- Митёк разделал. Если хочешь, выбрось из погреба пустые ящики.
Управившись с ящиками, Спирин снова являлся в домик, усаживался на скамейку, доставал из кармана свернутую трубкой тетрадь, спрашивал:
- Хочешь, последние почитаю?
- Читай, Авдейчик, я слушаю, - отвечала Маша, погромыхивая крышками кастрюль…
Спирин писал стихи: каждый день по стиху, а то и по два. Говорил, что в бульдозере, за рычагами, они лучше всего сочиняются. Другим читать стеснялся, а Маше - нет.
В домике было душно. На плите в здоровенных кастрюлях булькало варево. - Из рукомойника, висевшего в углу возле двери, шлепались в таз капли. Покачивалась занавеска, отгораживавшая от посторонних глаз Машино жилье, где стояла кровать, столик из ящиков и гардероб без дверцы, тоже из ящиков. В том гардеробе, висели Машины наряды: кофточка в горошек, ситцевое платье, шерстяной вязаный жакет. А на столике стояло складное зеркало и надраенная до блеска консервная банка с катушками ниток.
Ни бульканье на плите, ни шлепки капель, ни духота не мешали Спирину. Он читал громко, как на сцене:
На границе темна ночь стоит.
Пограничник молодой не спит.
Подлый враг ползет по полосе,
Оставляет, гад, следы в росе.
Вот боец винтовку взял к груди,
Не уйти тебе, как ни крути!
Спирин притопывал в такт широким расплющенным сапогом сорок пятого размера, а закончив, спрашивал:
- Ну, как?
Маша смеялась:
- Опять про границу! Ты бы про тайгу написал, как старатели золото моют.
- А чего про них, бичей, писать? - добродушно улыбался Спирин.
Однажды сидела Маша со Спириным возле домика на широком плоском камне, обросшем кудрявым мхом. По тайге пласталась тишина - ни шороха нигде. В вечернем солнце нежились лиственницы, испускали дурманящий смолистый запах Спирин развернул тетрадку, начал читать "последние".
Подошел Гришка-цыган. Присел на корточки, закурил, стал слушать. У Маши с Гришкой давно был мир. После неудачной попытки Гришка сказал ей: "Извини, я пошутил немного. Я полюбить тебя не могу. У меня жена была, Нина, кукла была. Родной брат отбил. Она с ним живет, шесть детей имеет. А поманила бы мизинчиком - прощай, артель!" Так они и помирились…
Гришка, не дослушав "последнего" стихотворения Спирина, сказал, присвистнув:
- Вот я один стишок знаю, это да! Ты послушай. "Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют, они сегодня над рекой в шатрах под дырками ночуют"…
- Сам ты дырка, - засмеялся Спирин - "В шатрах изодранных". А знаешь, чья поэма?
- Хе, какой цыган Пушкина не знает! - похвастался Гришка, Сверкнув белыми зубами.
- Авдейчик, а какое у тебя образование? - спросила Маша.
- Моё да его сложить - семилетки не будёт, - весело ответил за Спирина Гришка.
- Малое: пять классов, шестой коридор, - согласился Спирин. - Сам виноват, учиться не хотел. Перед войной школу бросил, подшился к зверобоям моржа бить. Взяли на войну, там одна наука - побольше врагов прикончить. А вернулся с войны, тут, крути не крути, работать надо. Побрел с геологами в тайгу. Вот там первый раз живого поэта увидел. Витя был, Мамочкин. Значительный был парнишка: и в геологии мастер, и стихи писал. Что напишет - в газету шлет, и все печатали. Рюкзак книжек по тайге таскал. У всех по одному рюкзаку - с провизией да образцами, а у него два. Приторочит их друг к дружке, один на левую лопатку закинет, другой на правую, лямки на груди веревкой стянет и чешет на сопку, километра два в гору. Очень замечательный был парнишка.
Спирин тоже посылал свои стихи в газеты. Года два назад одно напечатали, а после только приходили отказы. И как тот Витя Мамочкин, любил Спирин книжки. Прочтет где-то, что начинается подписка на Малую медицинскую энциклопедию или на полное собрание сочинений какого-нибудь писателя - сразу письмо в книготорг: прошу оформить подписку. Добрая половина почты, привозимой Вадей Ярочкой, доставалась Спирину: "Огоньки", "Крокодилы", "Вокруг света" и так далее. Под топчаном у него стояли три чемодана, набитые книгами.
После встречи на ручье с Володькой Маша спросила, правда ли, что Спирин сидел за убийство.
- Правда, - усмехнулся он - Только не Авдей Спирин, а Еремей, прапрадед мой. Будто бы это в сторожевом остроге на Оле было, в позапрошлом веке. Он стрельцом служил в остроге, а начальник шкура попался, голодом их мытарил и душу вытрясал. Как там было - неизвестно, но факт, что Еремей его укокошил. Вроде заковали его потом в цепи, выпалили железом глаза, камень на шею - и в Охотское море.
В отличие от многих приезжих, - задутых разными ветрами в эти края, Спирин был здешний, колымский, и род его тянулся чуть ли не со времен Семена Дежнева. Крепкий род, кряжистый. Авдей рассказывал: дед его прожил до ста двадцати годов, отцу под девяносто, а все еще на медведя ходит, сам Авдей за все свои сорок пять лет не знал никаких хвороб, если не считать военного ранения в плечо. Да и о нем он давно забыл.
- Ты у меня, Авдейчик, из всех мужьев муж, - сказала ему как-то в шутку Маша. - Был бы неженатый, я бегом бы за тебя побежала.
Он посмотрел на нее пристально и серьезно, спросил:
- А не обманываешь?.
- Зачем обманывать? Хоть сегодня бы в загс. Вадя бы в райцентр на ЗИЛе прокатил, свадьбу бы в ресторане отплясали. Ох, и шуму было бы! - весело говорила Маша. - Жаль, законная у тебя и у меня законный!
Спирин приумолк. Сидел, нагнув большую голову, смотрел под ноги. Потом сказал:
- Ты бы мне правду открыла: почему от него уехала?
- А разве я неправду? - удивилась Маша. - Пил он по-страшному.
Спирин с сомнением покачал головой:
- Кто ж теперь, не пьет?
- Да вы, например. Я в артели бутылки за лето не видела.
- Промывка, - вздохнул Спирин, - Кончится сезон - все шалманы в райцентре ходуном заходят.
- А вот мой бросил! - похвалилась Маша, - В последнем письме пишет: слово держу, с Вовиком в кино ходим. Ох, Авдейка, не доживу я у вас. Хоть сегодня бы улетела. Приедет Пряхин - буду договор расторгать.
Прошло две недели, и от Машиной веселости ничего не осталось. Едва заслышится в тайге шум машины, она выбегает из домика и ждет, пока подъедет Вадя. Он еще из кабины машет рукой: ничего, мол, нет. Потом спрыгнет на землю, возьмет с сиденья сумку с почтой, встряхнет, скажет:
- Опять весь груз Спирину. А писем сегодня никому нет.
Сегодня - никому, а через два дня привозит Вадя целую пачку писем.
- Опять тебе нету, - скажет выбежавшей к машине Маше. И подмигнет. - Не горюй, напишет.
Но единственный перестал писать - как отрезал. Маша ходила сама не своя. Уже не кричала "мужья, завтракать", на шутки не отзывалась.
Гришка-цыган зачастил к ней с картами. Как только Маша одна в домике, Гришка тут-как тут. Мина у него такая печальная, сочувствующая. Вздохнет раз-другой, спросит:
- Ну что, гадануть тебе?
- Погадай, Гришенька, погадай, - просит Маша.
Гришка веером размечет по столу карты, посмотрит внимательно, зацокает языком:
- Ах, черт тебя дери, никаких перемен не вижу! Да ты сама смотри, это что? Семерка пик, видишь? По новой водяру дует. Ну, жук он у тебя! Теперь - с кем дует? Короля бубен видишь? Короля крестей видишь? Баб ни одной, мужское общество гуляет. Ах, черт тебя дери, что такое в ногах? - горячился Гришка, - Опять десятка пик? Ну, гуляют, па-ра-зи-ты.
Сто раз бросал Гришка на картах, сто раз выходило, что сорвался единственный, не держит слово.
- Пошли ему письмо, дай срок по новой, пускай по новой исправляется, - советовал Гришка. - А уехать - брось думать.
Что делать будешь, корыто слез лить?
Маша писала единственному по два письма в день, отдавала Ваде, Вадя увозил на почту. Но ответов из Владивостока не поступало. Вся артель обсуждала такое непонятное поведение единственного, и каждый советовал Маше то же, что и Гришка-цыган: продлить ему срок испытания, пусть помается в одиночестве, в конце концов почувствует, исправится.
И тут произошло событие, которого никто не ждал.
Утром Маша вышла из домика с перевязанной шарфиком щекой. Спустилась с крылечка, прошла под лиственницами до палатки, где жил Вадя, вызвала его и потребовала, чтоб вез ее в поселок к зубному.
Все утро она варила и жарила, наготовила еды дня на три. После обеда надела вместо халата платье, поверх него - вязаный жакет и уехала с Вадей.
Вернулся Вадя, когда шла ночная пересменка. Вошел в домик. За столом молотили ложками по мискам. Гришка-цыган торчал у плиты за повара. Вадя кашлянул, моргнул и сказал:
- Словом, доигрались. Маша на материк улетела. Никакие у нее зубы не болели.
- Как на материк?! - не поверил Спирин.
- Сходила на почту, и все открылось. Там мне и сказали: ее не жди, к самолету уехала. Я до этого весь поселок обегал - куда, думаю, пропала? - Вадя достал из кармана телогрейки две увесистые пачки писем, положил на стол: - Вот такие пироги.
Бригадир Мишуня Волков с досадой хватил себя кулаком.
- Говорил, не заводись, ребята, с письмами! Куда их теперь?
- Черт тебя дери, корыто слез получается! - взгорячился Гриша. - Надо письма бегом посылать, ее - мужу, его - жене. Кино получится - вдвоем читать будут!
В дверях стоял Володька Коготь, слушал.
- Эх вы душонки бумажные, - сказал он, багровея. - Гад ты, Спирин, а еще ухлестывал за ней. Такая твоя любовь бумажная?
- Какая любовь? - вылупился на него Спирин, - Я ее хотел до конца промывки удержать, меня Пряхин просил. А с письмами промахнулись, это факт. Лучше бы они переписывались, а так у нее подозрение закралось.
Володька повернулся и ушел. И так хлопнул дверью, что домик содрогнулся.
Назавтра явился Пряхин, объехал на "газике" все понуры, всем сказал: повара не ждите, сами устраивайтесь, раз такое натворили с письмами.
В тот же день Володька не вышел на смену. Гришка-цыган, выскочивший на рассвете по нужде из палатки, видел, как Володька уходил с ружьем в тайгу. Вернулся он через двое суток. Бригадир взялся прорабатывать его.
- Пошел ты, - сказал, ему Володька. - А она, дуреха, еще мужьями вас называла! Разве вы люди?
И как-то тоскливо-тоскливо стало в артели. Спирин ходил как потерянный. Сядет на пень, раскроет тетрадку, уткнется в нее глазами. Подымется, перейдет на крыльцо, опять развернет тетрадку. Опять подымется, побредет в гущу деревьев.
А тут еще с Гришкой-цыганом приключилась беда: потерял на съемке колечко. Отбивал золото с решетки, тряхнул решетку, колечко взблеснуло и соскользнуло с пальца. Перерыли всю колоду - нет, как не бывало. Мелочь в колоде лежит, самородки с ноготь лежат, а колечко черт унес. Гришка хватался за голову, чуть не плакал.
- Нинино колечко, - говорил, - Нина, кукла, подарила. Не найду колечка - жить не буду!
Три дня заново перемывали вокруг понуры грунт. Перенесли понуру в сторону, пропустили через колоду все, что под ней было. Колечка не нашли.
Кулинарить стали по очереди. Еда плохо лезла в горло, половину выбрасывали.
Вадя Ярочка повесил в домике новое объявление: "У НАС КУРЯТ. ДЫМ - ДРУГ ЧЕЛОВЕКА, ВРАГ КОМАРА". Как-то в день своего дежурства по кухне молоденький старатель Леха Тихий вышел на крыльцо и, подражая Маше, закричал тонким голоском:
- Мужья, а мужья, завтрак стынет! Кто первый придет - молочком напою!
Из палатки высунулся заспанный Мишуня Волков, показал кулак и крикнул:
- Не кощунствуй, без тебя тошно!
Кто-то развесил на деревьях тетрадочные листы с надписью: "КРЕПКОЕ СЛОВО - ДВИГАТЕЛЬ В РАБОТЕ!". Володька посрывал листы и сжег.
Однажды вернулся из поселка Вадя, выпрыгнул из кабины, заорал на всю тайгу:
- Бичи, телеграмма в артель! С приветами-поцелуями! Выходи слушать!
Вадю окружили. Он прочитал телеграмму: "ПИСЬМА ПОЛУЧИЛИ Я НЕ ОБИЖАЮСЬ И ВЫ МЕНЯ ПРОСТИТЕ ЧТО УЕХАЛА КРЕПКО ЗА ВАМИ СКУЧАЮ ГРИШИНЫ КАРТЫ ВСЕ ВРУТ КАК ВЫ ТАМ ЖИВЕТЕ НАПИШИТЕ МАРИЯ И ПАВЕЛ ВАСИЛЬЧИКОВЫ"
На другой день Володька заявил, что уходит из артели. Бригадир взялся отговаривать его, но Володька сказал:
- Брось слова тратить. Здесь мне не жить. У меня впервые такое, ты можешь понять?
Сложил в чемодан манатки и вечером уехал - на машине, прибывшей за золотом.
А потом настало самое лучшее время для промывки - зарядили дожди. С неба лило круглые сутки, ручей вспух, воды стало хоть отбавляй. И никто не мог понять, отчего как раз в это время пропало золото. Из колод выбирали втрое меньше, чем в жару.
Приехал на заляпанной грязью "газике" Пряхин. Собрал всех в домике. Пыхтел, сопел, хотел понять, почему не идет металл. Бригадиры отвечали: перенесли понуры на новые места, а там грунты с малым отходом. Геологи обещали хорошие граммы на кубик грунта, а хорошие не идут. А Вадя Ярочка в шутку сказал:
- Стимула не стало - Маша уехала. Вот где собака зарыта.
- Не до шуток, Ярочка, не до шуток сейчас, - отмахнулся Пряхин.
Спирин повернул к Пряхину свою большую голову в берете-маломерке, задумчиво сказал:
- Большое это дело, Пряхин, - стимул.
У Спирина тоже не шло золото. И стихи не писались.
Непонятно, но интересно
Сергуня затормозил, да так резко, что в кузове запрыгали, зазвенели пустые бочки.
Бородатый сбежал с сопки, обогнул машину, потянул на себя дверцу: - До Кадыкчана подбросишь?
- На Кадыкчан не едем.
- А куда едешь?
- Давай садись, до трассы докатим, - сказал Сергуня, боясь, что бородатый останется и он лишится попутчика. А какая езда по тайге да сопкам в одиночестве?
Бородатый залез в кабину, кинул себе на пыльные резиновые сапоги пустой рюкзак.
Поехали.
Сергуня боковым зрением оглядел попутчика. Ничего парняга, в плечах крепко развернут, но лицом сух, а глаза женские: голубые на длинных ресницах. И интеллигент, конечно: в тайге теперь одни интеллигенты бороды отпускают. А раз интеллигент, значит, какой-нибудь студент-практикантишка или с научной экспедицией бродит.
- За провизией двигаешь?
- Да, продукты на исходе.
- От Дятла? - спросил Сергуня, знавший все окрестные шеста.
- Нет, из ущелья Лебедя.
- А чего там, на Лебеде? Я там зайцев щелкал - никого не приметил.
- Мы недавно. Неделю как стоим.
- Геолог.
- Геоморфолог.
- А чего это - морфолог? - Сергуня всегда засыпал попутчиков вопросами. А как же иначе? Иной, если его не разговоришь, так и просидит сычом либо продремлет всю дорогу.
- Ну, геоморфология - наука о форме рельефа. В данном случае мы изучаем формирование вечной мерзлоты в ущелье Лебедя. И путь движения ледников.
- А на хрена тебе ледники?
- Мне не надо, но науке надо. В этом смысле пока много неясностей.
- А науке на хрена?
Бородатый повернулся к Сергуне корпусом, внимательно посмотрел на него. Посмотрел и усмехнулся - экий гриб-боровичок! Крепкий грибок, а ростком мал: две подушки под ним и телогрейка, чтоб грудь вровень с баранкой была. От этого ноги едва до педалей достают.
- Так на хрена это науке? - опять спросил Сергуня, чувствуя, что бородатый уклоняется от разговора.
- Долго объяснять, парень. В двух словах не расскажешь.
- Валяй долго, но чтоб интересно, - разрешил Сергуня.
Бородатый снова повернулся к нему. Настоящий гриб-боровичок: рожа круглая, ушки прямо к голове приросли, а на ней жидкие волосенки гладенько на пробор зачесаны. Руки, правда, в кистях широченные, баранку мертво держат.
- Слушай, а ты мне можешь объяснить: зачем тебе; например, машину водить? Кому это нужно? - В глазах бородатого заиграли смешинки.
- Как это - кому? Артели, известно, - пояснил Сергуня.
- Какой артели?
- Старательской. Мы на Ленивом ключе моем, слышал про такое? Про нас даже песню сложили: "Весна пришла - старатель на Ленивом торжествует: разут, раздет и в ус не дует."
- Ну, насчет "разут, раздет" сомневаюсь. Мы еще в Москве о ваших заработках, наслышались.
- Так ты москвич?
- Да, из МГУ.
- Это как на русский перевести?
- Московский госуниверситет. Мы - комплексная научная экспедиция, - сказал бородатый, пряча в угольной бороде усмешку. И спросил: - Понятно?
- Непонятно, но интересно, - ответил Сергуня своей любимой присказкой. (Кто бы и когда ни бросил ему это слово "понятно", Сергуня отвечал только так.) И продолжал: - А насчет копейки ты прав - у приисковых от наших заработков слюнки текут, в рот не попадают.
- Почему же так? Ведь те и другие золото моют.
Сергуне не раз задавали этот вопрос разные попутчики, и он привык пространно отвечать на него. От частых повторов он выучил этот свой ответ назубок, так что получалось что-то вроде лекции.
- Как мыть, что мыть, для чего, мыть, - начал Сергуня. - Приисковый на окладе сидит, хоть тот же бульдозерист. Пускай у него сдельщина, пускай переработка, а все равно за положенную шкалу он в заработке не прыгнет. Тут и выгода своя конечно есть. Скажем, простой по не зависящим от него причинам - ему одинаково копейка бежит. А старатель - другой коленкор. Он вольный приноситель: принес кило металла - за кило получи, дулю с маком принес - шиш получай. Потому старатель по двадцать часов на понуре горбится. Храпанет пожрет - и по новой к родненькой бежит-спотыкается. Обоюдный интерес в полной мере соблюден. Государству золото требуется? Факт. Артельщик его дает. Артельщику копейка требуется? Факт. Он свое получает. Все на добровольных началах, по желанию трудящихся.
- Хитрая механика, - сказал бородатый - И все-таки эту лавочку когда-нибудь прикроют.
- Прикроют - назад откроют. Уже пробовали. Попробовали и смекнули: невыгодно артель побоку.
- Кто же это смекнул?
- Как кто? Государство, известно.
- А государству выгодно такие деньги платить?
Подобный вопрос тоже задавали Сергуне разные попутчики. Сергуня умел и на него ответить.
- Выгодно, раз платят. Ты вот посуди: какую нам прииск технику дает? Что в металлолом не сдали, то старателю. У него на полигонах новенькая гидравлика, драга тайгу моет, ДЭТы да катерпиллеры всякие, а старатель на своей кляче-понуре сорок процентов плана дает. Прииск - шестьдесят, а он - сорок. Вот тебе и сто получается. Так на прииске тыща лбов, а в артели Гришка, Мишка и Щипай. В артели - двадцать бичей в никаких речей. Будь я министром или кем там, я б всю Колыму на артельную ногу поставил.
Бородатый опять усмехнулся. Уж очень забавный вид был, у сидевшего на подушках претендента в министры: щеки надуты, лоб наморщен, голова задрана кверху, чтоб лучше видеть дорогу. И не шевельнет головой, как шурупами она у него привинчена.
Дорога, правда, была паршивая. Как все дороги-времянки, наскоро пробитые от центральной трассы в глубь тайги: вся, в буграх и ямах, ни столбиков, ни указательных знаков. Прыгала с сопки на сопку, заворачивала над обрывами на все сто восемьдесят градусов. То слева гранитный бок сопки, а справа крутое ущелье, то уже левая обочина опала в пропасть, а справа нависли скалы…
Сергуня вел машину на хорошей скорости. Кабина содрогалась, за спиной в кузове громыхали бочки. Отскакивали назад серые от пыли лиственницы, лохматые кусты стланика и скальные глыбы - извечное убранство сопок.
В кабину ударило вырвавшееся из-за тучки солнце. Бородатый отклонился от него к дверце, достал из кармана легкой нейлоновой куртки смятую пачку сигарет.