Рядом с телефоном была прикреплена бумажка с указанием номеров абонентов. Тогда их в Анадыре было не больше десятка. Первым стоял номер председателя окружного исполкома Отке, секретаря окружкома партии, потом шли номера милиции, пожарной части и других малоинтересных для нас учреждении.
Оставалась одна надежда - на вечер. Вечером преподаватели расходились по своим квартирам, повариха закрывала кухню, дежурный воспитатель заваливался спать, и здание училища до самого утра переходило во власть тех, кто жил в комнатах, превращенных из классов в общежитие.
В этот вечер, когда здание затихло и из учительской, где стоял продавленный диван, послышался храп нашего воспитателя, мы собрались возле телефона, пока еще не зная, что будем с ним делать.
- Сначала надо повертеть ручку, потом снять трубку и сказать "алло", - произнес Емрон, науканский эскимос. Он сегодня дежурил по кухне, носил воду в ведре-натюрморте и насмотрелся на испытание аппарата.
- Ну скажешь "алло", а потом? - спросил его Энмынкау.
- Соедините меня с товарищем Отке…
- Почему обязательно с Отке?
- Не знаю, - пожал плечами Емрон. - Он тут первым стоит в списке.
Но почему-то никто не решался позвонить председателю исполкома, хотя на бумажно был указан и его домашний телефон: ноль ноль четыре.
- Позвони-ка ты! - вдруг обратился ко мне Энмынкау. - Он же твои земляк!
Да, это верно. Отке был родом из Уэлена. В той части старинного чукотского селения, которая называлась Тапкаран, стояли яранги его родичей. Правда, когда я пошел в школу, к тому времени Отке уже работал в районном центре, в бывшей чукотской культбазе в заливе Лаврентия. Оттуда он часто приезжал на вельботе в Уэлен и сходил на берег в негнущемся кожаном пальто, с вместительным портфелем из нерпичьей кожи. В отчей яранге он переодевался в обычную кухлянку и переставал внешне отличаться от своих земляков.
Здесь, в Анадыре, Отке ходил в зимнем пальто, в валенках и пыжиковой шайке. Но рукавицы у него были оленьи, я это сразу заметил.
- А что я ему скажу? - спросил я, чувствуя невесть откуда взявшийся зуд в пальцах, заставивший меня в свое время залезть в нутро патефона.
- Скажешь, что земляк звонит, - подсказал Энмынкау. - Да мало ли какие могут быть разговоры между земляками? Обменяетесь новостями…
- Какие у меня тут новости? - слабо сопротивлялся я, чувствуя приближение решающего мгновения.
- Давай! Давай! - встрял в разговор Харлампий Кошкин, наш лучший рисовальщик ведра. - Сколько тебя уговаривать? Не стыдно? Ломаешься как девка какая-то, тьфу!
Харлампий в самом деле плюнул, но куда-то в сторону.
Я подошел ближе к телефону.
- Ну, смелей!
Емрон стоял рядом.
- Вот, поверти ручку.
Я взялся за ручку и несколько раз повернул ее, с удивлением ощущая какое-то сопротивление внутри ящика.
- Сильнее, сильнее! - подбадривал Емрон.
- Крутани еще несколько раз! - крикнул Энмынкау.
- А теперь снимай трубку! - командовал вошедший во вкус Емрон. - Прикладывай к уху. Вот этой частью! Черпало надо ко рту приставить!
В трубке я услышал сонный женский голосок:
- Какой вам номер?
- Какой вам номер? - громко спросил я ребят. - Она спрашивает: какой нам помер?
- Скажи: ноль-ноль четыре! Ноль-ноль четыре! - подсказал Емрон.
- Ноль-ноль четыре! - крикнул я в ту часть трубки, которую Емрон назвал черпалом, и на самом деле ею вполне можно было черпать, скажем, суп из тарелки.
- Соединяю! - сказала женщина из телефона, и через несколько мгновении я вдруг услышал голос Отке.
Председатель Чукотского исполкома сказал:
- Алло!
От неожиданности я тоже ответил:
- Алло!
- Кто говорит?
Несмотря на расстояние и и с которые искажения, все же определенно можно было узнать голос Отке, чуть глуховатый, низкий. Мне показалось, что я воочию его вижу: широкое улыбающееся лицо, добрые глаза, спадающую на лоб непослушную прядь.
- Это говорит ваш земляк, уэленский житель, - я назвал себя, и Отке вдруг обрадованно произнес:
- Ах, вот кто говорит! Ну, здравствуй, как поживаешь?
- Да хорошо, - ответил я. - Живу неплохо.
- Как идет учеба?
- Нормально.
- Как кормят вас?
Шел второй послевоенный год. В училище, прямо скажем, было голодно, особенно в середине замы, когда кончалась рыба, которую мы сами ловили и заготавливали летом в Анадырском лимане. Но я все же бодро ответил:
- Кормят хорошо, - и добавил: - Не голодаем.
- Не голодаете? - мне показалось, что Отке удивился, но я его окончательно заверил:
- Совсем не голодаем!
Я уже довольно осмелел, успокоился, тем более что ребята смотрели на меня широко раскрытыми глазами, в которых явно читалось восхищение, смешанное с завистью.
- Из Уэлена есть новости?
Как раз недавно я получил письмо из дому, написанное моей теткой. В нашей семье она тогда была единственным грамотным человеком, закончила семилетку. Остальные, хоть и считались грамотными, но читали лишь по складам да умели расписываться.
- Письмо получил из Уэлена, - солидно ответил я. - Карточную систему отменили.
- Вот это хорошо! - похоже, обрадовался Отке. - Только ведь карточки отменили везде.
Конечно, председатель окрисполкома был прав: карточную систему отменили по всей стране, но все же это очень хорошо, что и в Уэлене это произошло. Там, где жили люди, которых ты хорошо знал, помнил в лицо и мог узнать по голосу каждого, всякое малейшее событие обретало особую значимость.
- И что же еще тебе пишут из дому?
- Четырехглазый умер, - сообщил я с сожалением.
- Это жалко, - вздохнул вместе со мной по телефону Отке.
Четырехглазый это старый вожак нашей семейной упряжки, хорошо известный на побережье от Уэлена до Ванкарема. Хорошие собаки, как и хорошие люди, пользовались тогда широкой известностью, и ничего удивительного не было в том, что председатель окружного исполкома знал нашу собаку. А Четырехглазым я назвал его сам, когда он только родился с белыми пятнами под каждым глазом. Он вырос в большого, сильного пса, и издали казалось, что у него на лоб надвинуты солнцезащитные очки.
- Ну, хватит! - вдруг сказал Энмынкау и протянул руку к телефонной трубке. - Теперь я хочу поговорить!
- Товарищ Отке! - сказал я. - Вот тут Энмынкау из Янраная хочет с вами поговорить.
- Хорошо, передай ему трубку. А ты, как захочешь, звони. Буду рад тебя слышать.
Энмынкау почти что вырвал у меня трубку и закричал в черпало:
- Товарищ Отке! Товарищ Отке! Вы слышите меня? Это говорит Энмынкау. Янранайский… Ильмоча племянник. Вы знаете его? Вот как хорошо!
Энмынкау победно посмотрел на нас загоревшимися глазами.
- Учусь я не очень чтобы… но и не на последнем месте…
Очевидно, Отке интересовался у Энмынкау, как и у меня, его успехами в учебе.
- Особенно хорошо я рисую! - вдруг вспомнил Энмынкау. - Сегодня рисовали ведро! Да, наше училищное ведро из кухни. Мы его все хорошо научились рисовать, даже на память. С портретами тоже справляемся. Варфоломея, нашего каюра, рисовали. Да, ведро все же легче изображать… Оно же натюрморт. Натюр-морт! Это нам так сказал наш учитель рисования Самсон Осипович… А Варфоломей Дьячков - живой. Вертится, когда позирует, и трубку свою курит… Да, учиться нелегко, но стараемся…
Теперь трубку потребовал Емрон:
- Хватит! Дай и другим поговорить! По делу надо, а ты - натюрморт! Нашел о чем толковать с председателем округа!
- Товарищ Отке! Вот тут Емрон из Наукана хочет с вами говорить. Передаю ему трубку.
Энмынкау с явным сожалением уступил телефон.
- Здравствуйте, товарищ Отке! - начал Емрон, и вдруг на его лице возникло выражение крайнего удивления. Он закашлялся, запнулся, а потом как заговорит по эскимосски! Он улыбался, замолкал, затем снова начинал. Из эскимосов среди нас был еще Тагрой, и он вполголоса стал переводить:
- Емрон говорит, что учится хорошо… Отличником собирается стать…
- Ты бы уж не врал по телефону, - тихо заметил Энмынкау, - чего зря обещаешь? Сначала стань отличником, а потом хвастайся… Эх, как это я не догадался поговорить по телефону по-чукотски?
Мне почему-то тоже сначала показалось, что по телефону можно говорить только по-русски. А вот Емрон, выходит, всех нас обошел! А все-таки хорошо, что Отке как настоящий уэленец, знает и свой родной чукотский, и эскимосский, ну и, конечно, русский язык. Это объяснялось не только врожденными способностями моих земляков, а главным образом тем, что Уэлен - селение смешанное, в большинстве семей говорили сразу на двух языках.
Захваченные телефонным разговором, мы и не заметили, как открылась дверь учительской и оттуда вышел взлохмаченный, заспанный воспитатель.
Поначалу он ничего не мог разобрать, хлопал глазами и озирался вокруг, пытаясь попять, что тут такое происходит, почему ребята не ложатся спать и непонятно с кем разговаривают.
Он подошел. Мы расступились, и воспитатель увидел счастливого Емрона, разговаривающего по телефону на своем родном эскимосском языке.
- Ты с кем это говоришь? - грозно прошипел воспитатель. Кто тебе разрешил пользоваться телефоном?
- Он говорит с Отке! - почувствовав опасность, пришел на помощь Энмынкау. - С председателем!
- Немедленно прекратить! - крикнул воспитатель и подскочил к Емрону. Он схватил трубку, с силой дернул ее, больно задев черпалом за подбородок. Емрон со стоном отошел в сторону.
Воспитатель повесил трубку.
- А ну - спать!
Мы поплелись к спальням, но не успели отойти от телефона, как услышали звонок. Воспитатель схватил трубку.
- Митрохин слушает!
Митрохин странно разговаривал с невидимым собеседником, будто тот стоял перед ним: улыбался, кивал и даже кланялся.
- Хорошо… Слушаюсь… Очень хорошо… Обязательно передам. Большое спасибо. Учтем… До свидания, спокойной ночи.
Он бережно повесил трубку черпалом вниз, поглядел с некоторой опаской на аппарат и направился к нашей комнате. Прикрыв за собой дверь, сказал:
- Вообще-то товарищ Отке передал вам привет и благодарность за то, что позвонили. А так же пожелал вам хорошей учебы и спокойной ночи… Но я нам покажу, если вы еще дотронетесь до телефонного аппарата!..
Воспитатель погрозил нам кулаком и ушел досыпать в учительскую.
Все же он не испортил нам удивительно хорошего настроения. Мы долго не спали, обменивались мнениями, впечатлениями, мечтали о том, что придет время - и вот отсюда, из Анадыря, можно будет позвонить и в Уэлен, и в Янранай, и в Наукан, а может быть, даже в Москву… И говорить на русском, на эскимосском, на чукотском языке со своими близкими, родными, знакомыми…
За заиндевелыми окнами стояла морозная зимняя ночь. Начиналась пурга, ветер гремел по крыше, шарил по стенам, а мы горячо мечтали о будущем.
На следующий день с утра пришел монтер и перенес телефонный аппарат в учительскую. Когда мы вышли на большую перемену, на стене лишь виднелись следы шурупов, которыми был привинчен к стене аппарат, а на полу валялось несколько обрывков тонкого цветного провода и осколки белого изолятора.
Золотозубая
Они шли рядом с южной стороны, оттуда, где нагромождения коричневатых валунов напоминали вылезшее на берег стадо моржей. Это сходство особенно усиливалось в нынешнюю осеннюю штормовую погоду, когда с неба беспрерывно сеялось нечто мокрое - не то дождь, не то морось какая-то, норой превращающаяся в чистки, редкий снежок. И все же это еще не был настоящий зимний снегопад, потому что снежинки таяли, даже не долетая до черной сырой земли.
Мужчина и мальчик, плотно затянутые в непромокаемые, с капюшонами куртки, в высоких резиновых сапогах, медленно шли вдоль кромки берегового припая, мимо сельской бани с большой кучей каменного угля, старого, полуразрушенного, завалившегося набок корпуса железного катера к белым вельботам под высоким дернистым берегом.
Каждый день я видел их, здоровался с ними, но не решался заговорить, хотя по пытливому взгляду мужчины угадывалось, что он не прочь отвлечься от постоянного общения с ребенком, завести настоящую мужскую беседу. Но он, по всему видать, был из той же породы, что и я: внутренне застенчив и робок в общении с первым встречным и незнакомым. И до сих пор вторжение в новый, незнакомый мир человека для меня мучительно трудно.
А заговорить очень хотелось, особенно из-за мальчишки, беленького, какого-то нездешнего своим обликом и поведением, хотя он говорил по-чукотски и, судя по произношению, язык этот для него был родным.
В сельской столовой, задержавшись за утренним стаканом крепкого чая, я осторожно осведомился об этом человеке у местной поварихи, которая одновременно была и официанткой, и судомойкой в этом крохотном заведении общественного питания.
- А это Рэмкын с сыном, - сказала повариха, - Чудак-человек! Все ждет, надеется…
- А чего он ждет? На что надеется? - полюбопытствовал я.
- Надеется, что она вернется, - сказала повариха, - его Золотозубая!
В ее тоне послышалось какое-то неодобрение и даже презрение к мужчине и к той, неизвестной мне Золотозубой.
- Мальчишку жалко, - вздохнула повариха.
Она вытирала мокрой тряпкой зеленый пластик на обеденных столах, кружась вокруг меня:
- Уж больно хороший мальчик, прямо ангелочек! - Повариха приблизилась к моему столу, смахнула со лба отсыревшую прядь волос и заговорщически продолжала: - Прямо не верится, что такая любовь может быть! Три года ждет, и хоть бы на кого глянул, - А кто она такая, эта Золотозубая? - осторожно спросил я, поневоле завораживаясь звучанием то ли прозвища, то ли фамилии.
- Была тут одна, - скривив губы, произнесла повариха, - в магазине работала.
- А где же она теперь?
Повариха с удивлением посмотрела на меня;
- Как где?! В тюрьме, разумеется. Куда же еще оттуда попадают? В этом году кончается срок, так Рэмкын все ждет, когда она вернется.
Я допил свой чай и, поднимаясь из-за стола, задал последний вопрос:
- А что, красивая она была, эта Золотозубая?
- Да какая там красота! Белобрысая, волосы жиденькие, глазки синенькие…
В совхозной конторе и узнал, что Рэмкын уже шесть лет работает на местной электростанции, а родом он из тундрового стойбища. Закончив десятилетку в районном центре, ушел в армию; отслужив, вернулся в село с хорошей специальностью механика-дизелиста. Женат был на продавщице местного магазина Зое Никульковой, которая отбывала наказание за хищение…
Сама по себе жизненная ситуация внешне казалась довольно банальной, простой до схематичности: наивная, но, в общем-то, решительная, предприимчивая девчонка искала, как быстро и легко разбогатеть. Для этого она избрала, как ей думалось, прямой и простой путь: приехать в отдаленное чукотское село, где покупатель, по ее представлениям, был не шибко грамотный, и контроль не бог весть какой… А так как одной, здоровой и молодой девахе, все же тоскливо, решила пока выйти замуж за местного парня.
Примерно такая картина сложилась у меня в голове, но все же было что-то во всем этом недосказанное, какой-то намек на тайну.
Интересно было бы поговорить с самим Рэмкыном. Сначала мы здоровались, затем стали обмениваться замечаниями по поводу погоды, потому что именно она и держала меня в этом селении, из которого в эту пору можно было выбраться только вертолетом, - Неделю еще посидите, - уверенно сказал Рэмкын, присаживаясь рядом на полузанесенные галькой и песком китовые челюсти. Сейчас такое время. А перед самыми морозами дней десять постоит ясная, тихая погода - только летай.
- Откуда вы это знаете? - с невольной усмешкой спросил я.
- Все знают, - просто ответил Рэмкын. - Так бывает каждый год, и все об этом знают.
Рядом, чуть поодаль, играл мальчик. Он не вмешивался в наш разговор и вообще был на удивление тихим и послушным. Он что-то мастерил из мокрого песка, передвигал куски плавника, камешки и при этом все время что-то говорил, погруженный в собственный, созданный детским воображением мир. Я хорошо помнил этот оставшийся в далеком детстве мир; только в нем я был по-настоящему свободен, по своему желанию бывал кем угодно: и действующим лицом, и всесильным распорядителем, и даже создателем. Такого ощущения свободы и могущества я больше никогда и нигде не испытывал, кроме как во время детских игр наедине с собой.
Рэмкын смотрел в море, слегка прищурившись, как человек, которому зрение никаких хлопот не доставляет - видеть хорошо доступное глазу для него так же естественно, как дышать, ходить…
- Жаль, что в этом году пароходов больше не будет, - сказал он с тоской в голосе. - Все, что надо, уже привезли: и топливо, и стройматериалы, и товары разные…
Сказав это, он сразу оборвал фразу и, пытливо всмотревшись в мое лицо - знаю ли я его историю? - замолчал, а потом тихо добавил:
- Она совсем не такая…
И еще раз глянул на меня. А что мне сказать? Не собирался я затевать разговора о ней, не спрашивал его.
- Все, что говорят о ней плохого, неправда, - продолжал Рэмкын.
Я не знал, что делать. В моем представлении уже сложился облик Зои: невысокая, плотная девчонка со светлыми тонкими волосами. Ничем особенно не примечательное лицо, может быть, только веснушки. И крупный рот с тонкими полураскрытыми губами, за которыми блестят золотые зубы… Иначе откуда у нее такое прозвище - Золотозубая?
Чтобы не молчать, я спросил:
- Думаешь, ее неправильно осудили?
Рэмкын ответил сразу:
- Да нет! Осудили ее правильно. Больно много наворовала. Могли и больше дать, да из-за ребенка срок уменьшили… И все-таки она не такая. Она очень хорошая! Когда ее судили, так жалко было, я чуть не плакал. Может, даже и плакал, но внешне не показывал…
Это был первый порыв к откровенности у Рэмкына. Но продолжался он недолго. Рэмкын вдруг словно бы спохватился, умолк, и на его лице появилось выражение недовольства. Несколько минут он так молчал, наблюдал за играющим сыном, и понемногу лицо его менялось, светлело, будто на хмурую осеннюю тундру вдруг упали пробившиеся сквозь облака солнечные лучи. Он смотрел на ребенка, и такая любовь светилась в его глазах, что даже весь его собственный облик преобразился, переполненный нежностью и теплотой. Обычно угрюмый на вид, он сейчас выглядел совершенно другим, и я, грешным делом, позавидовал ему, потому что у меня тоже были дети, но они как-то незаметно и быстро превратились из вот таких вот прелестных малышей в чуть ли не моих сверстников со множеством взрослых проблем. Позавидовал прежде всего его пока незамутненной надежде и ощущению того, что он как бы видел собственное продолжение в будущем, еще верил в то, что может руководить этим будущим, превратить свою игру в действительность.
- Никита! - позвал он мальчика, и я понял, что и в звучание имени он вкладывает присущее только вот этому мальчику значение.
- Я играю, - ответил малыш.
Ему, видно, трудно было оторваться от игры, возвратиться из воображаемого мира в повседневную действительность, в которой он уже не был таким полным властелином.
Мальчик подошел к отцу, протянул ему испачканную в песке руку и с любопытством посмотрел на меня.
Рэмкын глянул на часы и заторопился: