поздней осенью сорок второго года меня переправили через Ладогу вместе с детским домом. Мы уехали в Сибирь, в Васюганье… Год назад я вернулась…
Девушка говорила отрывисто, пропуская в своем рассказе целые периоды, но я не смел выспрашивать ее о подробностях, растроганный и взволнованный неожиданным откровением. Потом уже я сообразил, что таких, как Маша, - мы познакомились, назвались друг другу, - в Ленинграде были сотни, а может быть, даже тысячи, потерявших не только родителей, но и свой кров, свое жилище.
Когда девушка умолкла, я счел своим долгом сказать несколько слов о себе, и даже неизвестно зачем, быть может, из естественного человеческого стремления к хвастовству, упомянул, что задержался в городе из-за важного дела - подготовки книги для чтения на чукотском языке.
- Наверное, это очень интересно! - с неподдельным воодушевленном произнесла Маша.
- Да, интересно, - согласился я, с горечью вспомнив о безуспешных попытках сочинить рассказ.
Темнело. Мы поднялись с прохладной каменной скамьи и пошли по набережной по направлению к университету. Возле Соловьевского садика я замедлил шаг ожидая, что Маша свернет на Первую линию.
- Нет, сегодня я поеду на трамвае на Боровую, - сказала она. - Сегодня я иду в гости к другим родственникам.
Я посадил Машу на трамвай напротив зеленого здания филологического факультета и неторопливо вернулся в свою пустую комнату. Прошло какое-то время, прежде чем я понял по-настоящему то, о чем мне поведала девушка, и мне стало стыдно за свое глупое хвастовство о работе над учебниками.
Ну, а все-таки чем были те четыре стихотворения о временах года? Свидетельствуют ли они хотя, бы о малой толике литературных способностей? В школе я, помнится, неизменно получал отличные отметки за сочинения и изложения. Конечно, прочитав горы книг, среди которых были подлинно недосягаемые, ослепительно сверкающие вершины художественного мастерства, я мог ясно представить истинное расстояние между тем, о чем порой затаенно думалось мне, и настоящей литературой…
С того вечера мы стали встречаться чуть ли не каждый день. Не сговариваясь заранее, мы сходились под египетскими сфинксами, на гранитной скамье, спускающейся к воде.
Появлялось доверие друг к другу, и я с удивлением открывал казавшийся мне ранее невозможным интерес русского человека к простои, повседневной жизни рожденного в невообразимой дали человека, к моим отношениям и чувствам к родителям, друзьям и знакомым.
- Когда ты рассказываешь о своей жизни, - как-то заметила Маша, - у меня такое впечатление, будто я с тобой вхожу в ярангу, в меховой полог, ем вместе с тобой из этого деревянного корыта… как ты его назвал?
- Кэмэны…
- Будто из этого кэмэны я ем с тобой моржовое мясо… Словом, становлюсь настоящим чукчей…
- Чукчанкой, - поправил я и вздохнул. - А я вот никогда не бывал в простой ленинградской семье, в простом ленинградском доме.
Маша ответила не сразу. Она долго смотрела на противоположный, уже хорошо изученный мной берег Адмиралтейской набережной, сверкающий купол Исаакия, Медного Всадника, на медленно проплывающую баржу, на которой шла своя, размеренная жизнь: сушилось белье, маленькая белокурая девочка смирно сидела на палубе и, сунув в рот палец, глазела на проходящие перед ее детским, еще незамутненным взором роскошные дворцы.
- Жаль, что в Ленинграде у меня нет своего дома, - тихо произнесла Маша. - Нашу квартиру на Обводном давно заняли другие.
- Но как это можно - занять чужое жилище? - удивился я.
- Так уж получилось, - ровным бесстрастным голосом, в котором, однако, чувствовалась непреходящая горечь, сказала Маша. - В домохозяйстве мне объяснили, что эта семья тоже пострадала, их дом разбомбило… Меня новые жильцы даже не впустили в квартиру, хотя в комнатах осталась наша мебель и некоторые вещи. Что я могла, сделать? Когда я приехала, я была еще несовершеннолетняя.
- Но это же несправедливо! - горячился я, - Это грабеж! А твои родичи? Разве они не могли помочь?
- Наверное, им было не до меня, - вздохнула Маша. - Ничего, Ринтын, не переживай за меня! Таких как я в Ленинграде - тысячи. Вернулись из эвакуации - нет ни родителей, ни родного дома… Давай лучше расскажи, как ты чуть не стал милиционером…
Но я долго не мог успокоиться. Даже предлагал свою помощь: сходить на Обводной канал и объяснить людям, которые поселились в чужой квартире, в какое положение они поставили настоящую хозяйку.
- Это бесполезно, - сказала Маша. - Я ходила в исполком, к депутату. Но он только пригрозил выселить меня совсем из Ленинграда, если я буду настаивать.
- Выходит, и депутат с ними заодно?
- Выходит, - согласилась Маша.
- Но есть же другие, справедливые люди, - не унимался я.
- Может быть, они где-то и есть, - отозвалась Маша, - но одного чувства справедливости мало, чтобы утешить всех, кто пострадал во время войны… Мне еще повезло, я осталась жива.
Маша явно не хотела ни вспоминать, ни говорить о пережитом.
Однажды, едва поздоровавшись со мной, Маша сказала:
- Помнишь, ты говорил, что никогда не бывал в простой ленинградской семье?
- Говорил, - вспомнил я, - если не считать некоторых профессорских квартир, куда ходил сдавать зачеты и экзамены.
- Мы пойдем в гости к моему родственнику, дяде Пете, - сказала Маша, - Он живет недалеко отсюда, на Петроградской стороне. Я ему рассказывала о тебе, и он очень заинтересовался. Дядя Петя, хоть и простой слесарь, но человек начитанный, так что приготовься к ученым разговорам.
Большой шестиэтажный дом, внешне совершенно не пострадавший во время блокады, углом выходил на красивую церковь. Прошли гулкий, уставленный дровяными штабелями двор и стали подниматься по узкой, темноватой лестнице с выщербленными ступенями.
- Вообще-то у них есть парадный вход, - сообщила задыхающимся от быстрого подъема голосом Маша, - но они пользуются этим, черным ходом.
- Я читал, - вспомнил я, - черным ходом в богатых петербургских домах пользовались слуги, горничные, истопники, кучера…
На третьем этаже с грязными, наполовину забитыми фанерой окнами царил полумрак. Маша показала на высокую дверь с облупившейся красной.
Я постучал. Через какое-то время послышался лязг железного запора, и в распахнувшейся двери предстал среднего роста широкоплечий мужчина, одетый в тщательно выглаженную полосатую пижаму. У него были маленькие, но удивительно пронзительные черные глаза под густыми, жестким и бровями.
- Ага! Это вы! - весело произнес он, отступая в глубину просторной, вытянутой в длину кухни, - Проходи, проходи, товарищ чукча! А почему стучал? Не видел рыбий глаз?
Он повернулся к толпящимся позади него людям и громко объяснил:
- Чукчи так называют кнопку электрического звонка! Правда, здорово? Точно и образно! Проходи, Маша, покажи чукче дорогу, ты же здесь не впервые.
Это назойливое "чукча" действовало так, словно меня раз за разом ударяли по лицу чем-то мокрым и неприятным, и я громко сказал:
- Меня зовут Анатолий Ринтын!
- Очень приятно! А меня - Петр Иванович!
Продолжая радушно улыбаться, дядя Петя подал жесткую, словно покрытую наждачной бумагой, ладонь.
Под пристальными и откровенно любопытными взглядами многочисленных обитателей большой коммунальной квартиры, явно собравшихся поглазеть на меня, я быстро прошел через кухню и углубился в длинный полутемный, освещенный слабо горящей лампочкой коридор вслед за торопливо идущей Машей.
Сзади смачно шлепал тапочками дядя Петя и продолжал громко говорить что-то значительное. Но я его почти не слушал, стараясь унять поднимающееся глухое раздражение и сожаление о том, что согласился пойти в гости. Маша толкнула дверь, и из комнаты хлынул яркий свет.
- Входи смело, чукча, входи! - скомандовал дядя Петя, легонько подталкивая меня в спину.
А мне в эту минуту так хотелось обернуться и дать как следует этому дяде, то и дело называвшему меня чукчей.
Поначалу показалось, что в комнате одни женщины. Они тут же захлопотали вокруг меня и Маши, усаживая нас, здороваясь с нами, называя себя. Маша, чувствуя мою растерянность и растущую напряженность, держалась подле меня. Я постарался хорошенько запомнить хозяйку, чтобы не спутать ее с остальными, чрезвычайно похожими на нее женщинами. Меня охватило то же ощущение, которое я пережил много лет назад, когда впервые попал на полярную станцию в Улаке, где все русские казались мне на одно лицо, и я недоумевал про себя: как они различают друг друга? Потом я слышал или читал, что и русские, как, впрочем, и все остальные европейцы, на первый взгляд воспринимают азиатов как однородную, одноликую массу.
Хозяйку звали Марта Ивановна. Она была весьма могучей женщиной, высокого роста, с широким ртом, полным золотых зубов. Я знал из рассказов Маши, что Марта работает шофером на молоковозе. Прежний ее муж, который и был Маше настоящим дядей, то есть отцовым братом, погиб на фронте в сорок втором, а Петю она встретила два года назад и, как сказала Маша, "отбила" у прежней супруги и женила на себе.
Понемногу я стал ориентироваться среди присутствующих. Сначала отличил от остальных самую молодую (если не считать Маши), довольно привлекательную женщину с красивой аккуратной прической над высоким, чистым лбом. Ее звали Валей, и все обращались к ней с подчеркнутым вниманием, причину которого я узнал позднее: она была продавщицей продовольственного магазина на Большом проспекте Петроградской стороны. Это было понятно: ленинградцы, пережившие блокадные годы жестокого голода, с особым уважением относились к тем, кто имел доступ к распределению продуктов. В конце сороковых и начале пятидесятых годов в ленинградских продовольственных магазинах недостатка не было, но все же такие люди, как Валя, оставались в центре внимания. Вот почему поначалу незамеченный мной мужчина запомнился не по его собственному имени, а как его все называли, Валькин муж. Это был молчаливый, но, по всему видать, физически очень сильный человек. Маша успела мне шепнуть, что "Валькин муж" играет в городской футбольной команде.
Комната была большая, с двумя высокими красивыми окнами, выходящими на зеленый сквер перед церковью. Вдоль одной из стен располагался роскошный дубовый резной буфет. С потолка свисал большой оранжевый абажур с тяжелыми кистями. У другой стены - широкая двуспальная кровать с никелированными шарами на спинках. Белые кружевные подзоры выглядывали из-под коврового покрывала. Над кроватью висел машинной выделки гобелен, изображавший невероятной породы оленя с огромными ветвистыми рогами. Могучее животное, мало похожее на своих чукотских тундровых сородичей, утоляло жажду из небольшого водоема в окружении пышных экзотических растений.
Был еще один диван с высокой спинкой, зеркальными полочками, уставленными фарфоровыми фигурками разных зверей.
Гостей, вместе с Валей и ее мужем, оказалось не больше десятка, и все довольно свободно разместились за большим обеденным столом под абажуром.
Угощение было типичным для тех лет, но были и такие деликатесы, которые и сегодня трудно встретить: крабовые консервы и икра двух сортов - черная и красная. Очевидно, сказывалось близкое знакомство с всемогущей Валей, или Валентиной Сергеевной, как ее уважительно называли. При всей экзотичности моего присутствии главной гостьей, конечно же, была она, уже даже по тому, как ее бережно усадили на почетное место рядом с хозяином.
- Мы, так сказать, очень рады сегодня приветствовать в нашем доме чукчу… - начал Петр Иванович.
- Меня зовут Анатолий Ринтын…
- Товарища Анатолия Ринтына, - нисколько не смутившись, продолжал хозяин, - в знак дружбы народов, которая крепнет в нашей стране с каждым днем…
Все мужчины пили водку, а женщины - красное вино кагор. Я было попросил, чтобы налили красного, но дядя Петя укоризненно посмотрел на меня и покачал головой:
- Насколько я понял из прочитанных книг - огненная вода считается напитком настоящих чукотских мужчин!
Пришлось подчиниться такому категорическому нажиму. "Валькин муж" оказался большим любителем "огненного напитка" и с такой легкостью и лихостью, опрокидывал в рот довольно вместительную рюмку, что любо и даже завидно было на него смотреть.
- Вот, попробуйте ветчинки, - дядя Петя поддел вилкой толстый кусок, проложенный белым жиром, и шмякнул его на мою тарелку.
- Правда, похоже на копальхен? - спросил он, пытливо взглянув на меня.
Эта сырокопченая свинина и отдаленного сходства не имела с благородным моржовым мясом, но я покорно кивнул.
- Вы знаете, что такое копальхен? - дядя Петя победно оглядел гостей. - А вот и не знаете! Даже вы, уважаемая Валентина Сергеевна, в полном неведении относительно продукта, который присущ только арктическим народам. Это воистину хлеб чукотского и эскимосского народов. А делается он из моржового жира, кожи и мяса и квасится в земляной яме до самой зимы… Эх, жаль, что мне не довелось попробовать этого замечательного продукта!
Чтобы немедленно компенсировать этот свой жизненный изъян, дядя Петя налил всем водки и вина и предложил тост за изобретательность чукотского народа.
- Но я крепко верю, что настанет то прекрасное время, когда мы с тобой, дорогой друг, вволю поедим копальхена!
Я внутренне улыбался, представляя себе, как будет дядя Петя вкушать копальхен. Особенно тот, который идет в дело уже на исходе зимы, выловленный железным крючком с самого дна земляного хранилища. Даже для такой простой работы нужна многолетняя привычка, чтобы выдержать специфический дух. Окаменелый за долгую зимнюю стужу кымгыт - рулет, скатанный из моржовой кожи, жира и мяса и сшитый толстыми сырыми ремнями - тяжело рубится топором. Иные чукотские гурманы вкладывали внутрь такого кымгыта куски моржового сердца, печени, хорошо промытых кишок. Но такой кымгыт был большой редкостью и предназначался лишь для угощения знатных и дорогих гостей, либо для ритуального пиршества. А простой, обиходный копальхен потреблялся в равной степени и собаками, и людьми. Из одного и того же кымгыта я рубил острым топором круги копальхена для дома и для упряжки. На срезе отчетливо различалась полоса белого, а к весне уже зазеленевшего жира с разноцветными кристалликами льда, и полосы красно-коричневого сырого мяса. Из-под лезвия топора летели тонкие ошметки, и я соревновался проворством с голодными собаками дяди Кмоля. Однако я хорошо знал, что многие русские не могли есть главного чукотского продукта, и малый кусок копальхена им было невозможно проглотить. Даже наш пекарь, дядя Коля, проживший в Улаке большую часть своей жизни, перепробовавший все самые замысловатые блюда чукотской кухни, включая витьегыт - заквашенные и освобожденные от черной кожи тюленьи ласты, густой суп из полупереваренного содержимого оленьего желудка и крови, высушенные над жирником нерпичьи кишки, любил повторять: Все что угодно, но только не копальхен!