Калека, судьбой обиженный, вот и завидует - в рубашке. На что он намекал? Мол, добрый дядя устраивает… И верно, не он один так думает - многие. В рубашке… А почему этот добрый дядя своего старшего сына не тянет за уши в учебу, тот даже школу бросил? Не в родственности дело - колхоз посылает. Он, Сергей, не просто кандидат в студенты, он официальный представитель передового колхоза. Повезло на войне - не сгорел в самолете, повезло - родился в знаменитом колхозе, повезло - десятилетку кончил с отличием, как ни шарь по селу, а не найдешь более достойного. И за это глаза колоть?..
Но бумаги на деньги, врученные бухгалтером, все-таки жгли руки.
Тихая окраина Москвы, статуи легконогих коней перед фасадом ветеринарного корпуса, запорошенный снегом городок Тимирязевской академии.
Ты полпред лыковской державы в науке. Вряд ли на курсе можно отыскать более добросовестного студента. Сергей не только посещал и записывал каждую лекцию, не только придерживался программы, хотел знать больше того, что дают профессора. Все свободное время он просиживал в библиотеках.
И опять послушно следовал указаниям: читай Докучаева и Вильямса, особое внимание обрати на работы Трофима Денисовича Лысенко, опасайся проявлять интерес к трудам Менделя и Моргана, их учение - диверсия враждебной идеологии. Монах Мендель колдовал над горохом, не урожаи его интересовали, нет - цветочки! Его последователи совсем спятили с ума - разводили мух!
Однажды объявили: первый академик, первый ученый, гигант отечественной агрономии сам изъявил желание читать лекции!
Профессора вместе со студентами встречали его машину на улице.
Он прошел по коридорам, напористо стремительный, сухонький, кажущийся подростком по сравнению с дородными профессорами, с суетливой услужливостью едва поспевающими за летящим шагом первого академика. Никакой академической важности в фигуре, лицо знакомо по бесчисленным портретам, лицо, где мужицкий аскетизм и мужицкая деловитость сливались воедино.
Зал ломился от народу. Сергею удалось занять место во втором ряду. Высокого лектора встретили бурей аплодисментов, все ждали чуда.
Чуда не случилось. Если сам лектор не походил по облику на привычный тип академика, то его лекция была весьма суха и академична - пространные рассуждения о влиянии среды на рост растений.
Но он все-таки оставил после себя чудо. Его показали в более узкой аудитории несколько дней спустя. По рядам передали пучок ветвистой пшеницы.
Никогда не забыть Сергею, как кто-то протянул ему этот драгоценный пучок. Он принял… Принял, как принимают обычный соломенный пук, который легко ложится в горсть. Но рука невольно качнулась от благодатной тяжести. Первое же прикосновение чуть не заставило крикнуть от изумления. Нет, не соломенная легкость, не колосковая невесомость в руке. Сергей держал увесистый кистень! Каждый колос вблизи чудовищен, нет в нем изящности, он безобразен своей толщиной, колючей бугристостью, зернам тесно, их распирает в стороны. Несколько таких колосьев и - пригоршня зерна! Сергея теребили за плечо, требовали - передавай дальше - а он смотрел, смотрел, не мог оторваться.
"Тот человек, который сможет вырастить два колоса, где рос один…" Вот оно - свершилось! Сергей живет в одно время с таким человеком, которого будет с благодарностью помнить из века в век все человечество. Он видел его воочию! Он слушал его! И такие-то хлебные кистени закачаются на полях! Это вам не дрозофила - муха-цокотуха, забавляющая досужие умы! Хлебные кистени… Один урожайный год на такую пшеницу будет кормить десять лет! Забудется голод, страх перед недородами уйдет в прошлое.
Сергей был бы плохим полпредом своего колхоза, если б не попытался добыть семян ветвистой пшеницы - ну, один колосок, ну, хоть несколько зерен всего! Никто этого пообещать не мог, пообещали только свести Сергея с самим создателем.
Их встреча произошла перед очередной лекцией. Вблизи знаменитый ученый не напоминал подростка - ростом нисколько не ниже Сергея, да и сухопарость его обманчивая, под не новым и не модным пиджаком слегка проступал животик. Он выслушал сбивчивую от волнения речь студента с суровым доброжелательством, но в ответ спросил резко:
- Какие урожаи у вас пшеницы?
Пришлось признаться: не всегда-то пшеничка балует урожаями. Рожь и ячмень - вот их беспроигрышные культуры.
- Начинать освоение такой культуры с ваших мест - штаны через голову примерять.
И отвернулся, считая аудиенцию законченной.
Просто, крепко, по-мужицки грубо - вспомнишь и почешешься. Удивительный человек.
И странно, именно в эти дни Сергей сошелся с другим человеком, который довольно-таки прохладно отзывался о селекционере номер один страны.
Светлана Вартанова училась в аспирантуре, была старше Сергея года на три, профессорская дочка, видевшая изнанку жизни только во время войны, в эвакуации. Они познакомились в библиотеке, Сергей стал провожать ее сначала до метро, а потом и до дому в Скатертном переулке. У Светланы - нездоровой белизны лицо, кроткое выражение на нем, красивые ровные брови, темные глаза с восточной печалинкой - в ней текла армянская кровь, дед ее носил фамилию Вартанян.
Нет, резкость суждений не была в ее характере, ни резкость, ни категоричность, но это не мешало ей ко всему относиться с мягким скепсисом. С мягким, почти виноватым, но попробуй сбить ее с этого извиняющегося неверия.
- Сереженька, - упрекала она своим шелковым голосом, - я давно заметила - людям от земли, из кондовой деревни свойственно прекраснодушие. Просто умилительно, что ты так прекраснодушно веришь - новый сорт пшеницы станет панацеей всего человечества.
- Я держал пшеницу в руках своих! Я своими глазами видел, что это такое!
- Ее держали в руках еще хлеборобы древнего Египта, Сережа.
- Может быть, может быть! Но случайную, как исключительное уродство природы, не выведенную! Эта же выведена! Эта - уже не случайность, а норма.
- Он не в первый раз что-то выводит и всегда с шумом. Но вот ведь удивительно - выведенное как-то бесплотно пропадает потом, а шум живет, шум - материален! Великое искусство, Сереженька.
Голос Светланы обволакивающий, как паутина, отмахиваешься, а он все больше липнет.
Сергей сердился не на нее - на себя, на свою бесхарактерность.
Ехал домой на свои первые летние каникулы с ощущением - все идет как нужно, мир кристально ясен: монах Мендель с цветочками и мужицкий сын академик с образцами ветвистой пшеницы, есть псевдонаука и наука истинная, тьма и свет. Придет время, и он будет гореть вместе с другими в сияющем факеле науки. Пусть тогда нелюдимый бухгалтер Слегов попробует попрекнуть: мол, добрый дядя… У Сергея в зачетке за две сессии кругом "отлично", не прожигал время, перечитал кучу книг, изучал гербарии - кто смог бы лучше его выполнить долг перед колхозом?
А дядя Евлампий встретил Сергея сюрпризом.
В стороне от села, за молочными фермами, за только что заложенным яблоневым садом, - тоже новинка в этих елово-березовых местах! - стояла столярка-времянка, где прежде сколачивались ульи для пасеки. По приказу Евлампия Никитича эту времянку перебрали, расширили, утеплили, обшили тесом, выкрасили в салатный цвет, обнесли палисадником, над низеньким крылечком повесили строгую, под стеклом, вывеску:
СЕЛЕКЦИОННО-ОПЫТНЫЙ УЧАСТОК
КОЛХОЗА "ВЛАСТЬ ТРУДА"
Евлампий Лыков сам привез племянника к этому новоиспеченному научному учреждению.
- Твое хозяйство. На правлении тебя утвердили в должности заведующего. Так что зимой, в Москве, набирайся уму-разуму, летом - здесь орудуй.
Из трех пахнущих краской комнат одна была уже оборудована под кабинет - письменный стол с новым чернильным прибором, стул, полумягкий диванчик для посетителей.
Но и этого мало. За окном тянулось в свежей зелени ровное поле.
- Твоя земля - три га! Я пока здесь вико-овсяную смесь посеял, но если что нужно посадить для опытов, только мигни - скосим, освободим. Для науки мы, как для мамы родной: чувствуй не гостьей, хозяйкой!
Сергею было неловко от таких поспешных забот.
- Пожалуй, рановато, пока все это лишнее, - сказал он. - Сажай для опытов. А что?.. Знания - не картошка, съездил да привез мешками. Я всего-навсего студент-первокурсник.
Евлампий Никитич обиделся:
- Лишнее?.. Тебе видней. Мой - подойник, твое - молоко. Я свое для науки сделал, а ты думай.
У знатного председателя был свой упрямый расчет, которого еще не улавливал Сергей. Ремонт бывшей столярки для колхоза - смешно считать - расход копеечный, зато в приход можно записать: основан опытный участок, заложена научная база! И три га земли - пусть! С этих трех га большого хлеба не сымешь, а ученая степень вызреть может. Да и не рассчитывал Лыков, что Сергей использует эту землю, а потому заблаговременно, чтоб не пустовала зря, засеял ее под зеленую подкормку. Председатель даже выделил для Сергея штатную единицу - девятиклассницу Ксюшу Щеглову, дочь одинокой Матрены Щегловой, муж которой убит на фронте и приходился родственником лыковской секретарше Альке Студенкиной. Тут тоже двойной расчет: во-первых, помог семье погибшего фронтовика, во-вторых, взрослый колхозник потребует полный трудодень, Ксюшка еще девчонка, довольна будет сколько ни назначат. Сергей от своей новой должности не получал лишней копейки - отрабатывай стипендиальные, которые идут не только зимой, но и летом. Ксюшке выделили втрое меньше, чем зарабатывала любая баба на полевых работах. Но на поле-то гни спину, а что делать на опытном участке - не знала ни сама Ксюшка, ни Евлампий Никитич Лыков, даже новоявленный заведующий Сергей представлял смутно. Одно ясно всем: работа, должно, не бей лежачего, Ксюшке она в школе учиться не помешает.
Словом, наука не так уж и дорого обходилась для Евлампия Лыкова.
В прославленном колхозе дядя Евлампий всюду установил строгий порядок - на фермах, на складах, в мастерских, но только не в сортовом хозяйстве. Сеяли что попроще, что не сулит чудес, зато растет наверняка. И среди хлебов росло много "Иванов, не помнящих родства". Наверное, и надо начинать пожарскую науку с того, что с пристрастием допрашивать этих "Иванов": "Кто вы такие? Кто ваши родители?"
И тут вовсе не обязательно иметь контору с вывеской, с письменным столом, чернильным прибором, с диванчиком для посетителей. И целых три гектара опытной земли пока ни к чему.
Сергей замкнул на замок дверь новоиспеченного научного заведения, предоставил на опытной земле расти незатейливой вико-овсяной смеси, связал веревочкой самодельные картонные папки для растений, вооружился широким кухонным ножом, натянул на голову старую кепку, двинулся в поля, прихватив с собой узаконенный решением колхозного правления "научный штат".
"Штату", Ксюше Щегловой, еще не исполнилось и шестнадцати лет - долговязая девчонка, две косы по узкой спине, шелушащийся нос, посаженный среди крепких скул, широко расставленные глаза, непорочно чистенькие, словно ручейковая водица над песчаным дном, в упор доверчивые, не тронутые угарным хмельком первой бабьей весны, да мальчишеские исцарапанные колени над слишком просторными голенищами стоптанных сапог.
- Сергей Николаевич, а я раз тоже нашла два колоска из одной соломинки…
Сергей учил свой, ниспосланный Лыковым "штат" и уже успел произнести назидательные слова: "Тот человек, который сможет вырастить два колоса, где рос один…", успел и рассказать о чудесной пшенице, что видел в Москве, держал в своих руках. Что может быть чудесней сказки, чем сказка о сказочном хлебе, для подростка, выросшего в крестьянской семье?
- Право, право, Сергей Николаич, нисколечко не вру. Два колоска, как есть…
И в глазах наивное ожидание: "Да что ты говоришь?! Да где же они?! Да куда ты их дела?!"
- Два?.. А ты знаешь, что бывает, когда охотник гонится за двумя зайцами?
- Но ведь!..
- Запомни одно, мы с тобой охотники за обычными колосками, за самыми обычными. Чудес искать не станем.
Пожарские поля отрезвили Сергея: таблицы сортов, засушенные гербарии, которые он разглядывал в Москве, упрямо не хотели сливаться воедино с теми хлебами, по каким они ходили, не объясняли друг друга. Единственное, что Сергей способен был сделать, это собирать все подряд. Собирать, записывать, запоминать, а уж потом в академии разбираться. Там он узнает - продуктивны ли собранные им сорта, что можно сделать, чтоб стали более продуктивными, какими сортами выгоднее заменить? Возможно, он раздобудет элитные семена, а уж тогда-то - долой с опытного поля вико-овсяную смесь.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Он лазал по полям, кухонным ножом бережно выковыривал корешки кустиков ржи, ячменя, пшеницы, а вечерами наседал на бригадиров, заставлял вспоминать:
- А чем удобряли поле за Оськиным оврагом?.. А сколько навозу? Сколько суперфосфату?.. Делали ли по колхозу анализы почв? Где можно раздобыть данные?..
Ксюша Щеглова честно зарабатывала свои трудодни, в особые тетрадки переносила записи Сергея, засушивала по всем правилам растения, писала и клеила ярлычки и уже говорить стала учеными фразами, не иначе:
- Рожь у нас в сортовом отношении - не разбери чего. Ежели докопаться, то, поди, и "муравьевку" найдешь. Черт те что - древность! И это в самом передовом колхозе!
Даже бывшая столярка пригодилась, не та комната, где стоял письменный стол и диван для посетителей, а две пустые. В них складывали собранные образцы.
Евлампий Лыков больше не интересовался Сергеем - его председательское дело сделано. О том, что пожарский колхоз обзавелся своим научно-опытным участком, узнали и в районе, и в области. В местных газетах появились краткие, но внушительные сообщения. Подойник поставлен, и в него уже капало молоко.
Пожарские земли, поросшие лесом, врезались клином в земли двух колхозов - Доровищенского и Петраковского. Там тоже находились поля-прогалины, "чертовы кулички", как звали их в селе. С них возвращался Сергей с Ксюшей. Дорога вела через деревню Петраковскую.
Разбросанная по плоскому холму, сама плоская, придавленная необъятным небом, в который лишь врезались шесты колодезных журавлей да скворечники, Петраковская поражала своей покорной унылостью. Пожары - село скученное, зеленое, облагороженное и речкой и приветливой колоколенкой. Здесь тишина и пустынность. Громадные избы, сложенные из матерого кондача, - память о былой зажиточности, - глядят на широкие улицы заколоченными окнами. Деревня год от году все больше слепла - люди из нее уходили на сторону.
Сергей и Ксюша за целый день не присели ни разу, грыз голод. И хоть до села оставалось каких-нибудь четыре километра, Сергей предложил:
- Давай-ка купим здесь молока да перекусим.
У них был с собой хлеб и вареные яйца. Хлебом-то вряд ли в Петраковской разживешься.
Постучали в первую же избу, из которой доносился захлебывающийся плач ребенка, - значит, есть живая душа.
Показалась простоволосая, растрепанная баба, из-за ее домотканой, бурой от старости юбки выглянули сопливые, измазанные ребячьи рожицы.
- Молока не продашь ли, хозяюшка?
Плач раздавался из распахнутых дверей, женщина с сонным недоумением разглядывала и молчала.
- Молока, говорю, не продашь ли?
- Молока?.. Эва. Да в нашей деревне и всего-то три коровы уцелело. Каждая на три семьи, для детишек держат, по очереди доят - седни одна, завтра друга. А мои… Вишь, ораву, - баба тряхнула юбкой. - Мои-то забыли молоко, какого оно цвету…
- Пойдемте, Сергей Николаич, - испуганно потянула за рукав Ксюша.
Плач доносился из избы. Детские глаза, глаза женщины в упор, сонно-равнодушные, усталые. И нечесаные жидкие волосы, и тусклое лицо, и жилистая шея, и ключица, обтянутая коричневой кожей из утерявшего пуговицы ворота серой кофты. За спиной плач надрывающегося младенца. Сергей, уставший, пыльный, в тяжелых сапогах, в выгоревшей кепке блином, вдруг почувствовал себя до неприличия буйно здоровым и нарядным - грудаст, плечист, часы из-под рукава нагло поблескивают на запястье.
- Сергей Николаич, пойдемте. Дом же близко.
- Прости, право… - сказал Сергей хозяйке.
И та, видать, купилась его кротостью, сочувственно посоветовала:
- Ты к соседке стукнись. Та богато живет - одна-одинешенька, а козу держит. Поди, как-нибудь продаст молока.
- Лучше идемте, Сергей Николаич, Идемте скорей…
Надрывный детский плач не умолкал.
- Гру-ня! Гру-ня-а! - завопила вдруг баба, покрывая плач. - Э-эй! Выглянь-ко! Тута нужда до тебя!
Дом богатой соседки был громаден и одноглаз - пятистенок, нагромождение истлевших бревен, покрытых прогнувшейся, рыхлой, как чернозем, драночной крышей с ядовито-зелеными лишаями мха. Все окна, кроме одного, забиты досками, зато в этом одном белели занавесочки и багрянцем горел цветок герани. Из нескладного, ненадежного сочленения бревен вынырнула маленькая, опрятная, проворная старушка - веселый, в цветочках платок на голове, лицо приятно скуластое, расплывшийся от улыбочки нос.